Кинжал во тьме

В возрасте пятнадцати лет я покинул родную деревню и… ограбил свой первый караван. В одиночку. Ночью. Была настоящая кровавая бойня, пришлось прирезать их как скот. Поначалу было жаль невинных наёмников, но пришлось отбросить сострадание и жалость ради выживания. Такими темпами, кражей за кражей, убийством за убийством, я сколотил довольно дурную репутацию в своём королевстве…

Он даже не уловил, в какой именно момент оказался на первом этаже. Всё как-то само собой: ступени мягко подались под ногами, воздух стал гуще, насыщеннее запахами еды, дыма, пыли и человеческой усталости. Где-то в углу что-то звякнуло – деревянная кружка о край стола, чей-то грубый смешок, тиканье старого часовника на стене. Всё это – неважно. Важно только одно.

Холодная вода.

Он склонился над бочкой у стены – той самой, что трактирщик держал для путников. Ржавые обручи, треснувшее дерево, заплесневелый край. Но вода в ней была свежей, льдистой. Эйлу зачерпнул пригоршню и окатил себя по лицу, по шее, по груди. Потекло по ключицам, ушло под рубашку, задрожало на коже. Он зажмурился, будто гасил в себе чужой огонь. Словно бы это не вода, а сама реальность возвращала его из долгого сна.

Где-то за спиной, с усталой натугой в голосе, трактирщик спросил:

– Вам ещё чем-то помочь?

Герой мотнул головой, не оборачиваясь.

– Не надо.

Простой, короткий ответ. Почти шёпот. Ему действительно больше ничего не было нужно.

Он стоял, опершись на край бочки, пока не почувствовал, как дрожь покидает его руки. В голове начал складываться простой и холодный счёт. Сколько времени прошло? Сколько он провёл в дороге, питаясь падалью, сухим мясом, болотными корешками? Всё ради этой глухой, забытой деревушки, в которой даже ворота не трудятся поставить.

– Сейчас уже пятнадцатое число Последнего урожая девятьсот четвёртого года Первой Эры, это получается… – пробормотал он себе под нос, глядя в узкое окно, где небо уже окрашивалось в закатный цвет. – Я около двух месяцев потратил, чтобы добраться до этой деревни, питаясь чем попало с дороги и мелкими дикими животными. Потратил слишком много времени и сил. Долго и убого… Чёрт!

Суур уже уходило, уже переставало палить по-настоящему; в воздухе ощущалась та лёгкая сухость, что предшествует осенней злате, когда листья только-только начинают сомневаться в собственной зелени. Протяжный шорох деревенского утра доносился отовсюду: от домов с облупленными ставнями, от изгородей, раскачивающихся под ленью ветерка, от снов, не до конца покинувших лица прохожих. Выйдя из трактира, Эйлу на мгновение задержал дыхание – в этой простоте и тусклом свете было что-то по-своему обнажающее. Всё казалось до ужаса реальным.

Наискосок от главной дороги, на информационной доске, вбитые грубо, но старательно, трепетали на ветру объявляющие листовки. Они были свежими, ещё не раскисшими от дождя и грязи. На них – грубая, но узнаваемая физиономия: чуть небритая, срезанная неумелыми чернилами, кривоватая, как память недруга. А ниже – кривой почерк деревенского писаря: „Разыскивается. Украл сумку и кошель лесника Брантора. Награда три серебряных.“

Они не стали медлить.

Стражники уже ходили по селению, притопывая тяжёлыми сапогами, поднимая пыль, заглядывая в окна и лавки. Слишком быстро для такой деревни. Слишком целеустремлённо. Слишком громко.

Эйлу не понадобилось двух взглядов, чтобы понять, что происходит.

Он тут же втянул голову в плечи, поднял капюшон на засаленную, ещё не высохшую после умывания голову и прижал полы плаща к телу. Почуяв неладное нутром, он начал двигаться вдоль тропы, будто бы неспешно, но на деле – выверенно, отстранённо, без единого взгляда на лица.

Он хотел раствориться.

Как тень в ночи. Как мысль, которую не успели поймать. Как кошель, который уже не вернуть.

У поворота, где старая липа роняла на тропинку свои первые листья, он заметил его. Старика.

Того самого. Того, кто махал вслед, кто смеялся и подсаживал к костру, кто шёл рядом и казался безобидным.

Теперь – он стоял, торопливо, с влажным блеском глаз, размахивая руками перед молодым стражем с медной застёжкой на воротнике. Пальцы дрожали. Губы шевелились быстро. Он был возбуждён, оживлён, он говорил.

«Нужно как можно скорее уходить.» – оценив ситуацию, подумал плут.

Мысль пронеслась в голове Эйлу, как обрывистый порыв ветра, что почти срывает с дерева жёлтый лист. Он не задержался, не споткнулся. Только усилил шаг. Без бегства. Но с той плотной решимостью, которая делала бег ненужным.

Вскоре он снова оказался у знакомой лавки – та самая, что днём ранее вызывала странное ощущение: то ли надежды, то ли опасности. Угрюмо стоявшая на окраине, будто стыдясь своих тайн, она выглядела так же неприметно, как и раньше. Только теперь дверь была приоткрыта.

«Так… а работает ли она вообще? Сегодня вроде бы… шориус… или всё же послесиус?.. Чёрт, какой сегодня день недели?»

Дни недели, как и месяца в рамках сезонов, были давно обозначены эльфийским астрономом и литургом Саэл'Ринном Лаэн-Таэлем14. Неделя же, понятие которой ввёл в обиход Тайвур Снежнобородый, состоит из семи дней, первый из которых – первиус, с момента первого числа Далёкой звезды тысяча двести пятьдесят первого года Драконьей Эры. За ним следуют вториус, третиус, середиус – знаменующий середину недели, суббиус и, наконец, послесиус.

«Ладно… Неважно»

Он толкнул дверь. Она поддалась с лёгким скрипом, словно сама воздухом вздохнула. Открыта.

«Видать, всё же шориус.» – промелькнуло в голове, как случайный отблеск.

Тихо.

Никакого приветствия, ни единого шороха. Лишь аромат сухих трав и чего-то резкого, тягучего, похожего на уксус, встретил его на пороге. Магазин алхимика, казалось, дремал в собственной тени, в собственном времени. Свет, пробивавшийся сквозь мутное оконце, расплывался пятнами на полу, покрытом неровными досками. Казалось, здесь всё старше, чем он сам: и эти доски, и воздух, и сама тишина.

С обеих сторон от прилавка громоздились массивные, потемневшие от времени еловые шкафы. В их глубине – целые ряды склянок, бутылочек и пузырьков, вытянутых, пузатых, обёрнутых в верёвочные узлы и сургуч.

Эйлу задержал взгляд на знакомых микстурах: «Слабое лечение», «Скорость и проворство», «Кратковременная невидимость». Этикетки были чуть выцветшие, кое-где с подтёками чернил. Всё же понятные. Привычные. Надёжные. А вот за ними, будто спрятанные от лишнего глаза – яды. Они стояли аккуратно, не выставленные напоказ, словно затаившиеся звери. Пузырьки – невзрачные, но, по сути, опасные. Некоторые были с тускло-зелёным отливом, другие и вовсе бесцветные, как вода из ледяной реки.

Эйлу склонился ближе, вчитываясь в надписи: «Экстракт крылатого клыка», «Настойка глубинной рогозы», «Прах безмолвного мха». Слишком слабо. Слишком просто. Или фальшь? Он не тронул ни одного. Только смотрел. Глаза бегали по надписям, как по следам, ища знакомое, смертоносное, настоящее. Составы были очевидны, примитивны, слабые. Всё это для городских новичков, а не для настоящего ремесла.

– Эй… Есть тут кто? – негромко окликнул он, не отрывая взгляда от стеллажей, на которых стеклянные банки теснились, будто заключённые в холодных ампулах древние духи болот и скал. – Эге-гэй? – повторил он, чуть громче, с оттенком раздражения, но голос всё ещё звучал глухо в вязкой тишине лавки, словно утонул в пропитанном зельями воздухе.

Позади прилавка громоздился тяжёлый, перекошенный от времени и веса стеллаж. Его балки были тёмные, будто вымоченные в дёгте, и каждая полка держала десятки сосудов, мисок и щепоток – рассыпанных, уложенных, спутанных в узлы и сушёных до неузнаваемости. Некоторые из этих ингредиентов были знакомы Эйлу: он рос среди трав, знал их названия, их опасности, цену и повадки лучше, чем знал когда-то имена своих друзей. Но были и такие, что встретить можно было лишь в ускользающих тенях родных лесов – тех, что раскидывались далеко на востоке, за горами, в забытых государствах, где восходы пахли железом, а ночи были полны шорохов древних духов.

Он остановился, разглядывая миску с узловатым, иссохшим корнем. Его тонкие жилки напоминали тянущиеся жилы дерева хлаар – опасного, капризного исполина, росшего только в укромных участках восточных чащоб.

И память всколыхнулась.

Он вспомнил, как брёл по туманному лесу рядом с матерью, сжимая в онемевших от холода пальцах нож-скребок. Как они искали эти деревья по особому скрипу ветвей, по почти невидимым трещинам на коре. Как мать шептала:

«Не пей сок… Даже не нюхай… Даже не думай. Это яд, Эйлу. Живой, быстрый, как змея. Он убьёт не сразу, но всегда – если допустишь ошибку…»

Он помнил, как следил за тем, как она надрезает кору, вынимает тонкие сгустки млечного яда и бережно прячет их в пузырёк, будто святость. Помнил, как однажды ошибся – и неделю провёл, обездвиженный, в лихорадке.

Уголки его рта дрогнули. То ли в улыбке, то ли в судороге. Но всплеск воспоминаний принёс с собой не тепло, а тянущую тоску: тяжёлую, как болото. По коже пошли мурашки, будто кто-то провёл ледяным лезвием вдоль позвоночника. Где-то глубоко внутри что-то скрежетнуло – как скрип несмазанных дверей, за которыми заперт дом, которого уже не вернуть.

Он вздрогнул, когда грубый голос вынырнул из-за прилавка:

– Чего орёте-то, а? Ну?.. Чем могу помочь, может, чего подсказать?.. – голос был усталый, раздражённый, как будто это уже сотый за день вопрос, и каждый из них был одинаково бессмысленным.

Из-за закопчённой арки вышел человек в тяжёлой, длинной мантии, отороченной потрёпанным мехом. На поясе висело несколько колб, будто застеклённые сердца диких зверей, в которых покачивались густые, тошнотворно вязкие жидкости – зелёные, янтарные, багровые, будто выжатые из полночной луны. Его лицо было хмуро, губы сжаты, взгляд отрешён, будто он жил в иной плоскости, за пределами лавки, людей, слов.

– Или вы очередной „больной“? – его голос прозвучал из-за прилавка как выстрел из засыпанного пеплом древнего пистолета, без особой надежды на ответ, словно произнося заезженную фразу, повторяемую им бесчисленное множество раз.

Он показался молодым – лет двадцать пять, не более, – хотя в его взгляде таилась усталость и тяжёлая обременённость какой-то жизненной тайной. На нём висела увесистая, длинная мантия, которая, казалось, была сделана из плотной, почти каменной ткани – тяжёлая, неповоротливая, будто сама природа сковала её морозом и временем. Колбы с непонятными зельями звенели на поясе, придавая ему вид странника-алхимика из древних сказаний. Его глаза слегка затуманены, будто он смотрит сквозь мир, а не на него.

– Больным меня не называй и пальцем не тычь. Ты не местный, не так ли? – прорычал плут отрывисто, словно скрип ветхой двери в пустом доме. – Ты не местный, да? По тебе сразу видно… седой волк средь беззащитных овец. Откуда ты?

Он стоял в тусклом полумраке лавки, где пахло смесью старой кожи и трав.

– Пф-ф. – скрестил руки на груди, глубоко вздохнув. – Неужели это столь важно? Странный вы какой-то… Допустим, что да, верно. Я родом из Тимерийской Империи, или как её величают норды – „Восточная Коалиция“. Если быть точнее – из маленькой, едва заметной на карте деревушки одного из королевств. Я долго путешествовал и вот решил ненадолго остановиться здесь, в этом краю.

В глазах плута мелькнул скепсис, будто он слушал не человека, а тень чужого рассказа, который слышал слишком много раз.

«Тоже мне, „империи“…» – проскользнуло в мыслях, и он слегка поморщился, усталый от пустых слов и громких названий.

Явно уставший за день, он монотонно зрил на героя. Алхимик едва заметно дёрнул головой, как будто спрашивая, чего же тот хочет.

– Мне нужны деньги, подойдёт любая работа. – выдавил из себя плут, голос чуть дрогнул от непривычного откровения.

Внутри его головы мелькнула мысль:

«Зачем мне работа? Я же могу просто обокрасть это жалкое семейство хреноваров… Нет уж! Никаких больше краж, по крайней мере, сейчас.»

Он ухмыльнулся, чуть приподняв уголки губ, и пристально, словно раскладывая алхимика на мельчайшие частицы, окинул того взглядом, тяжёлым, как зимняя ночь.

– Ну так что?

– Да, у меня есть для вас небольшая работёнка. – произнёс алхимик, чуть потянув слова, будто измерял их вес. – Не знаю, сможете ли вы с ней справиться…

– Валяй. – плут дёрнул рукой, приглашая продолжать.

– Нужно раздобыть достаточно редкий ингредиент – мёрзлый синесвет 15 . Растёт он в пещерах неподалёку, в этих заснеженных краях. Больше его нигде не достать.

– И всё? – усмехнулся герой, ощущая лёгкое возбуждение. – Ну это явно мне по силам.

– Посмотрим… – загадочно ответил алхимик. – Время – деньги. Синесвет, если вы не в курсе, представляет собой тускло сияющий голубой гриб, растущий только в глубоких пещерах. По своей сути он является сильным катализатором, способным усилить практически любое, сваренное даже не опытным зельеваром, снадобье…

– Мне это известно. – спокойно сказал Эйлу, хотя не знал, чем именно мёрзлый отличается от обычного.

– Вот как… – проблеснула искра уважения. – Похвально, похвально… Мало таких, кому известно. Местные так вообще не слушают, внимая только награде.

– К сожалению.

– Ну так что, берётесь?

– Как сказал ранее, мне подойдёт любая работёнка. Назови лишь цену.

– Хм-м-м… – протянул алхимик, словно выбирая монеты на весах. – Цену, говорите? Дам вам пятнадцать серебряных за это, не больше.

– Я согласен, – кивнул герой. – но только мне нужно будет что-то на перекус, не против, если я возьму твою домашнюю стряпню? Денег на другое у меня сейчас нет.

Нехотя, словно с тяжестью на душе, мужчина протянул ему небольшой мешочек – потёртый, местами чуть залатанный, будто собирался носить его сам. В свете тусклой лампы ткань казалась грубой, но крепкой, впитывающей запахи сотен дней и ночей, проведённых в тени лавки.

Герой осторожно заглянул внутрь. Там лежал скромный, но бережно уложенный недельный запас еды. Рядом – парочка зелий, флакончики с жидкостями, чей блеск пронзал полумрак, обещая силу и исцеление. Ещё аккуратно сложены были бинты – простые, но надёжные, готовые прийти на помощь в самый нужный момент. И, наконец, карта, нарисованная от руки… пером и чернилами, чёрными и выцветшими, с извилистыми тропами, таящими неведомые опасности.

Он без слов кивнул – немой знак благодарности, искра признательности, что согревала даже в этом холоде. Медленно, не спеша, сделал шаг в сторону выхода, чувствуя, как мешочек удобно устроился на дне рюкзака, готовый стать его спутником в предстоящем путешествии.

– Коль все до вас, вероятно, в лучшем мире, – донёсся голос алхимика, хрипловатый, но не лишённый тени заботы. – держите. Думаю, вам это пригодится. И постарайтесь не умереть, подобно остальным.

За спиной мелькнул лёгкий хохот – дерзкий, полный решимости:

– Хах! В скором времени вернусь, алхимик. Приготовь деньги и ожидай.

Дверь с тихим хлопком захлопнулась, и холодный вечерний воздух, пропитанный запахом снега и мокрой земли, ворвался в помещение, наполняя лёгкие свежестью и предчувствием.

На улице начало холодать, и первые снежинки, лёгкие и бесшумные, закружились в танце метели, делая видимость почти призрачной, словно мир сжался до узкой полосы света и тьмы.

Эйлу застегнул верхние пуговицы своего плаща, тяжёлого и тёплого, что свисал с плеч, защищая от надвигающейся стужи. Он аккуратно переложил карту из рюкзака в небольшой карман на груди – к самому сердцу, – и, сжимающий ремни рюкзака крепче, сделал первый шаг в ночь, полную опасностей и загадок.

«Синесветы, значит?.. Хотелось бы чего-нибудь более интересного и стоящего.»

И с этими словами, растворяясь в холодной метели, он двинулся навстречу своему новому испытанию.

***

Глава III: Продолжение пути

Пускай Север коварен и жесток, его ледяной, пронизывающий до костей воздух, его бесконечное ночное сияние, что мерцает, словно холодные огни призраков в безбрежной тьме… Всё это, словно невидимый щит, защищает и очищает меня, закаляет дух и тело, разрывает оковы усталости и сомнений.

И даже если однажды придётся оставить Империю позади, уйти в пустоту неизведанных дорог – этот суровый край навсегда останется моим домом, моей кровью, моим дыханием.

– Дева во тьме

Следуя по размытым, почти стёртым следам на обледенелой дороге, Эйлу уже достаточно удалился от Риверхолла – деревни, что осталась за спиной, будто бы сон, быстро тающий на ветру. Мир вокруг становился всё более глухим, всё более настороженным, как будто сам воздух что-то подозревал. Метель усилилась: крупные, тяжёлые хлопья снега сыпались с неба без устали, без усталости и без милости, захлёстывая взгляд, забирая направление, отнимая время. Порывы ветра хлестали по лицу, вырывали дыхание, залазили под одежду, как цепкие, костлявые пальцы чего-то невидимого и злобного. Герой знал: если не найти укрытие, то ночь станет последней. Непогода в этих краях не прощала ни глупости, ни промедления.

Буря словно ожила. Казалось, что сама стихия, охрипшая от ярости, пытается выдавить из путника последние силы, забрать его туда, где не слышно крика. И снова перед глазами открылся лес – чёрный, как промасленная ткань, бесконечный, будто шрам на теле мира, шепчущий своими слепыми стволами.

– Уходи… Уходи… Уходи… Уходи-и-и-и!..

На границе между дорогой и этим затаившимся безмолвием, Эйлу, задыхаясь от холода, наконец заметил укрытие: громадный, тяжёлый валун, придавленный бурей, под которым склонилось поваленное дерево, образовав подобие покосившегося, но надёжного козырька. Не раздумывая, он сошёл с дороги, бросив последний взгляд на заснеженную пустоту. Натаскав поблизости немного хвороста, сломанных веток, чуть подмёрзшего, но сухого, он устроился под навесом и принялся разжигать костёр. Огонь вспыхнул не сразу, будто сам выбирал – стоит ли этому страннику давать тепло, но в итоге сжалился. Пламя заиграло неровно, слабо, но верно, вырывая из холода небольшое пятно уюта. Дым шёл вбок, извиваясь в воздухе, как тонкий язык призрачного зверя. Руки Эйлу потихоньку отходили, синева оттаивала, уступая место болезненному покалыванию.

Сейчас было самое время подкрепиться. Он достал мешок, вручённый алхимиком, развязал тесёмку, обветренную, тугую, словно сопротивлявшуюся открытию. Внутри: хлеб, уже черствеющий, но ещё пригодный; окорок с тонким слоем соли; несколько зелий, обёрнутых в тряпицу. Всё это не просто вещи. Всё это его продолжение, его щит и путь.

«Хлеб и олений окорок… для начала мне хватит, я думаю. – шепнул он себе, надламывая краешек буханки. – Нужно достать эту карту и посмотреть, куда я вообще должен идти и попытаться сориентироваться, где и на какой дороге я сейчас.» – подумал он, кусая немного затвердевшую буханку.

Сунув обветренную, чуть подрагивающую от холода руку в нагрудный карман, Эйлу извлёк оттуда аккуратно свёрнутый листок, шершавый на ощупь, словно береста, податливый, но хранящий память о множестве сложений и разворотов – немой, но верный спутник его пути. Бумага была тёплой от тела, чуть влажной, и пахла сукном, металлом и настойками, как будто носила в себе не только чернила, но и дыхание путешествия. Он развернул её медленно, с благоговейной осторожностью, как человек, приближающийся к неведомому порогу.

Карта была не идеальна – рука, что выводила её линии, не знала ни циркуля, ни меридианов, но тем и дышала: в этих размашистых, почти живых чернильных росчерках читалась чья-то судьба. Чья-то воля, пожелавшая не забыться. Несмотря на это, она была достаточно понятна. Указанная пещера, тайник или, быть может, гробница, казалась ещё далёкой, почти сказочной. Тропа же, по которой Эйлу шёл, терялась в зелёной глухоте, в призрачных глубинах древнего леса, всё более и более отрываясь от дорог, обозначенных людьми. И если сама карта была голосом умершего, то лес был его забвением.

Он решил не искушать судьбу – ночевать здесь. Метель утихла, но холод оставался едким, как укус невидимой твари, что затаилась за каждой елью. Подогрев скудный обед, кусок мясного окорока и хлеб, ломкий, как камень, он поставил котелок на угли, растопив в нём свежий снег. Пища была проста, но в этом был и некий ритуал, почти священное действо – согреться, насытиться, выжить. Он ел медленно, молча, как будто разделяя трапезу с самим лесом, бросая в темноту не крошки, а знаки.

Когда сумерки окончательно перешли в черноту, он укутался в плащ, прикрывшись ветками, наскоро устроив лежбище, и взглянул вверх – туда, где разверзалась нестерпимо чёрная бездна неба. Она была ясной, отполированной недавним шквалом, как будто сама метель была щёткой древнего пастыря, что пришёл очистить своды от пыли и печали. Звёзды высыпали в бесчисленном множестве, дрожащие, острые, как мысли в бессонную ночь.

Звёзд на небе было много, а особенно яркими казались созвездия. Их было тринадцать, каждые два из которых, за исключением последнего, относились к отдельному божеству и его сфере влияния. Если приглядеться, то можно увидеть несколько небольших и едва заметных небесных тел, – планет Арлаков, называемых „планами“. Младшие Боги создали эти по-своему прекрасные миры, чтобы ещё сильнее влиять и активнее вмешиваться в и без того интригующую владык жизнь смертных, ведь эта, населённая разумными существами, дивная обитель спустя долгое время стала им неподвластна.

Именно в эту ночь Мару, спутник планеты, поднималась на юго-востоке, нежная, тонкая, сияющая первым призрачным серпом. Это был однозвёздный растущий облик, начало её восхождения к полноте. Кросис, её собрат, находился чуть выше, но тускнел – он уже завершал свой путь, передавая небесное слово Мару.

Но сегодня взгляд Эйлу особенно цеплялся за луны.

Мару – юная, рождающаяся, робко приподнимающаяся над юго-восточным горизонтом, была тонка, как резь по золоту. Бурый серп её был почти эфемерен, прозрачный, будто соткан из дыхания. Кросис же, её старший серебристый собрат, уже угасал, теряя цвет, становясь бледным пятном, безмолвным финалом небесной симфонии. Они не просто освещали землю, они вели её. Они пели ей.

И в этот час, в этот тончайший перелом между началом и завершением, когда одна луна только открывает своё светило, а другая – уходит, Эйлу чувствовал присутствие чего-то большого. Не громкого, не властного, но тихого и неотвратимого. Как прикосновение мокрого мха к ноге. Как трепет магии, о которой давно забыли.

Люди звали их просто – Мару и Кросис. Но в этот час, при этой звёздной оголённости, они были Вестницей и Угасающим. Дыхание начала и последнего вздоха. Вечное чередование, вечный ритм, отголосок чего-то невыразимого.

И Эйлу стоял, закутавшись во влажный плащ, прижимая его к телу, как щит, и смотрел вверх, в этот перекрёсток двух небесных судеб. И в этом взгляде было не любопытство и не суеверный страх, но ощущение чего-то предельно настоящего. Как будто ночь прошептала ему не слова, но саму суть – и он услышал.

И понял, а не умом. Кожей. Ветром в лёгких. Тишиной между ударами сердца.

Луэкворан верх светом опаляя

Луэкворан верх светом опаляя,Дарует всем внизу покой.С востока ветер задувает,Блюдя порядок, чтя собственный устой.Здесь путник ворот прикрывая,Идёт с тобой одной ногой.К нему всё хлопьями спадает,Снег горный белой пеленой.Бураном заметая путь-дорогу,Укажет истинный он путь.Следами поднимаясь в гору,Промолвит: „идти осталась нам лишь чуть…“Но путь тот – будет маркий,Пройдут его отнюдь не все.Ведь, знаешь, смельчаки уже пытались,Навек оставшись здесь по волии твоей.Но воин, закалённый в схватке,Не станет жизнь менять на яд.Увидит он средь снежной и манящей хватки…Хрустальный, но покрытый кровью, сад.Пройдёт он гордо, не нужно обижаться,Твои сады не тронули его.Не нужно с ним метелицей играться,Ведь Ближний север – отчий дом его.Он знает все твои секреты,Давно сумел обман раскрыть.Но ты пытаешься лишь беды,Своей скупой рукой творить.Перешагнёт их добрый воин,Ему с тобой бодаться ни к чему.И, улыбнувшись, окинет взглядом он просторный,Забытый всеми снег вершин…Не задаваясь мыслью, почему.

– Но почему? – тихо промолвил Эйлу, вспоминая детский стих. – Всё просто… Твой злобный грех давно простил. Лишь мысленно, но строго, тебе он молвит: „дай чуть мне сил“.