Кинжал во тьме

Проблем ему было не нужно.

***

Глава II: Деревушка Риверхолл

Прошло ещё два часа. Может быть, чуть меньше, может быть, чуть больше. Здесь, в тени бесконечных елей и гудящих сосен, время теряло свои очертания, расплываясь меж корней и туманных колыханий листвы, где каждая минута будто задерживалась, раздумывая, стоит ли ей становиться следующей. Свет становился не просто ярче – он начинал проникать сквозь верхушки, пробиваться, как пение богов сквозь толщу вековых небес. Яркая Суур – лучезарность северных пределов – уже взошла над кронами, и её слепящий лик бил по глазам, словно окрик чьей-то великой памяти. Эйлу прикрыл веки не столько от света, сколько от осознания, что ночь, давняя, безмолвная, наконец отступила.

Лес начал редеть – не вдруг, а с величественной неторопливостью. Кроны деревьев опускались, словно склоняя головы в прощании. Стволы становились тоньше, шаг становился легче, и даже шаги птиц, прятавшихся в вышине, казались не затаёнными, а радостными. Где-то вдалеке раздавалось пронзительное птичье пение – высокое, звенящее, как отблеск стеклянного лезвия. Гул, который вёл их долгие часы, а именно гул лесных зверей, теней, шорохов, дыхания самой чащи – исчез. Он не растворился, а будто отступил. То было сдержанно, без злобной оглядки. Так уходит страх, уступая место покою.

Плут втянул воздух – крепко, медленно, глубоко. Север пах снегом, которого ещё не было. Таёжный сивер… терпкий, бодрящий, с отголоском ледяной хвои и древней пыли камней. Дыхание расправилось в груди. Мир расширился.

А затем, будто выдохом, лес закончился.

– Неужели вышли… – сдавленно прошептал он, всё ещё не веря. – Да, старик… твоя чуйка не подвела. Мы, наконец, выбрались из мрака.

– Ещё бы. – с горьковатой ухмылкой произнёс охотник, опираясь на свой обветшалый посох. – Всю жизнь тут брожу. Лес мне шепчет…

Плут прикрыл глаза рукой от слепящего света. Глаза привыкли к полумраку, и теперь мир будто кричал. Он щурился, с трудом различая очертания горизонта, но там, вдали, среди колыхающейся дымки утреннего пара, показались смутные, дрожащие, как мираж, линии крыш.

– О-о-о… – выдохнул он, и в этом звуке смешалось облегчение, усталость и дрожащая надежда. – Да это же… она? Та самая деревня? Видишь, вон, над равниной?

– Ага… Кажись, она и есть. – тяжело вздохнув, пробормотал охотник, роняя истлевшую в руке палку. – Быстро добрались… Да и утро нынче ясное, прекрас…

– Бывай! – перебил его Эйлу с неожиданной резкостью.

Голос его прозвучал, как удар по струне.

– Спасибо за помощь! Береги себя, старик.

Он сорвался с места, побежал – даже не обернулся. Прямо по высокотравью, что волнами стлалось от опушки к первому склону, к едва видимым контурам селения. Бежал, словно скинув с себя кожу леса, его запах, тьму, сны. Бежал, будто за каждым шагом уходила одна тайна. Он был рад – не оттого, что достиг чего-то, а потому, что позади осталось многое. Блуждание кончилось. И никто не заметил того, что он хотел скрыть.

Старик остался на месте. Проводил его глазами. Поднял руку вялым, лениво-седым жестом, больше по привычке, чем от искреннего намерения попрощаться. Эйлу даже не обернулся. И всё же на лице старика не было обиды – лишь лёгкая, туманная грусть. Он смотрел, как чужак уходит, и будто бы знал: такие не возвращаются.

А лес за их спинами медленно сомкнулся.

***

Эйлу обернулся. Медленно, будто по инерции. Тишина позади казалась подозрительно лёгкой.

– Наконец-то, – прошептал он себе под нос, будто боясь, что сам воздух услышит. – старик остался позади.

Он стоял на границе. На границе не только леса, но и прежнего своего пути. За спиной клубилась зелёно-серая мгла: тот самый сумрачный чащобный мир, где корни цепляются за следы, а ветви нашёптывают чужие воспоминания. И хоть утро уже сжигало остатки ночи, запах сырости, хвои и старой гнили всё ещё держался в воздухе. Старик со своими навязчивыми расспросами, с этой упрямой, до безобразия живучей подозрительностью северного мужика – наконец исчез, растворился где-то между изгибами тропы, позади поваленного тополиного великана.

– Не люблю чужие глаза… – почти беззвучно проговорил Эйлу, проводя ладонью по лицу. – И чужие уши. Но он не был похож на какого-то местного сборщика информации, хоть и задавал каверзные вопросы. Всё равно, думаю, о моём прибытии в скором времени узнают все жители. Нужно поскорее найти очаг и отдохнуть. После не помешает и чуточку подзаработать…

Небо над ним было чистым, из тех, что кажутся вымытыми до скрипа. В нём жгло тускловатое, но неумолимое Суур. Суур поднималась неторопливо, и её бледное сияние разливалось по миру, будто медленно затопляя каждый сугроб, каждую льдинку, каждый камень. Ветер, настойчивый северный сивер, с привкусом инея и чего-то древнего, обвивал шею и пальцы, трогал одежду, проникая под ворот. Здесь, на Севере, даже ветер кажется живым – он будто бы наблюдает, принюхивается, щурится на тебя.

Эйлу шагал. Его походка была уверенная, но уже немного отяжелевшая, будто бы каждое движение стоило ему некой внутренней платы. Путь вымотал. Но теперь, когда лес остался позади, когда ветви перестали хватать его за плечи, а чьи-то следы – вести в сторону от дороги, он мог наконец позволить себе первую вздохнувшую мысль: он дошёл. Пусть не до цели, пусть только к её преддверию, но это уже означало многое.

«Стало быть, это и есть Риверхолл. С виду ничем не примечательная деревенька.» – поверхностно подумал Эйлу.

Деревня возникла перед ним не как взрыв архитектуры или крик человеческого труда, но как забытая в степи шепчущая рана. Поселение, что когда-то, быть может, дышало жизнью, теперь казалось полузасыпанным пеплом времени. Дома здесь высокие, грубые, бревенчатые, будто вытесанные из единого гигантского северного ствола. Они ещё держались на ногах, но глаза у них были пустыми: окна смотрели безмолвно, тускло, немигающе. Некоторые из построек были даже двухэтажными, что говорило о недавнем, но уже давно заброшенном стремлении к достатку. Стены были из обтёсанного дерева, перекрытые толстой соломой, чтоб удерживать в себе хоть каплю тепла.

Стены помнили времена, когда ночи были длиннее, а звери – голоднее.

Над всей этой застывшей картиной царило что-то необъяснимо потустороннее. Озеро Рив, что плескалось где-то за деревней, отражало безмолвие. Его воды были тёмными и почти неподвижными, и старый порт – с рухнувшими помостами, прогнившими сваями и обвалившейся лодочной избушкой – выглядел как выдох старого великана, что уже не может ни петь, ни молиться.

Народ… О, этот народ. Северный. Твёрдый, неулыбчивый, с лицами, вырубленными будто из серого камня. Они двигались не столько по делам, сколько по привычке, с той несгибаемой уверенностью, что жизнь – это не поток, а борьба за каждый шаг.

Потомки Перволюдей, тех, кто когда-то вышел изо льда и сумрака, чтоб укротить мир, в котором нельзя было жить, но нельзя было и умереть. Здесь никто не удивлялся ветру, и никто не верил в лёгкую удачу.

Эйлу прикинул: меньше дюжины хижин. Каменная стена, что их окружала, когда-то была внушительной, но теперь же заросла мхом, покрылась паутиной трещин и кое-где даже обвалилась. Высотой она была чуть больше трёх окелъров10 и три четверти фэрна, что при желании можно было бы перескочить с помощью удачного толчка и крепкой верёвки. Где-то в кладке явно бушевало прошлое: то ли штурм, то ли осада, то ли просто бессилие перед временем.

Башни. Три. Одинаково стоящие, словно точки на руническом круге. Когда-то они служили сторожевыми глазами поселения, но теперь смотрелись как три слепых старца, забытые у подножия холма. Гарнизон? Пара человек, может, трое. Говорили, что хускарл, местный владыка, куда-то уехал, а, может, и вовсе исчез. Ушёл в метель и не вернулся. Кто знает.

Пройдясь по улицам, а точнее, по тем тропинкам, что вели меж домов, утопая в снежной каше и грязной жиже, Эйлу отметил приметы живого. Вот кузница с огромной печью, испещрённой копотью, где вместе с отцом трудился мальчик: не просто сын, а ученик, уже познавший тяжесть молота. Дальше была небольшая лавка местного алхимика. Что она делала в таком забытом месте? Не ясно. Табличка над дверью давно облезла, и текст на ней можно было прочесть только тем, кто умел читать пыль и тени.

Рядом с ней – охотничий магазин. Слишком помпезное название: «Охотник на Саблезубов». Эйлу усмехнулся – ирония сквозила в этом на фоне беззубой, но цепкой реальности. Уже почти открыл дверь, но взгляд уловил другое: таверну.

Её стены были массивные, дышащие камнем и потом, что поднимались на два этажа, увенчанные тёмной черепицей, которая казалась облепленной воронами. Каменная пристройка свидетельствовала о запасах – вина, хлеба, слухов и ножей. Именно туда и направился Эйлу. Не спеша, словно знал: ещё шаг и он погрузится в тепло, в дым, в разговоры, в сытое полузабвение.

По соседству с таверной стояло здание хускарла. Сейчас оно пустовало, но вело себя как зверь, что просто притворился мёртвым. Слишком много окон, слишком мало движения. Возможно, туда он зайдёт позже.

А вдалеке, затерянной в утреннем свете, пряталась ферма – с загоном, в котором кричали не столько животные, сколько само забвение.

Он прибыл. И теперь всё начиналось.

***

Прошёл почти весь день, медленно сгорая в небесной печи за старыми тучами. Воздух над деревней понемногу темнел, и с наступлением сумерек тяжело оседал в каждой трещине, в каждой замшелой расщелине стены, в каждом запахе земли, копоти и древесной гнили. Эйлу, уже порядком уставший, обошёл весь Риверхолл почти целиком – с тем медленным, разглядывающим вниманием чужака, пытающегося не выдать свою чуждость. Но теперь, когда небо начало темнеть, а ветер донёс с озера Рив первые тени прохлады, он наконец позволил себе направиться к тому, ради чего он сюда и пришёл: к свету, к теплу, к ночному очагу, что ждал его в таверне.

Он шагал по рыхлой, чуть влажной дорожной глине, к которой прилипал и не хотел отлипать сапог. На обочинах – полурассыпавшиеся плетни и редкие, чернеющие под вечерними облаками деревья. Слева – криво скособочившаяся колодезная стойка, справа – старая статуя покровителя деревни, давно покрытая лишайником и птицами.

Эйлу почти достиг деревянного настила перед входом, когда, словно из-под земли, его окликнул писклявый, тягуче-неприятный голос:

– Эй, вы! Гражданин! Вы не могли бы подойти ко мне! Сейчас же!

Эйлу остановился. Он не обернулся сразу. Первое желание было простое, чистое, грубое: проигнорировать. Или, если совсем по совести, – двинуть в бубен и пойти спать. Но ноги сами собой притормозили, и он нехотя, медленно, словно выдёргивая себя из мягкой тины усталости, обернулся. И стал ждать. Пусть подходит сам. Раз начал.

К нему ковылял стражник. Существо невысокое, до смеха, почти комично. Смешение надутой важности и провинциальной несуразности. На нём болталась потёртая кольчужная безрукавка поверх линялого суконного кафтанчика. На поясе болтался поржавевший короткий меч11 и мешочек с табаком. Сапоги были разные. Лицо казалось рыжим, облупившимся от мороза, а из-под шлема торчали светлые патлы, давно не знавшие мыла.

– Кто вы, гражданин? – тон напыщенно важный, но в голосе звучит неуверенность. – Не помню, что видел вас здесь раньше…

Эйлу не ответил сразу. Он чуть прищурился и молчал, словно размышляя, стоит ли вообще отвечать. Но стражник, похоже, вошёл во вкус:

– …немедленно доложите мне и заплатите налог в количестве трёх серебряных юстианов за право войти в деревню! – и в его ухмылке заискрился тот мелкий деревенский торгашеский дух, который любит маленькие власти и чужие кошельки.

Эйлу медленно – очень медленно – достал кошель.

– Конечно, сир. – сказал он с ехидной, почти любезной полуулыбкой. – Вот ваши монеты. Правда, тут медяками. Всё верно до последнего юстиана. – и протянул кошель, тяжёлый, звенящий, но цветом точно не серебро. – Можете даже пересчитать.

Стражник, чуть скривившись, взвесил мешочек в руке. Видно, что был не рад. Он хотел большего, хотя бы одной серебряной, звенящей. Но, увы. Формально – всё верно. И потому, буркнув что-то себе под нос, он удалился, скрывшись в переулке с мешочком.

Эйлу, не глядя ему вслед, выдохнул сквозь зубы:

«Вот уроды… Налог на вход. Тоже мне… Вздор. Не знаю, сколько их там, но всё в кошеле – цвета бронзы.»

Ворота и как таковой вход в Риверхолл – отсутствовали. Не было ни тяжёлых, скрипящих створок, ни привычной для укреплённого поселения стражи, стоящей на посту и скучающе кружащей наконечником копья по земле. Вместо этого тянулась лишь разбитая дорога, пролегавшая меж полуразвалившихся башен и плывущих в сумерках кусков древней кладки. Всё говорило о том, что сюда можно было пройти, не привлекая лишнего внимания, просто растворившись в сумеречном воздухе деревенской вечеринки. Он с самого начала подозревал неладное, и в итоге лишь утвердился в своей догадке: его нагло обманули. Но в нём уже не было злобы. Пускай так – не пропадать же кошелю того старика даром. Всё равно, сейчас ему был нужен не спор, не драка, не выяснение правды, а всего лишь: кров, тепло, пища и немного забытья.

Эйлу шагнул внутрь таверны. Её дверь слабо скрипнула, словно лениво подчиняясь чужаку. Воздух внутри был плотным и живым – настоявшимся на дыме от очага, влажных меховых плащах, разлитом эле, жареном мясе, сырой древесине и слабом привкусе лаванды, оставшемся от чьего-то недавнего прихода. Всё это сливалось в аромат, который не был ни приятным, ни отталкивающим, он был насыщенным, как сама жизнь в этом забытом богами краю.

Он никогда раньше не бывал в нордских трактирах. И ожидал увидеть что-то грубое, простое, наскоро сбитое из досок – прибежище для пьяных лесорубов и охотников. Но внутри оказалось иначе: таверна оказалась даже величественней, чем казалась снаружи. Высокие перекрытия, украшенные выжженными рунами, изогнутые балки, покрытые пылью времени, массивные столы, словно вырезанные из цельного пня. У дальней стены горел огромный очаг, пламя которого плясало в каменной пасти, вырезанной в виде звериного черепа – возможно, медвежьего. Огонь отражался в медных кружках, подсвечивал узоры ковров и дёргал ввысь змеящиеся струи пара от тушёного мяса.

Посетителей было с десяток, не больше. Все – местные. Их лица, обветренные, узловатые, казались вырезанными из дерева и одарёнными лишь малой толикой движения. Они сидели за столами, пили эль, ели, кто-то играл на флейте, выводя медленные, вязкие мотивы, похожие на предрассветную тоску. Разговоры текли негромко, лениво, будто вязли в дыму.

Подойдя к трактирщику – коренастому мужчине с большим животом и усталыми глазами, прятавшими за внешним равнодушием следы многих зим, – Эйлу попытался получить желаемое: комнату, женщину, горячую еду, всё то, что сделало бы его сегодняшний день хоть на крупицу мягче. Но, увы. Серебро кончилось, а то, что оставалось, хватило лишь на крошечную порцию жаркого и самую простую комнату на втором этаже – с низким потолком, единственным окошком и кроватью, которой, по ощущениям, уже лет сто.

Он кивнул, взял еду, и медленно, с лёгким скрипом половиц, направился к свободному, отстранённому от всех столу в углу. Он выбрал его не случайно. Там было темнее, тише, и он мог позволить себе погрузиться в собственные мысли, не тревожимый ничьими взглядами. Он опустился на скамью, откинул капюшон и, прежде чем прикоснуться к пище, медленно оглядел трактир – не как шпион, а как зверь, что ищет глазами слабое место, не желая быть застигнутым врасплох.

В этот момент раздался хохот.

Резкий, хриплый, почти звериный.

Эйлу обернулся и увидел: за соседним столом, спиной к огню, сидел норд. Рыжая грива волос, широкие плечи, челюсть, будто высеченная из скалы. Ростом был он не менее шести фэрнов, а если и меньше – то только потому, что сутулился, уменьшаясь на пару нармов12. Его глаза светились тем особым, щенячьим огнём, в котором таился и задор, и вызов, и, быть может, лёгкое безумие.

Норд не смотрел прямо на него, но улыбка не сходила с его лица.

– Никакой он не драконокровый, дурак! – проревел норд, голосом, больше смахивающим на утробное рычание медведя. – Драконорожденный и точка! У вас там, в горах, такого сроду невиданно, так и знать никто не способен!

Он швырнул на стол массивный кулак, от чего кубки дрогнули, а куски хлеба едва не соскользнули на пол. С ним рядом сидели ещё двое: один поменьше ростом, с каштановыми спутанными волосами, в броне куда более скромной и потёртой, а другой – чужеземец, скварниец, с рунами, будто выжженными на смуглой коже от лица до самых запястий. Они сидели чуть позади Хартинсона, и потому их разговор без помех долетал до его ушей. Поймав чужой взгляд, парень быстро отвёл глаза, сделав вид, будто занят только своей порцией еды.

– У нас в горах это хорошо известно! – горячился скварниец, выпрямляясь и почти выкрикивая слова с певучим, тягучим выговором. – Верховное королевство Хеллорданар, откуда я родом, и Верховное королевство Фаурахрас, откуда я ныне прибыл в эти ваши земли, уже давным-давно на служении короне! Не называй меня чужаком, Свирепый! Мы такие же норды, как и вы, равнинные, хоть и с других холмов!

– Ага, Лорс! На услужение интегриро… интериро… – попытался вставить норд, но язык его запутался, а ладонь бухнула по столу с такой силой, что посуда загрохотала, звеня как колокольцы. – Чёрт!

– Интегрированные? Ха-ха-ха-ха! – расхохотался скварниец, оскалившись во весь ряд крепких желтоватых зубов. – О Шор, да брось ты это на душу!

– Хеллорданар… и Фаурахрас, говоришь? – влез в перебранку второй норд, почесав подбородок. – А это где вообще?

– Вот! Вот о чём я и толкую! – воскликнул скварниец, разводя руками. – Вы даже не ведаете, где находится Северный и Южный Сквар! Индриг, да на вас бы карту в детстве смотреть учить!

– Знаем, это он просто скупой дурак. – отмахнулся норд. – Да, Тирл? Император архарождённый, поскольку он… чёрт!

– Да! – вскричал скварниец, громыхнув снова по столу так, что пиво перелилось через край кружки. – Да, чёрт бы нас побрал! Я об этом и говорю – он не посещал башню Шооль’варасс, дабы возжечь там Огни Палленальере!

– Шооль’варасс не посещали с момента… Чё-ё-ёрт… а посещали ли её после Олафа и его войска, Но’ордаторун?

– Посещали, но очень давно. – отозвался Тирл, откинувшись на спинку скамьи. – Около двух сотен лет тому в быль.

– Но это не утверждает то, что он драконокровный. – нахмурился первый норд. – Столп тут не при чём, покуда он носит Амулет и соблюдает обет защиты мира. Наш правитель способен использовать возглас, как и другие императоры до него.

– Возглас13 подвластен всем! – возразил скварниец. – И архарождённым и архакровным. Может он, правитель наш, вообще арха-нтуро!

– Людоящер? – удивлённо воскликнул трактирщик, который всё это время, наклонившись над стойкой, подслушивал разговор. – Те, что с домов болот Гроти-Самел, аль с далёкой империи арха-тсюке?

Галдёж становился всё громче, накатывая волнами. Он уже успел поднадоесть Эйлу, глухо звеня в ушах, словно комариный рой. Парень отставил миску и чуть повернул голову, когда к нему приблизилась девушка в лёгкой льняной накидке. Её походка была размеренной, а лицо – таким ясным и чистым, что Эйлу показалось, будто он глядит в осколок самого небесного свода. Голубые глаза, прохладные, как утренний иней, и светлые волосы, собранные ленточкой, делали её похожей на фарфоровую статуэтку. Северянки – особенные женщины. Иные, чем на юге и востоке: в них жила непоказная преданность, терпение, материнская забота и вместе с тем какая-то неукротимая искра, от которой мурашки шли по коже.

– Ну, здравствуй, красавица. – сказал он с ленивой улыбкой, чуть приподняв подбородок. – Чем обязан твоему приходу?

Она плавно склонила голову, будто осенний лист, срывающийся с ветви. В голосе её звенело что-то тонкое, почти невесомое, как дыхание меж снегами:

– Я пришла убрать за вами стол, путник. Вы уже поели?

Её слова прозвучали не как вопрос, но как приглашение к тишине, к завершённости трапезы, к переходу в мир теней и снов. Она была помощницей трактирщика – совсем юной, с простым узлом волос и лёгкой накидкой из холста, что ниспадала по плечам, как утренний иней на ветвях северного леса. От неё пахло хлебом, жаром очага и чем-то неуловимым – может, только что вымытой посудой, может, северной рекой, в которой купаются рассветы.

– Да, уже. – отозвался Эйлу, почти шёпотом, чтобы не вспугнуть хрупкость момента.

Она кивнула и, ничего не сказав, аккуратно собрала деревянную посуду, будто исполняя древний ритуал. Ни один её шаг не издал ни скрипа, ни звона. И вот… её больше не было. Лишь лёгкий холодок остался в воздухе – след ушедшего присутствия, будто после напевной баллады, что звучала в зале и вдруг оборвалась.

Он остался один. Мгновение тишины, и на него, как на обветшалую башню, вдруг обрушилась усталость. Пресыщенное тело требовало покоя, но душа всё ещё задерживалась в этом странном северном вечере – между светом камина и шорохами чужих разговоров, между дымом жаркого и созерцанием её голубых глаз.

В груди защемило. Даже не от желания, а от ощущения, будто что-то ускользнуло между пальцев. Какая-то неразгаданная возможность, не дожившая до слова.

Эйлу вздохнул и поднялся.

Тяжёлыми шагами он прошёл мимо стойки, бросив на трактирщика короткий взгляд, и направился вверх по деревянной лестнице, что вилась вдоль каменной стены, к его комнате. Ступени под ногами скрипели, словно рассказывали друг другу о былых странниках, ночевавших здесь до него. Стена была неровной, исписанной древними зарубками и пятнами времени, а за окнами начиналась ночь – дикая, чёрная, как нордская бездна.

Он прикрыл за собой дверь. Щёлкнула щеколда. Внутри пахло старым деревом, засохшей лавандой и чуть… чем-то пряным, будто кто-то когда-то здесь прятал булку со специями. Комната была тесной, но в ней было всё: кровать с потемневшими подушками, медный таз с водой, и крохотное окошко, в которое заглядывала звезда.

Сбросив плащ и сапоги, Эйлу рухнул на кровать небрежно, тяжело, с тем наслаждением, что испытывает путник, добравшийся до крыши после тысяч шагов по земле, полной шипов. Потолок был низок и шероховат, будто с потолка капала вековая тишина.

Он смотрел в него долго. Пытался думать – о дне, о девушке, о странных разговорах внизу. Но мысли были вязкими, как мёд, и сон подкрался внезапно, как охотник в траве. Глаза закрылись сами собой. Осталась лишь тяжесть, благословенная тьма и тёплая, обволакивающая забывчивость.

И где-то вдалеке, там, за пределами снов, всё ещё звучал голос трактирной девушки, тихий, как снег в полях:

– Вы уже поели?..

***

Проснувшись после крепкого, неестественно долгого сна, продлившегося, по всей видимости, не меньше четырнадцати часов, Эйлу медленно потянулся, будто размораживая себя изнутри. В груди всё ещё покалывало тяжестью снов, оставивших лишь смутные тени в памяти, но он почти сразу нащупал амулет. Старый, потёртый временем и трением в пути, он всё же хранил величие. Подарок отца. Серебро, обвитое нитями золота, в центре – резной дракон, хищно склонивший голову, обрамлённый мелкими драгоценными вставками, как будто чешуйчатым ореолом былого величия.

Едва пальцы коснулись холодного металла, память обрушилась на него, будто буря с гор.

Снова нахлынули воспоминания…

…Отец был высокий, почти на голову выше любого мужчины в деревне. Не человек, а скала, словно выточенная из гранита, вечно хмурый, вечно молчаливый. У него были плечи, на которых можно было уместить целый кузнечный горн, и руки, державшие огромный боевой молот как детскую игрушку. Он был живым олицетворением того, что значит быть нордом. Настоящим. Суровым. Несгибаемым.

С юности отец служил в Гильдии Воинов. Там его знали как мастера – безапелляционного, молчаливого, но безупречного. Он не только учил, он лепил из людей оружие. Иногда буквально. А мне пришлось расти под этим взглядом. Каждый день – тренировки. Каждый день – удары. Сначала боль, потом привычка, потом ярость, потом дисциплина. Так он говорил.

Мама же была совсем иной – тёплая, спокойная, тонкая, как дыхание Востока. Из неё пахло сушёными травами, толчёными лепестками и старым пергаментом. Она была алхимиком, умелым, хитрым, почти сказочным. Мне достались её черты – и внешне, и внутренне. Глаза, рост, тело, ускользающий разум. Она учила меня варить отвары, лечить травами и распознавать яд по запаху. Втайне я всегда тянулся не к лечению, а к ядам. Они были… честнее.