Кинжал во тьме

Глаза героя, покрасневшие от усталости и холода, медленно, почти с неохотой закрывались, словно и сами не хотели отпускать этот странный, затаённый миг тишины, в котором смешались угасающий треск костра, сладковатый привкус подогретого мяса и далёкое, незримое дыхание звёзд. Словно бы сама земля под ним чуть приподнялась, расстелившись мягче, чем была, и даже ледяной ветер, недавно хлеставший лицо беспощадно, теперь шептал лишь в кронах, да и то – будто в извинение.

Сон не пришёл стремительно. Он крался, осторожно, будто зверь, проверяющий, безопасна ли охота. Сначала была лёгкая дрожь по мышцам, затем размытые образы за закрытыми веками. И вот уже дыхание становится ровнее, глубже, время вытягивается в прозрачную нить, и реальность начинает медленно растворяться.

Всё, что было до – путь, стужа, карта, луны, мрак – не исчезло, но превратилось в зыбкий шёпот где-то на краю восприятия. Как бы тихо ни дышал лес, как бы не трещал уголь в костре… всё слилось в единое, убаюкивающее урчание забытой песенки, в которой звучала сама зима. И в этом забытьи, под сенью веток и звёзд, герой наконец-то провалился в тот хрупкий, тонкий и такой нужный покой – сон.

***

Пустота… Не просто отсутствие, но вязкая, давящая бездна, в которой звук умирает прежде, чем родиться. Одинокий и мрачный лес – не место, а наваждение, лабиринт из скелетообразных деревьев, чьи сучья изогнуты в предсмертных судорогах. Он постоянно меняется, изгибается, рушится и вновь вырастает, как будто сам лес вспоминает свои кошмары и навязывает их мне. Стоит лишь обернуться, моргнуть, вдохнуть глубже – и образы рассыпаются, будто их никогда не было. Всё стирается из памяти, словно невидимая рука вырывает куски разума и топит в безмолвии.

И всё же… стоит мне вновь повернуть голову – он здесь. Он всегда здесь.

Монстр из моих снов. Тот, чьё имя я забыл, но чьё присутствие врывается в меня с леденящей ясностью. Он ощеривается – не хищно, а злобно, с извращённым торжеством, как будто знает, что страх – его орудие, а я – давно проиграл. Его шаги не слышны, но каждая его поступь отзывается в моих костях, как удар молота. Он идёт прямо ко мне, напоминая о тех бесчисленных ночах, когда я просыпался в поту, с криком, что застревал в горле.

Но вдруг… он исчезает. Не исчезает – растворяется, как дым, как воспоминание, которому не позволено задерживаться. Будто проходит сквозь тонкую плёнку бытия, и я понимаю – он не принадлежит ни этому миру, ни иному. Он между. Он всегда между.

И вот тогда я слышу… скрежет когтей по корням, мягкое, влажное дыхание, хриплое, с примесью звериного раздражения.

Чёрный волк. Он появляется почти невидимо – не выходит из тени, но рождается в ней. Глаза его – как раскалённые угли, пульсирующие адской злобой, в которых нет жизни, лишь ярость и голод. Он не рычит. Не бросается. Он подкрадывается, как нечто, что знает: я не убегу. Что знает: я уже принадлежу ему.

И я слышу это – не шаги даже, а намерение. Звук, неуловимый ушами, но бьющий в грудную клетку. Он рядом. Он здесь.

И я не знаю – просыпаюсь ли я… или засыпаю навсегда.

***

Эйлу проснулся, как выныривают из-под воды – резко, с разлетающимся в груди гулом, будто сердце ударило по рёбрам изнутри. Всё тело его было влажным, простуженно дрожащим, словно само сновидение цепко держало за кожу ещё несколько мгновений. Он мгновенно сел, провёл рукой по лицу и ладонь насквозь промокла от пота. Холодного, липкого, ночного.

– Проклятье… опять этот сон… – проговорил он в тишину, срывающимся голосом. Не было в этих словах гнева – только смятение, тревога, знакомая, но всё ещё невыносимая. – Почему он повторяется?.. Что ты мне хочешь сказать, чёртов зверь? К чему всё это?..

Он вытер пот со лба и злобно сжал кулаки, будто надеясь тем самым разжать что-то внутри себя – тревожный узел, что стягивал его грудь. Уже второй раз за эту неделю. Уже второй раз он видел этот лес, идущего из тьмы чудовища, волка с рубиновыми глазами, чьё молчание было страшнее любого крика.

Сон оставил его без отдыха. Спал он всего пару часов, да и те были выжжены страхом. Вскочив, он тяжело выдохнул, обмотал плечи мантией и принялся собираться. Ночь ещё хранила на себе последние мазки звёздного света, но на востоке уже загоралась первая предвестница утреннего восхода Суур, – Великая Заря, что с древних времён считалась покровительницей путников, победительницей мрака и хранительницей ритма дней. Где-то далеко, за горами, она уже тянула за собой золотую нить света.

Он аккуратно развернул карту. Пальцы дрожали, но он заставил себя сосредоточиться. Путь был ещё долгим. Линия тропы уходила вглубь леса, к пещере, которую он должен был найти. Всё внутри него было против, но всё в мире будто толкало вперёд. Он прижал карту к груди, глубоко вдохнул утренний воздух, насквозь пропитанный влагой и тяжестью ночного страха, и медленно встал.

Собрав всё необходимое, он ещё раз оглядел импровизированное место ночлега, поправил мантии, перекинул через плечо котелок и мешок, а в другую руку взял две хворостинки на случай, если дорога станет слишком вязкой. И она уже стала: под ногами что-то нехорошо чавкало, земля, напоённая растаявшим снегом и метелью, проглатывала подошвы с глухим, сырым звуком.

Так он двинулся в путь – сквозь замирающее дыхание ночи, в предрассветную пустоту, где реальность ещё дрожит, как отражение на воде.

***

Дорога, казавшаяся вначале продолжением Королевского тракта, лишь отдалённо следовала его линией, словно подражая ей из вежливости, но со временем всё настойчивее отклонялась в сторону, будто сама природа, исподволь, но решительно уводила путника прочь от наезженных маршрутов и людских голосов. Всё дальше, глубже, тише – туда, где деревья росли старше, мхи – гуще, а ветер, казалось, знал имена древних, давно забытых. Мягкая, размокшая после недавнего дождя тропа уже давно не носила следов повозок или конных подков. Всё чаще встречались корни, выбитые из земли временем, и кусты с чёрно-синими ягодами, к которым никто не прикасался. Птицы здесь пели иначе, а иногда не пели вовсе, будто что-то невидимое заставляло их замирать в страхе. Лишь хруст шагов да редкое стрекотание невидимых тварей нарушали вязкую, глухую тишину.

Эйлу, продвигаясь всё глубже, ощущал, как лес будто смотрит на него – без глаз, без ликов, но с древним разумом. Примерно через несколько часов такого молчаливого шествия, когда и свет Суур стал мягче, проходя сквозь дымчатую пелену облаков и листвы, впереди, у подножия покосившегося, но высоко стоящего валуна, обросшего лишайником и время от времени окутываемого невесомым туманом, вырисовалась фигура. Неясная. Сначала просто тень, изломанная и расплывчатая, словно часть игры света на камне, но по мере приближения очертания становились отчётливее, тревожнее.

Волны лёгкого, почти незаметного зелёного свечения пробегали по скалистой поверхности, где в хаотичном порядке, а, быть может, наоборот, в точном, но неведомом людям ритуале были выбиты руны. Сами символы, кажется, слегка подрагивали, словно дышали, и с каждым мгновением приближали путника к некому скрытому смыслу – пугающему, затягивающему. На их фоне силуэт перед камнем казался не просто чуждым, он словно вырос из самой этой тайны.

«Антропоморфный… Пожалуй, человек. Или что-то, что когда-то им было. – мелькнула мысль у Эйлу, холодно и отрешённо, как будто чужой голос прозвучал в голове. – Или сделано было по его образу…»

Он осторожно прижался к стволу дерева, стараясь не выдать ни дыхания, ни присутствия, и наблюдал.

Шаг за шагом, обтекая корни, как вода, продвигаясь столь медленно, что сам воздух, казалось, подчинялся этому ритму, Эйлу приблизился почти вплотную. И когда расстояние уже не оставляло места сомнениям – сердце, замершее на одно тревожное мгновение, рвануло.

То, что стояло у камня, было не человеком. Это был анайраг16 – чудовище из преданий, хищный страж из легенд о войнах, о которых бабки шептали детям, пугая по ночам. Ростом он был не менее шести с половиной фэрнов – гигант, запертый в покрытую трещинами, обветшалую чешуйчатую броню, с головой, в которую некогда, возможно, помещался разум, а теперь зияла лишь пустота – скелет, обтянутый чёрной, потрескавшейся кожей. Из-за проржавевшего, грубо склёпанного шлема на все стороны торчали зловещие оленьи рога – будто напоминание, что природа не прощает хищников. В его руке покоился чудовищный молот, размером и формой похожий на тот, каким владел когда-то отец Эйлу, когда разбивал глыбы соли в северной долине. Только этот был тяжелее, темнее, покрыт высохшими пятнами.

Мурашки, одна за другой, словно армия невидимых насекомых, побежали по телу плута. Горло сжало, будто кто-то сдавил изнутри. Инстинкт, старейший, древнее языка, древнее логики, закричал в нём – беги! Но разум, пускай и треснутый страхом, ещё держался за реальность. Он пытался анализировать, сопоставлять. Мертвяк? Неизвестный голем? Иллюзия? Оборотень, затаившийся в забытых ритуалах?

Внутренний голос вспыхнул – то ли эхо собственного безумия, то ли что-то чужое, вплетённое в ткань леса:

«Мертвяк? Нет, я не уверен… Никогда раньше не видел подобных, да и в существование нежити я не особо верил… Что делать? Думай… Думай… Нужно бить!

– Бить? Для чего? Он тебя не видит.

– Пока. Не видит меня пока. Я не хочу наткнуться на него ночью, нужно убить сейчас.

– Он уже мёртв.

– Ударю его прямиком в спину и с лёгкостью пробью гнилой хребет! Да, так и сделаю!»

Дрожащими пальцами, всё ещё не до конца осознавшими, куда ведёт их собственная решимость, Хартинсон выхватил кинжал. Сталь, натёртая до мрачного матового блеска, дрогнула в руке, отражая зелёные отблески древних рун на камне позади. В лёгких не хватало воздуха, сердце билось с избыточной яростью, будто само пыталось выскочить наружу, убежать прочь, спастись, пока разум ещё цеплялся за самообладание. Он рванулся вперёд, преодолев за одно стремительное движение около семи фэрнов – прыжок в неизвестность, во тьму, к холодной плоти, к тому, чьё происхождение не объяснить ни мифами, ни кошмарами.

– Наругот…17 – выдохнул тот.

Голос был чужд живому дыханию. Он сочился из трещин между костями, холодный и вязкий, как могильный туман. Звуки, что он издавал, не просто звучали – они отзывались эхом в костях, в затылке, в языке, словно выцарапываясь когтями по внутренней стороне черепа.

– Арокара кре сорли, тъ Нири’эӄ Конита’аг-тар, бро’он ар агара’эк шатрокäсэту… 18

Он говорил… Нет. Он извещал, прорицал – обрывками мёртвого языка, забытым голосом тех, кто давно ушёл в беспамятство. И в тот самый миг, когда он повернул голову… медленно, как ломается корень дерева под тяжестью веков, Эйлу понял: времени не осталось.

И он ударил.

С той слепой решимостью, которую дарует отчаяние. Клинок вошёл точно в то место, что, казалось, просилось – меж пластин, где броня треснула под напором времени. С усилием, хрипло вскрикнув от вложенной ярости, он прорубил позвонки, и колосс рухнул. Прямо, тяжело, с глухим стоном железа по земле.

Но это не было концом.

Нет.

Тело упало, но не освободилось от жизни, которую не держала плоть. Анайраг, лежащий в пыли, не произнёс ни звука боли. Его глаза, если это были глаза, по-прежнему вспыхивали внутри шлема тусклым, неестественным пламенем: то затухающим, то вновь разгорающимся, точно чей-то адский взор всё ещё наблюдал отсюда, из глубин иного бытия. Рука, что держала молот, не ослабила хватку. Пальцы по-прежнему были сцеплены, словно судорогой неумирающей воли.

Эйлу отпрянул назад. Сердце его на миг застыло. Он ждал. Смотрел. Надеялся.

Прошло всего несколько вдохов – и он увидел, как то, что не должно было шевелиться, медленно начинает подниматься. Сперва плечи. Потом грудь. Колени. Мёртвяк вставал. Так, будто никто его и не ранил. Будто боль – понятие чуждое для того, кто уже перешёл за грань.

«Будь ты… Как у него вышло встать?! Я уверен, что после такого ранения это невозможно! – паника заползала в мысли, как влага в трещины на стекле. – Неужели обычная сталь их не берёт? Или это какая-то магия? Точно! Я видел в одной книге, что их можно убить только серебром или определённым волшебством. Чёрт… Нужно скорее уходить, пока я опять не заблудился в здешних лесах или не повстречал что похуже.»

Он не договорил.

Не досмотрел.

Бежать. Нужно было только это. И он сорвался с места, не оборачиваясь, не соображая, куда ступают ноги – по корням, по скользкой хвое, по камням, по влажной тропе, что петляла в глуши, словно след змея, скрытого в подлеске. Всё прочее отступало, а страх превратился в топливо, а разум, как раненый зверь, кидался в разные стороны, выкрикивая лишь одно:

«Спасайся! Спасайся, глупец!»

Когда пробежал сотки четыре, остановился, тяжело дыша. Рука сжала мятый клочок карты – теперь он казался почти святыней. Хартинсон скользнул пальцем по неровным чернилам:

«Так, фух… Что тут у нас… – выдохнул, с трудом возвращая голос. – Ага, мне, значит, туда… – провёл пальцем. – Получается, что осталось совсем чуть-чуть… Откуда мог взяться этот…»

Он снова взглянул назад и не увидел погони. Тьма леса хранила молчание. Ни одного движения. Ни хруста. Ни дыхания. Но это молчание не дарило покоя.

«…анайраг. Верно, так их называют норды. Значит, рядом должно быть что-то…склеп, усыпальница, захоронение древних времён… Где он и лежал. И где что-то… разбудило. Нужно быть настороже и уходить отсюда как можно скорее, немедля.»

Он медленно перевёл взгляд на свой кинжал.

Клинок был не просто потрескавшимся, он был на грани распада. На нём расползались сети трещин, искривлений, будто металл сам отверг нанесённый им удар. Лезвие, казалось, вот-вот раскрошится в пыль, и лишь тонкие, бледные руны, врезанные по ребру, ещё удерживали остатки целостности.

– Хватит его ненадолго… – пробормотал Эйлу, упрятав клинок за пояс, и снова скользнул взглядом по лесу. – Очень ненадолго.

Некоторое время спустя, после тревожной встречи с анайрагом, лес, точно утомлённый собственной мрачной вязью, начал редеть. Его зелёные своды расплетались, и резкие шёпоты хвои уступали место всё более молчаливому воздуху, где звуки шагов отражались без отклика. Много тарр19 спустя, тропа, будто колеблясь между мирами, вывела Эйлу на простор – туда, где кончается тьма древесных тел и начинается дыхание большого, безмерного.

Он остановился на краю леса, как на краю сновидения, и позволил себе вдохнуть – медленно, жадно, полной грудью. Свежий северный воздух был наполнен тем особенным привкусом, что встаёт после недавно прошедшей метели – холодом, терпкой чистотой, сыростью тающего снега, запахом дикой травы, лишь слегка пробившейся сквозь рыхлую шапку белизны. Равнина раскинулась перед ним, как развёрнутая старая карта, слегка вытертая временем, но всё ещё точная. Пустота, почти абсолютная, и дорога, еле уловимая среди редкой травы и подтаявшего настила, упрямо тянулась вперёд, указывая в сторону какой-то затерянной в землях деревушки. Он сразу узнал поворот – да, всё совпадало с тем, что было начертано на пергаменте.

Снег за ночь выпал скромно. Он едва прикрыл землю тонкой пеленой, но утреннее тепло уже расправлялось с ним. Вдоль обочины валялись редкие, подмёрзшие кусты, кое-где торчали клочки сухого осоки, упрямо цеплявшейся за жизнь.

В этот момент на тропе показалась фигура. Человек, идущий с севера, навстречу. Он ступал не торопясь, словно он сам был частью здешнего мира, давно принявшей ритм земли. Эйлу насторожился, но не потянулся к оружию. Он просто поднял руку, приветствуя.

– Будь осторожен, незнакомец. – негромко сказал он; голос его отдался в равнине, будто был произнесён в храме.

Чужак подошёл ближе. Его вид говорил о суровой, но размеренной жизни: меха, тёмная, выцветшая кожа, натёртая заплечная повязка, а за спиной был старенький, но, похоже, ухоженный охотничий лук. Его шаг был твёрд, как у человека, сотни раз проходившего такими тропами. За ним трусила широкогрудая собака, покрытая густой грязноватой шерстью, с грубой сумкой на спине. Из её пасти свисал клочок шкуры, а глаза смотрели с лёгким беспокойством.

Сумка охотника была туго набита, вероятно, снабжена всем, что нужно для жизни в дикой земле. Пара свежеснятых шкур, смятых и всё ещё пахнущих зверем, телепалась на боку пса. Эйлу понял, что перед ним охотник, возвращающийся из долгого обхода.

– Ох, Архаэль… – прохрипел мужчина, остановившись и отдышавшись.

Внимательно, без суеты, он окинул взглядом путника, вглядываясь, словно пытался уловить что-то большее, чем просто одежду или выражение лица.

– Приветствую. Позвольте узнать, что за беда на пути? Торгаев отряд опять вышел за головами, да по тракту мародёрствует?

Собака его, остановившись рядом, недовольно зарычала, обнажив клыки. Но охотник, погладив зверя по голове, успокоил её коротким шёпотом, от которого та словно усмехнулась, и лишь дёрнула ушами.

– Нет, таких не встречал. Но дальше по тропе… бродит один. Восставший. Рантору20. – голос Эйлу дрогнул, но он продолжил. – Не шутка. Огромный, облачён в старую броню, несёт молот, словно древний призрак, вынырнувший из подземелий клыкастого прошлого.

Охотник побледнел. Или это просто свет рассвета, коснувшийся его лица? Он махнул рукой, ругнувшись.

– Спаси его душу Шор… – пробормотал он. – то за ужас… Что ж, обойду. Сквозь глушь, вдоль старого ельника, я знаю одну стёжку. Ни нозлувы, ни анайраги в такие места не лезут. Спасибо тебе, путник.

Он слегка кивнул, собираясь идти дальше. Эйлу на миг покосился на его сумку, чувствуя, как в груди рождается крохотный червь искушения: легко бы его ограбить. Один взмах, собаку отвлечь, да и всё. Но что-то внутри сжалось – может, воспоминание, может, тень совести. Он молча отвёл взгляд.

Собака, почуяв что-то в этом молчании, замерла, но, получив знак, гавкнула один раз – не зло, скорее, чтобы заявить о себе, и посеменила за хозяином.

Ветер шевельнул кустами впереди. На миг, точно в утреннем сновидении, из-за них вынырнул олень – статный, светлогривый, белоснежный, с громадными рогами, что казались вырезанными из инея. Он проскакал величаво, как тень великого зверя из старых баллад, и исчез за холмом, даже не оглянувшись.

Суур уже начал подниматься из-за горизонта. Его лучи касались всего мира так нежно, будто этот мир был едва проснувшейся женщиной, и он, рассвет, не хотел тревожить её покой. Вся равнина дышала, растягивалась, просыпалась, и в этом дыхании, в этих серебристых пятнах на траве и дороге, было что-то необъяснимо тихое и священное.

Эйлу подтянул плащ, кивнул самому себе и пошёл дальше.

***

Глава IV: Шахта Хрола

Пути, плетущиеся через северные земли, как и мысли Эйлу, текли неравномерно и трудозаметно. Время растянулось, дробясь на мгновения, скрытые за поворотами и выцветшими орнаментами карты, точно расплывчатое зеркало реки. И вот, спустя вечность, перед ним наконец появилась цель – пещера, спрятавшаяся в тени, заброшенная, как старая память. Впереди маячила её чёрная пасть, да и сама пещера выглядела как заржавевшая шахта, давно покинутый вход в недра земли, лишённый дыхания времени.

Однако не всё было так тихо и мрачно, как ожидал Эйлу. У самого входа на расстоянии нескольких шагов стояла троица. Не, скорее, кучка. Или, может, даже целое собрание – не то троллей, не то существ из самых глубоких кошмаров, возникших под гнётом древних магий. Громадины, коих не хватало лишь накоротко напечатанных свитков с информацией, их суть ясна была уже с первого взгляда. Массивные конечности, обвивающиеся бурым мехом тела, и… да, точно, головы мёртвых зверей, надетые на плечи. Но тут Эйлу стало по-настоящему любопытно, поскольку это не просто тролли. Это были тролли21 в броне.

Его пальцы на миг замерли. Это не было просто странным, это было невозможным.

– Чтоб его… – пробормотал парень, невольно поднимая взгляд.

Тролли, словно услышав его мысли, одновременно окинули его взглядом. Этот взгляд был не быстрым, но внимательным, и в нём звучала готовность внимать каждому его слову – словно это был какой-то стародавний ритуал, где каждое слово весит больше, чем их количество. И если бы кто-то в этот момент не знал, что тролли – существа редко разумные, да и вообще, все их мысли далеки от человеческой логики, этот момент казался бы по-настоящему мистическим.

Один из них, всё ещё не выпускающий палку из своих громадных рук, тыкал ей в мёртвого анайрага, с каким-то избыточным, почти ритуальным интересом. Сомкнув губы, он отвёл взгляд и произнёс нечто нечленораздельное.

– Ида? – проговорил он, глубоким, как туман, голосом, вглядываясь в других.

Тот, кто стоял напротив него, нагнулся и, как старый мудрец, ответил, не сводя взгляда с гостей.

– Нет! Малчать, слушоть! – взревел второй тролль, замахиваясь на того, кто осмелился заговорить.

Однако третий, в самом центре и, похоже, самый мудрый из всей группы – тот, кто держал её в своих лапах, замер и, обвив глаза через плечо, поднял руку. Жест был очевидным – стоп, молчание. Он точно знал, что всё это хаотичное поведение нужно утихомирить. Молча.

– Человек? Мясо? – поднеся руку к затылку, тролль с трудом покопался в памяти, заставив себе задать этот вопрос, хотя, казалось, он сам был в не меньшем замешательстве.

Эйлу ответил спокойно, как человек, который уже смирился с абсурдностью происходящего:

– Человек.

Тролль заёрзал, поднимая глаз, как если бы искал скрытые смыслы в этом ответе.

– Ида не бояться? Почиму? – воскликнул он, не желая отпустить свои сомнения, почти уперев глаза в Эйлу, как если бы тот был представителем какой-то иной реальности.

– Потому что мы не похожи на собратьев, Чпок, и он это заметил. – ответ вожака был поразительно чётким, почти тронутым, словно в нём звучала самосознательность, как у учёного, что объясняет простую истину.

Чпок, не удержавшись от нового всплеска негодования, вскрикнул:

– Не ида…

Второй тролль в этот момент поднял руку и сильно ударил Чпока по голове.

– Я тебя убить, Чпок! Малчать же! – злобно рявкнул он, снова замахнувшись на этого возмущённого недоумка.

Другие двое замолкли, исподтишка поглядывая, не решаясь вмешаться в этот тролльский спор, который казался беспорядочным, но в то же время и полным какой-то древней логики.

– Бить, не бить Чпока! – подняв руку, вожак, видимо, принял окончательное решение, глядя на второго тролля, не то с просьбой, не то с приказом.

– Та бить или не бить?.. Бить не понимать, Морду… бить? – взволнованно спросил второй тролль, с трудом перебирая слова в своей голове.

– Мордубьорн Исключительный, зараза! – проревел тролль-вожак, словно грохот прокатившегося над ущельем камнепада, и с тяжёлым, почти небрежным движением ударил по затылку ближайшего собрата. Глухой хруст костей и невнятное бульканье боли в ответ – Бить отшатнулся, поваляв в воздухе глазами. – Давайте послушаем нордлинга22!

Хартинсон медленно втянул в себя холодный, насыщенный угаром воздух, будто пытаясь выкурить из грудной клетки всё недоверие, всё чувство абсурда, что пропитало его с головы до пят. Он с сомнением перевёл взгляд с тупо ухмыляющегося Бить – того самого, что уже потянулся было к дубине, – на нелепо гогочущего, склонившего голову Чпока. Последний, казалось, вот-вот собирался вставить какую-то несусветную глупость, но, оглядевшись, только почесал себе висок и молча сдул с носа комок чего-то подозрительно слизистого.

– Что вы тут вообще делаете? – наконец произнёс Эйлу, почти шёпотом, словно опасаясь потревожить зыбкую ткань этого безумия.

– Чпок и другийе есть мяса. – хрипло отозвался кривозубый. Говоря, он провёл длинным, грязным когтем по воздуху, будто рассекал невидимую тушу. – Смотреть кто луше.

– Вкуснея бурый-шерсть волк я не есть. – вмешался другой, тот самый с дубиной, не без гордости откидывая оружие за плечо.

Он говорил медленно, как будто слова были камнями, выдавливаемыми из пасти.