Кинжал во тьме

Огонь костра догорал. Несколько оставшихся углей слабо светились в золе, точно глаза древней твари, умирающей под землёй. Эйлу, не торопясь, плеснул из котелка немного воды, приглушил языки пламени, а остатки утоптал сапогом, донося до их спутника только шорох золы и запах сырой земли. Мир вокруг будто сжался, отступил в тень, дал им пройти – туда, где дороги давно забыты, а воздух держит в себе неведомую тяжесть.

Факел вспыхнул – неровно, настороженно, но вскоре уверенно, окрашивая всё вокруг медным, мягко-пульсирующим светом. Он заплясал по стволам деревьев, обнажил мох, кору, узлы корней и запёкшиеся следы зверей. Лес расступался неохотно, и каждый шаг вглубь казался вызовом.

– В книгах пишут всё слишком умно… – хрипло начал старик, то ли в шутку, то ли из тоски, что накопилась за долгие годы без слушателя. – Такой у них слог, аж язык вывихнуть можно. А я расскажу тебе то, что сам видел. Просто. Как есть. Не ради красивых слов.

Он тяжело вздохнул. В этом вдохе была не только усталость. Было что-то большее, почти молитвенное, как будто каждое слово, произнесённое в этом лесу, должно было остаться в нём навсегда, стать частью мха, впитаться в стволы.

– Ох… тимериец ты, или истинный норд – да всё едино. В каждом человеке живёт дух севера, сурового, ледяного, неумолимого. Далеко-далеко в прошлом… когда мир только начинался, когда боги ещё ходили между соснами… – голос его замедлился, стал словно отдалённым шёпотом костей. – …говорят, предки наши были рождены в этом самом холоде. Потому и помним до сих пор, на коже, в спине, в зубах… те мурашки. Холодные и древние. Они из нас не уходят. Они напоминают. Каждый раз, когда ветер меняет свой тон.

Он расправил плечи, будто сам становился частью этой легенды. Сделал глубокий вдох, полный трескучего морозного воздуха, насыщенного запахами хвои, земли, давних костров.

– Ты только вдыхай… поглубже. Не торопись. Ветер этот… он настоящий. Он знает, как всё начиналось. Этот воздух… он – живой. Он древнее нас обоих. Слушай.

Факел дрожал в руке, разбрасывая искры и тени. Они шли – двое, не похожие, но временно связанные общей дорогой и ночной тьмой, сквозь которую трудно было разглядеть, кто из них старше душой.

– Ты прав. – хмыкнул Эйлу, кутаясь в плащ. – Воздух здесь и впрямь живой. Лезет под кожу, да. Холодный, зараза. Но живой.

– Ты не даёшь ему себя показать. – старик покачал головой. – Ты держишь в себе слова. Не нужно. Не заставляй себя думать, будто зима ушла. Она здесь. Всегда была. Просто спряталась. Я… я и сам не помню, когда в последний раз чувствовал настоящую.

Он замолчал. На несколько мгновений между ними воцарилась тишина. Тишина не мёртвая, а наполненная: треск веток, свист далёкой совы, дыхание земли под ногами.

– Ты мудр, старик. – с оттенком уважения произнёс герой. – Интересно будет тебя слушать. Но… – усмехнулся краешком губ. – Вряд ли ты поразишь меня чем-то, чего я не читал. Много читал.

– Не нужно льстить себе, юнец! – отозвался старик с хрипотцой, но без злобы. – Писать – одно. А жить – совсем другое. Там, в книгах, тебе не объяснят, как отличить волчий след от следа пса, и не скажут, как пахнет мёрзлая кровь в первом снегу. А я расскажу.

– Ну да… конечно. – негромко, почти шёпотом ответил Эйлу, глядя на тропу, что терялась впереди, где сквозь деревья пробивалась только дрожащая тень от факела.

И лес снова поглотил их – но уже не как чужаков, а как тех, кто умеет слушать.

***

Осторожно, почти благоговейно переставляя ноги, словно опасаясь потревожить дыхание самой земли, Эйлу шагал вперёд. Шагал вглубь сверкающего безмолвия. Каждый его шаг отзывался мягким скрипом под подошвами, будто старый снег, покрывающий древние тропы, не хотел расставаться со своими ледяными тайнами. Он не торопился. Глаза скользили по окружающему – не только с наблюдательностью воина, но и с тихим восхищением странника, утратившего счёт чудесам, но всё ещё способного им поддаться.

Природа Ближнего севера многоликая, величественная, как забытая легенда, отзывающаяся в душе холодным эхом первородных начал. Здесь, в этих краях, каждая трещина коры, каждая завитая снежинкой ветка напоминала о том, как ничтожен человек перед лицом древней стихии. Особенно завораживал снег – не просто осадок, но бархатное покрывало из света и тишины, спускающееся с небес, будто дыхание богов. Белоснежный, искрящийся, он ложился не хлопьями, а будто бы шёлком, вплетаясь в ветви, трещины, холмы, проникая в саму суть ландшафта.

На всём материке такой снег можно было встретить лишь в двух местах – в неприступных вершинах гор, теряющихся в облаках, да здесь, в этом умеренно-субарктическом поясе, где суровость природы сливалась с её хрупкой красотой. Здесь снег шёл восемь месяцев из двенадцати, иногда не останавливаясь вовсе, и нередко его покров достигал шести фэрнов5 в высоту. Снежная толща в шесть фэрнов – это не просто сугроб, а стена, могила, царство холода, скрывающее целые тропы под своим хрустальным саваном.

Когда такой снег опускается, следом, как правило, приходит неотвратимая стужа – резкая, пронизывающая до костей, будто сама зима решила сжать кулак и обрушиться на мир без пощады. Мороз здесь не просто холоден, он одушевлён. Он словно наблюдает, выбирает, кого оставить в живых, а кого прижать к земле навечно. Одинокому путнику, не знающему троп, достаточно одного промаха и он останется здесь, запечатлённый в кристаллической безмолвности, частью пейзажа, частью памяти этого сурового края.

Оставшиеся четыре месяца года – это не весна и не лето в обычном смысле. Это межсезонье сдержанной оттепели, где Суур кажется пленником облаков, а небо – серой и тяжёлой тканью, стянутой над землёй. Лето здесь холодное, будто просто тень воспоминаний о южных днях, и в нём больше одиночества, чем в любой зиме.

Леса – это настоящие крепости природы. Густые, запутанные, со стволами, похожими на колонны древнего храма, они держат внутри себя целые миры – влажные, молчаливые, затаённые. Здесь можно потеряться не только телом, но и разумом. Плотный полог елей и пихт впитывает звуки, и человек, войдя в чащу, как бы перестаёт существовать для остального мира. Там, внутри, царит первозданная тишина, изредка нарушаемая лишь хрустом ветки под лапой зверя или дыханием того, кто идёт по следу. Те, кто оступается, становятся частью этого цикла: или подморозком, или клыками.

– Осторожно. Смотри внимательнее под ноги. – негромко бросил Эйлу, чуть пригнувшись и показав горящим концом палки в сторону спуска, что прятался среди переплетений корней, наледи и снежного настила.

– Я помню про неё. – отозвался его спутник, замедлив шаг. – Лучше сам смотри под ноги. Ещё чуть-чуть – и влетишь в овраг. А, может, и хуже – в болотную трясину, и кто тебя потом найдёт?

Голос его был ровен, но за словами скрывалась натянутая, почти старческая колкость – не ради ссоры, а чтобы не замёрзнуть в тишине.

Они шли меж исполинских деревьев. Преимущественно хвойных, вечнозелёных, чьи лапы были увешаны инеем и сном. Некоторые из них тянулись ввысь на шестьдесят пять фэрнов – гиганты, пережившие войны и рожденья империй. Среди них выделялись снежные яблони – низкорослые, скрюченные от зим, но плодоносные: их мелкие плоды были сладки, питательны и обладали слабыми целительными свойствами, особенно при заваривании. Редко, но всё же встречались и нордские пихты – светлые, почти серебристые. Их древесина славилась своей прочностью, стойкостью к гниению и временем: из неё строили стены храмов, рамы для луков, гробы для великих.

Далеко на север, выше по склонам начинались плоскогорья – тяжёлые, суровые участки земли, лишённые деревьев, но изобилующие смертоносными лощинами, коварными разломами, что вели вглубь подземелий, где лёд не таял и во времена бурь. Ущелья там были настолько узкими, что не пропускали свет, и достаточно было одного неверного шага – и человек исчезал навсегда, замурованный снегом и равнодушием мира.

Чем дальше, тем безмолвнее. Вдали, там, где плоть земли сливалась с горизонтом, начинались Просторы Вечных – земли, столь холодные, что дыхание кристаллизовалось у губ, а разум начинал слышать шёпоты льда. Их отделяла от Дальнего севера лишь Великая Северная Стена – Двуликая, как называли её норды: с одной стороны гладкая, как отточенный клинок, а с другой – изрезанная временем и метелью. У её подножия стояла Последняя Надежда – крепость, что держала стражу иль какой-то орден.

А за стеной были только хребты. Могучие, белые, покрытые кристаллическим льдом, который не тает даже при дыхании дракона. Там начиналась Драконья Мерзлота… Только лёд. Только ветер.

– Поведай-ка мне… что водится в здешних местах? – голос прозвучал негромко, но в нём чувствовался интерес, тот самый, что таится в груди у человека, готового заглянуть за край карты, туда, где неведомые твари становятся реальностью.

Ветер тихо полз между деревьев, то замирая, то поднимаясь в лёгкий стон, будто сам лес подслушивал этот разговор. Хворост под сапогами хрустел, как кости, спящие под снегом.

– Ну… – охотник задержал дыхание, словно вслушиваясь не столько в вопрос, сколько в память. – Странно, что ты не знаешь этого… по книгам, я имею в виду… Слово за словом ты, вроде, всё собираешь, а вот подлинного – не знаешь. А ведь тут, на Севере… многое. Многое, путник. Всё, что движется – может убить. Всё, что не движется – уже кого-то убило. Здесь встречается всякое…

Он отвёл взгляд, будто не хотел, чтобы чужак увидел, как глаза его на миг затуманились – не страхом, нет, скорее чем-то сродни почтению. Перед природой. Перед тем, что в ней живёт.

– Среди местной фауны особо стоит упомянуть лесных белых медведей… и нордских саблезубов.

– Почему именно их? – Эйлу чуть наклонил голову. – В чём особенность? Я наслышан о куда более ужасных тварях… Сказки, не боле?

Ответа сразу не последовало. Вместо этого был короткий треск ветки под ногой, чуть слышный, но вызывающий у охотника резкое, почти болезненное вздёргивание головы. Он поднял руку, пальцы чуть дрожали.

– Храни тебя Шор… – выдохнул он, внезапно с горячей досадой в голосе. – Твари эти… не шутка. Не сказка! В глуши, в самой глухой из чащ, они редко показываются. Почти никогда. Иные скажут, будто их не существует вовсе… но это… это ложь! Просто ты не удостаивался лицезреть их собственными глазами, вот и не веришь.

Он замолчал на миг, будто сам себе напомнил что-то, что следовало бы забыть.

– Местные медведи имеют окрас белый, подобный самому снегу. Настолько чистый, что во время пурги он исчезает вовсе… становится неотличим от бурь и ледяной крошки.

– Маскировка. – тут же подметил Эйлу. – Хищник, растворяющийся в пейзаже. Идеально для засады…

– Верно говоришь! – старик оживился, голос его зазвенел напряжённой нотой. – Потому и держи ухо востро, путник. Медведь этот – не просто зверь. Это сама природа, с её когтями, клыками и холодом, запертой в живом теле. Он не шумит, не предупреждает, он просто появляется – и ты уже в пасти. Но я не охочусь на них. Моё время… прошло. Было, да прошло. Теперь старому дураку ближе грибы да ягоды. Тихо. Спокойно.

Он хмыкнул, шагнул дальше, раздвинул еловую лапу.

– А вот саблезуб… другое дело. Хищник куда более своенравный. Поимка его – редкая удача, чаще всего смертельная. Но… мех у него – сказка. Тёплый, плотный, непромокаемый, да ещё и в цене неимоверной.

«Да уж… Мне бы это сейчас. Обернуться бы в такой мех… не так бы было зябло, не так бы ломило суставы…» – подумал Эйлу, поёживаясь, будто его промозглый воздух севера пробрал до внутренностей.

– Каждый уважающий себя норд, – продолжал охотник. – должен иметь такую шкуру. Повесить на стену, как знак силы, стойкости, победы. Такая традиция у нас. С древних времён. И пусть мясо этих зверюг несъедобно – шкура окупает всё.

Герой приостановился, чуть сбавив темп. Он обернулся – позади, тяжело вздыхая, карабкался по оврагу старик. Воздух парил из его рта туманными клубами. Старик хрипел, но глаза его были всё так же внимательны, колючие, будто сомневались, не приведёт ли дорога к новому предателю.

«Помню-помню… Саблезубье мясо токсично. Отличный ингредиент для яда. Чрезвычайно мощного. Несколько капель… и умираешь без крика.»

– Распространены они по всему континенту… – выговорил охотник, отдышавшись. – Но… на севере они вырастают до невероятных размеров. Чудовищные коты. Величиной с повозку. Их окрас бывает разным – полярный, с пятнами, как у тюленя, или угольно-чёрный, поглощающий свет… а иногда… иногда ослепительно-белый. Ледяной. Ветра мимо такого не идут. Они слушают его.

– Для таких, как ты, – с ухмылкой поддел Эйлу. – добыча, должно быть, очень даже завидная. Уж не торгуешь ли ты шкуры, старик?

– Торговал. И у меня она есть. Хранил. Серая, в пятнах цвета утренней дымки. Дорогая вещь. Редкая.

– Тяжело было выследить?

– Тяжело… – глаза старика вспыхнули чем-то неуловимым. – Кто знает… это была охота на хищника, или всё-таки охота хищника на меня? Большие кошки не одиноки. Они ходят в стае. Предпочтительно ночью. Когда в лесу даже воздух замирает. Это делает их почти невидимыми и непомерно опасными… особенно для тех, кто не готов.

«Они как я… – вдруг промелькнуло у Эйлу. – Охотятся ночью. Молча. Из тьмы. Без следа.»

– И не стоит забывать про волков… – добавил охотник. – Их тут… больше, чем деревьев, кажется. Особенно снежных. Умнее обычных. Хитрее. Молчаливее. Сильнее. Больше. Редко воют. А вот когда не воют – тогда бойся.

Он замолчал. Тишина звенела. И вдруг – над головой, почти с издёвкой – закричали вороны, чёрной волной поднявшись с ветвей. Их крики потрясли воздух, будто прорвавшись из иной реальности.

– Есть и другое. Морозные приведения6… – голос охотника стал шепчущим. – Видел их дважды. Один раз – почти сожрали моего спутника. Не тени, нет. Настоящие. Лёд, магия и смерть. Ужасные создания.

«А он действительно много знает… С останков этих „приведений“ вроде бы получают «Морозную дымку», необходимую для зелья «Сопротивления холоду» и «Ледяного паралича»… Чёрт, как же я давно не практиковал алхимию, вероятно, и рука уже ослабла.»

– А что насчёт огров? Снежных троллей? Великанов? – голос охотника вновь стал громче, как будто вспоминал боевые песни. – Они тоже здесь, чужак. Не сказки это. Исполины. Высотой в тринадцать фэрнов, представляешь? Тринадцать! Ты бы и глазом не моргнул, а он уже тебя держит в горсти.

– Ну… это уже откровенно сказки. Не верю! А что там с дичью? Я про ту, что не откусывает голову при встрече. Ха-ха-ха!

Эйлу рассмеялся. Рассмеялся звонко, на грани. Смех от усталости, от холода, от сознания того, что всё это, возможно, вовсе не шутка.

– Аргх! – охотник всплеснул руками. – Не сказки это, говорю тебе! Тут что угодно может тебя сожрать. Даже трава. Даже камень.

– Сомневаюсь. – хмыкнул Эйлу.

Где-то в стороне снова взметнулись вороны, закричав так, будто за спиной уже стояло нечто, вытянувшее когти к их спинам.

– Среди тех, кто не хищник, – продолжал охотник. – встречаются иные твари. Например, вепри. Огромные. В бешенстве такие вепри пробивают кольчугу, словно это тряпка. Их клыки… не клыки, а сабли!

Эйлу тяжело вздохнул. Обвёл взглядом промёрзшую тропу, исчезающую в снежной мгле. Плечи его дрогнули.

– Или, говоря куда короче… – буркнул он, вытирая нос рукавом. – Север, мать его, прекрасен!

И снег зашуршал дальше под их ногами – как будто согласился.

***

Потихоньку начало светать. Эйлу не приходилось видеть таких высоких и кронистых деревьев в краях, откуда он родом. По крайней мере, настолько огромных не было. Лес Йотунар до ужаса необъятен. Не зря он носит имя Великого леса севера. Столь прекрасный и столь же губительный, он был способен навеки сокрыть в своих объятиях потерявшегося путника. Он – самый гигантский на севере и, по всей видимости, самая большая обитель природы на всём континенте. Но ведь раньше Йотунар был куда шире, доходил аж до грозных предгорий Междугорья. Глухой лес таит в себе куда больше, чем желали узнать ступившие на его территорию.

«Как же холодно… Нужно добыть какой-нибудь тёплый плащ как можно скорее. Вот бы мишка попался…»

Глядя наверх, едва было заметно небо, лес попался очень густой, да и деревья росли практически вплотную друг к другу, а тропа, словно ручей, пробивающий дорогу в скале, легко терялась из виду. Но этот лес в народе имел ещё одно название… – проклятый.

– Стой. – поставив перед мужчиной руку, проговорил Эйлу.

Охотник, удивившись, остановился. Герой что-то увидел, что-то пробежало меж кустов. Белый благородный олень? Он достал свой кинжал. Силуэт расплылся, не удалось определить наверняка. Это…

– Я, думаю, это дриада, парень. Защитница леса и ребёнок Матери-природы. Её не нужно бояться, по крайней мере, нам с тобой.

– Ты старовер? – спросил, убравший за пазуху кинжал, плут.

– Старые боги, Новые… Неизвестно, что на самом деле идёт после смерти. Я верю в истину.

– Разве это истина?

– Я не знаю. Лучший вариант – не отрицать их всех, это самое правильное решение.

Эйлу задумался над сказанным им. Этот лес действительно проклят. Может, не в привычном значении этого слова, но множество воистину тёмных и зловещих событий произошло в его чертогах. Страшные мистические ритуалы и жертвоприношения Матери-природе стали для него совершенной обыденностью. Он волшебен.

***

Прошло не менее пяти часов с тех пор, как они ступили на заросшую мхами тропу, теряющуюся между стволами вековых деревьев. Путь их продолжался в глухой, туманной тишине, среди призрачных звуков, что словно бродили между стволов и ветвей, не имея ни начала ни конца. Воздух становился прохладнее, плотнее, будто напоённый старыми шёпотами и лёгким тревожным предчувствием. Лес вокруг дышал чем-то застывшим и вневременным, как будто сами деревья, замирая в высокомерной неподвижности, наблюдали за ними с древним равнодушием.

Они миновали небольшую лужайку – скрытую, почти неразличимую среди дикой чащи. И только взгляд, внимательный и обученный чтению пейзажа, мог выхватить из переплетения трав и корней её потайной рисунок – полукруг каменных плит, еле выглядывающих из земли, влажной и поросшей лишайником. Там, среди серых теней и заплутавших лучей Суур, угадывались остатки древнего строения – забытого храма Детей Неба7, что в былые эпохи служил священным местом для практики искусства возгласа. Говорили, что в этих стенах эхо само по себе имело душу и могло отвечать тем, кто владел голосом, что был чист и высок.

Меж зарослей повстречались и Чар-дубы8 – редчайшие создания из глубин волшебного леса, древние деревья, чьи изгибающиеся стволы будто бы дышали собственной магией, а кора, тронутая светом, казалась серебром. У корней их, мягко покачиваясь, цвели светящиеся лишайники, а ветви, переплетаясь, создавали своды, похожие на архитектуру, забытую миром. Плут на мгновение задержался, вглядываясь в них. Эти дубы, что знали не одну эпоху, были как старцы, облечённые в древесные ризы, и молчаливо хранили память самой земли.

На высоком холме, словно врезанная в линию неба, застыла полуразрушенная эльфийская башня – её тонкое, вытянутое строение напоминало пальцы, стремящиеся коснуться облаков. Белый мрамор её был тронут веками, был изломан, изъеден временем, но не побеждён. Эйлу остановился. Глаза его, затенённые капюшоном, не могли оторваться от древней твердыни. Корни деревьев проросли через основание, обвились вокруг колонн, будто сама природа решила забрать себе то, что когда-то принадлежало эльфам. Их было много… когда-то. Селения, башни, обелиски, святилища, окружённые рощами и луговыми реками. Всё было их. Но время, беспощадное, как и лёд, забрало всё. Что-то уходит. Что-то остаётся. А порой… одно становится другим.

– Какие у тебя, сынок, планы? Не хочешь поведать старому путнику? – проговорил охотник, тяжело опираясь на свой батог, что служил ему и посохом, и оружием, и спутником на долгом пути.

Голос его был хриплым, потрескавшимся, как дерево после зимы.

– Не идти же нам весь путь в тишине, хм-м? Слишком густая она, тишина эта. Словно вязкий мрак. Да и на дорогах нынче много… странного народу. Мерзавцев и безумцев…

– Тоже верно. – сдержанно согласился Эйлу, чуть замедлив шаг. – Мой путь лежит к вашему императору.

– Неужели? – охотник не смог скрыть удивления и даже остановился. – Хе… ну и ну.

– Аудиенция нужна. В срочном порядке.

Плут говорил без выражения, будто это было нечто обыденное, как утренний холод или вечерняя мгла.

– Чужак, да ещё из Тимерии9… – протянул охотник, медленно перевёл взгляд с багрового закатного неба на спутника, прищурившись, будто ища в чертах его лица ответ на ещё не заданный вопрос.

Ветер в это мгновение прошелестел в верхушках деревьев, и слабый аромат сухих ягод и тлеющих корней всколыхнул память.

– И что ж за срочность у тебя такая, путник? Ты что – гонец Коалиции, которому ветер в сапоги дует, и кони дохнут от жажды? Или просто один из тех… кто считает, что весь этот мир ещё можно исцелить словами.

Эйлу не ответил сразу. Лишь шагнул в сторону, увязая сапогом в прелом мху, и долго смотрел вперёд – туда, где в синих тенях между деревьями угадывался дальний холм, затянутый покровом сумерек. Тишина была не тишиной, она звенела, как натянутая струна, и в этом звоне таился мир, который уже давно не принадлежал людям.

– Нет. – наконец выдохнул он, ровно, бесцветно, как будто слова не несли за собой ни веса, ни смысла. – Я не гонец. И не посланник. Просто человек, несущий правду. Или то, что от неё осталось.

– Хм… – охотник медленно потёр небритый подбородок. – Небось, шпион их, да? Тимерийский выкормыш, под закат засланный на запад, чтобы слёзы у нас выпытывать? Многих, подобных тебе, я повстречал за свою жизнь, путник. Все они, заметь, кончали одинаково – одиноко и в грязи, под топором. И знаешь… никто о них не плакал.

– Нет же! – раздражённо отмахнулся Эйлу, в его движении не было страха, а лишь усталость и глухая злость. – Я обладаю важной информацией. Тем, что способно, быть может, остановить эту безумную, бессмысленную, всё пожирающую войну. Понимаешь? Уже слишком долго всё рушится – деревни, судьбы, старые союзы… Восток весь в огне, и пора это прекратить.

– Слышал я это! – хмыкнул охотник, не скрывая саркастической усмешки. – Много вас, „героев“, на белом свете. Каждый, кто чего-то „знает“, бежит к трону – да только ни один не доживает до приёмной. А если и доживает – то или молчит, или оказывается безумцем.

– Не тебе судить меня, старик. – резко и твёрдо прорезал тьму голос Хартинсона.

Он остановился, и его взгляд вспыхнул, словно отражая потухающий свет сквозь листву.

– Ты не знаешь, что я пережил. Что я видел. О чём молчал. Заканчивай с этими домыслами и лучше скажи… сколько осталось до столицы?

Охотник замер на мгновение. Порыв ветра тронул полы его старого, истёртого на сгибах плаща, и тот будто стал вдруг ниже, тяжелее, уставший от собственных подозрений.

– До столицы… – повторил он, будто пробуя слово на вкус. – До столицы-то далеко… А ты… – прищурился вновь, голос его вдруг стал тише, будто подкрадывался. – Ты точно не контршпион? Ведёшь себя странно. Говоришь, мол, информация. А о чём, с кем, зачем ни слова. Парень, я стар, но не слеп. И уж точно не глуп.

Эйлу остановился, медленно повернулся к нему. Лицо его осветилось красноватым отголоском заходящего Суур, и в этом свете он был не то странником, не то призраком чего-то давнего.

– Ты суёшь свой нос не туда, старик. – сказал он спокойно, но с каким-то ледяным привкусом в голосе. – Есть старая истина: мало знаешь – крепче спишь. Много знаешь – умираешь быстрее. Тебе не нужно в это лезть. Да и не потянешь. Успокойся.

С этими словами он вновь пошёл вперёд, будто не произносил ничего, будто не было разговора вовсе. Ветер пробежал по верхушкам деревьев, унося с собой обрывки фраз и недосказанных подозрений.

Охотник стоял молча. В глазах его читалась тревога, а в душе – то смутное предчувствие, что за этим чужаком тянется тень чего-то куда большего, чем просто вражда между землями. Но встревать он не стал.