Сахар

– Надо его найти.

– Он нужен?

– Да. Это он. Этот дождь на крыше, когда она промокла. Я видел это, только не знал, где это находится. Но я видел – он вернулся, а она, мокрая, сидела и плакала. Он ее увел из ресторана, они бежали и свернули в какой-то двор… какие-то сараи… Трахались под дождем… Он сказал ей, что уедет, но вернется за ней обязательно…

– Что ж ты мне голову морочил, если и так уже знал, где это было?!

– Я не знал наверняка!

– Ладно. Вот мы знаем, что этот – тот, что он русский. Даже знаем его имя и что? Поедем на Украину?

– Он сказал, что вернется за ней. Мы сможем его использовать.

– Для чего?

– Для определенных действий, которые помогут Клаудии…

– Но Клаудию отключат от жизнеобеспечения через два дня!

– Он должен вернуться. Возможно, он уже на Кубе. У тебя есть знакомые в таможне, чтобы навести справки?

– Нет… Я подумаю, как выйти на таможню. Но я и пальцем не пошевелю, пока ты не объяснишь мне, для чего он нужен.

– Я пока не вижу этого ясно…

– Ты темнишь! Ты все придумываешь на ходу! Это я вижу, это не вижу, а этого я не понял! Ты просто крутишь мне мозги!

– Всему свое время!

– Я башку тебе сверну!

– Пошел ты!

– Говори! Что он должен сделать?!

– Я буду сообщать тебе то, что сочту возможным, и тогда, когда это будет нужно, а ты закроешь рот и будешь делать что скажу, – холодно отчеканил Карлос. – Или пошел ты…

Карлос ушел в свою комнату. Полковник заставил себя принять душ.

Когда он вышел в патио, Карлос сидел в кресле и снимал себя на смартфон.

– Вот я у цели. Все случится. Реки вспять, реки вспять! Реки принесут ее… И это будет только мое дело… И парень уже здесь, и его кровь подходящая…

Парень уже здесь. Какой парень? Полковник подслушивал, стоя в дверях своей комнаты за спиной Карлоса, и оказался в кадре, когда телефон немного изменил угол съемки. Увидев полковника на экране, Карлос выключил запись и спрятал смартфон в карман.

– Неплохой у тебя телефон.

– Я не пользуюсь им как телефоном. Только для видео.

– Блог ведешь? «С вами кровавый Карлос»?

– Какой еще блог… Так, что-то вроде дневника.

– О ком ты говорил? Кто придет?

– Не стыдно подглядывать, полковник?

– Ты о Клаудии говорил?

– Нет. Это совсем другое дело. У меня много дел…

– А тот парень?

– Я же говорю, у меня много разных дел…

– Такое совпадение, да? Ты говоришь о каком-то парне, но это совсем не тот парень.

– Да, совсем не тот!

Полковник долго смотрел на Карлоса, решая: повалить его прямо сейчас на пол, и душить, и добиться от него ответов на все вопросы, или подождать…

– Мне нужно поесть и выпить. Я иду в бар, а ты? – сказал Карлос невозмутимо.

Полковник покачал головой.

– Тогда дай мне денег. Мы договорились…

Полковник протянул купюру.

– Этого мало, – сказал Карлос и получил еще одну.

…Опять полковник шел за Карлосом, бредущим по извилистой улице к площади. В полумраке звучали голоса, смех и стук костяшек домино. Все окна и двери нараспашку, а за ними в тусклом свете телеэкранов застыли в креслах полуодетые старухи. Проходя по узкому тротуару, можно глаза в глаза упереться в чье-то лицо за окном…

Карлос вошел в бар на главной площади. Полковник сел на каменные ступени храма. Со своего места он хорошо видел через окна бара его освещенное нутро и Карлоса за столиком. На площади бродили туристы в белых панамских шляпах с черными лентами, а вокруг площади сидели кубинцы на террасах, балконах и порогах своих домов.

Карлос ведет какую-то игру… какую-то игру… Полковник попытался продвинуться дальше этого глубокого умозаключения, получалось с трудом. Если Карлос читал кровь Клаудии, он должен был увидеть все подробности ее отношений с этим Гершовичем, увидеть сразу, в том числе – и где они остановились в Тринидаде, и в каком баре они сидели. Зачем же Карлос устроил всю эту беготню по барам? Он сразу должен был знать и имя Гершовича, и кто он, и откуда? Что на самом деле нужно Карлосу? Он ведет какую-то игру, вернулся полковник к исходному своему умозаключению. Голова отказывалась работать. Сидя на теплых каменных ступенях, он проваливался в сон и испуганно дергался, когда голова падала на грудь. Очередной раз клюнув носом, он увидел перед собой Карлоса.

– Ну что ты маешься? Пойдем поедим, – сказал Карлос и пошел обратно к бару.

Полковник плелся следом и думал: задавать ему все те вопросы бесполезно. Ждать и смотреть, к чему он приведет. Ждать – по крайней мере до завтра.

Ели молча. Карлос заговорил, только когда было покончено с говядиной и фасолью.

– Мне этот дар достался свыше – его внедрили посредством молнии прямо в голову. Это настоящее чудо, ты понимаешь? Настоящее – безо всяких фокусов. Я знаю, ты ищешь объяснения, поэтому и таскаешься за мной. Твоя мысль мечется в поисках какой-нибудь лазейки, щели, но ее нет. И тебе не остается ничего другого, как поверить в то, что я действительно могу, и это разрушает твой мир…

Карлос подождал вопросов, но не дождался и сказал:

– Я встречался с ним.

– С кем?

– С Элегуа. Они, эти сантеро, врут, что видят оришей, говорят с ними, входят в транс. Они просто шарлатаны, грошовые фокусники. Я говорил с Элегуа! Я видел его, как тебя!

– Как это случилось?

– Меня ударила молния, когда я был в поле. Я тебе рассказывал. Когда очнулся, вокруг горел тростник, а я лежал на земле, покрытой горячим пеплом. И тут я увидел Элегуа…

Карлос помолчал. Его лицо ничего не выражало, но глаза, и без того малоподвижные, теперь совсем остановились, вперившись в угол стола.

– Как он выглядел? – спросил полковник.

– Как ему положено… Молодой парень… Такой… приветливый – улыбался все время…

– Откуда он взялся? Вышел из пламени и дыма?

Карлос глянул на полковника и, убедившись, что тот серьезен, продолжил:

– Да… Но это не было, как… в кино. Он просто вышел из дыма, как нормальный человек, только огонь его не беспокоил. Ему не было жарко, и одежда на нем не тлела, как на мне. Хотя и меня огонь не беспокоил. Я видел, что одежда дымится, но мне было все равно. И он заговорил…

– Ты слышал его голос?

– Да. Обычный голос обычного парня.

– Как же ты понял, что он – Элегуа?

Карлос посмотрел с изумлением.

– И что он сказал? – продолжил полковник.

– Много чего. Но я не буду тебе рассказывать…

– Почему? Ты сам начал.

– В свое время… Просто ты должен знать, что я с ним говорил.

Карлос перевел взгляд куда-то за плечо полковника и ухмыльнулся. Полковник оглянулся и увидел мулатку лет тридцати, болтавшую у стойки с барменом. Словно почувствовав на себе взгляд, мулатка оглянулась и улыбнулась полковнику.

– Она все время пялится на тебя, – сказал Карлос с ухмылкой.

– Может, на тебя, – сказал полковник.

– Брось, ты знаешь, что на тебя. Пойдешь с ней?

– С чего бы?

– Почему нет? Ну да… У тебя же Клаудия…

Полковник посмотрел на Карлоса. Что это он? Хамит?

Карлос продолжал все с той же гаденькой блуждающей ухмылкой:

– На тебя ведь всю жизнь бабы вешались. Почему?

– Отстань.

– Ладно, чего там. Все равно я все о тебе знаю – во всех подробностях. Просто объясни мне, что в ней такого, в той Клаудии, чего нет в этой.

Полковник не ответил. А Карлос все поглядывал на мулатку у стойки.

– Ну иди, полюби ее. Ты же мастер любви.

– Отвали.

– Почему нет? В чем разница? Я правда не понимаю, расскажи.

Полковник смотрел через окно на улицу, где в желтом свете фонарей шевелилась и медленно перетекала пестрая туристическая масса.

– Скажи, в чем разница, я хочу понять, – не унимался Карлос.

– Что ты хочешь понять?

– Вот у тебя было три женщины. Кстати, это примечательно, ты ведь не трахался больше ни с кем, кроме этих трех, я же знаю. Ты делал с ними одно и то же. Спрашивается: в чем разница?

Карлос снова сделал паузу, давая возможность полковнику ответить, но не дождался ответа.

– Все одно и то же: твои безумства, страдания, свидания – не говоря уже о постели. И, справедливости ради, даже безумства твои разнообразием не отличались – так, легкие вариации. Не буду сейчас вдаваться в подробности.

– Иди к черту.

Теперь полковник разглядывал Карлоса. Это был какой-то новый, неведомый Карлос. Откуда вдруг это красноречие? И этот полемический жар, которого еще полчаса назад в нем и предположить невозможно было.

– Нет, правда, зачем ты их менял?

– Ты же все знаешь, – сказал полковник. – Ты читаешь мою кровь. Что тебе непонятно?

– Твоя кровь не передает твои чувства.

– Как так? Кровь – это же то, что внутри. Говорят же: горячая кровь, голос крови, взыграла кровь.

– Мало ли что говорят. Ты же врач, ты знаешь, что кровь – это просто кровь.

– Я знаю. Но если кровь – это просто кровь, то ты шарлатан.

Карлос рассмеялся, будто профессор, услышавший во время диспута дурацкий вопрос от студента.

Откуда-то вышли музыканты, встали в углу и грянули «Накрась свои губы, Мария».

– Да, мне это тоже странно, – сказал Карлос с лукавой профессорской улыбкой. – Казалось бы, если уж я читаю кровь, то она должна передавать все чувства и движения души, но – нет. Я вижу события, причем вижу их не изнутри носителя, а снаружи, со стороны. Это как фильм. Обрывки кинопленки, а носитель крови – как герой картины.

– Ты не читаешь, о чем я думал, что чувствовал в тот момент? – Полковник не смог скрыть возбуждения.

– Не читаю! Так что расслабься. Поэтому я хочу понять, что ты чувствовал, когда решал: вот она, моя судьба, или что ты там вообще решал. И бросал при этом предыдущую судьбу.

Когда я познакомился с Марией, она была красотка, доверительно сообщил солист, подпевки взывали: накрась, накрась свои губы, Мария!

Полковник молчал, оглушенный и осчастливленный этой доброй вестью – чудотворцу недоступны мысли и чувства всей его прошедшей жизни.

– Хорошо. Упростим задачу, – продолжал Карлос увлеченно. – Возьмем твою последнюю, Клаудию эту. Что ты чувствуешь к ней. Что в ней такого?

Но промчались годы, и, пережив разочарования, Мария больше не красит губы. Накрась, накрась свои губы, Мария, и ты расцветешь, как раньше…

– Я могу бесконечно смотреть, как она ест апельсин, – сказал полковник.

Карлос в полном восторге тряхнул головой.

– О! Старые полковники – большие фантазеры! То есть у тебя такой критерий: если можно всю жизнь смотреть, как она ест, то – бинго! – это любовь?

– Это образно, если ты понимаешь, а не понимаешь – отвали…

– А теперь я тебе скажу кое-что. – Карлос приосанился, будто на трибуне. – Видел я вашу любовь, всю вот эту возню, всегда одинаковую. Вот ты любил-любил одну, потом другую, потом снова первую, а потом третью, а на самом-то деле – ведь все одно и то же. Та же возня в постели или по кустам. И вообще насмотрелся я на вас. Вы так скотски однообразны. Вы привыкли думать, будто ведете какую-то духовную жизнь в облаке возвышенных чувств. Но если смотреть непредвзято, то большую часть вашего времени занимает унылая физиология: вы едите, ходите в уборную, спите и делаете вот это самое, что называете любовью. Такая тоска видеть это бесконечно! Вы – просто унылая биомасса!

О Мария, Мария, накрась свои губы после всех разочарований…

Полковник разглядывал Карлоса. Кто это? Это тот самый Карлос, что выпросил у него десятку на ужин?

– Кто это – «вы»? – спросил полковник.

– Кто-кто! Люди, человеки…

– А ты кто? Ты уже сверхчеловек?

– Я-то? – ухмыльнулся Карлос. – Ну уж точно не один из вас. Узнаешь еще, кто я…

– Угу… Карлос Великий. Элегуа назначил тебя своим апостолом?

Карлос странно посмотрел на полковника и промолчал. Перевел взгляд на стойку бара.

– Она все пялится на тебя.

Полковник не стал оглядываться.

– Если она тебе не нужна, дай мне денег.

Это уже был прежний Карлос. Вдруг. Будто рычажок внутри него заскочил в стандартное положение.

– Я дал тебе на ужин, – буркнул полковник.

– Дай еще.

Полковник глянул в сторону стойки. Мулатка тут же обернулась и улыбнулась ему.

Накрась свои губы, Мария, и танцуй, танцуй со мной.

– А как же скотское однообразие и все такое? – съязвил полковник.

– А я не говорил, что я против скотства. Я только не ищу в этом возвышенного. Денег дашь?

– Послушай, мы не договаривались, что я буду оплачивать тебе еще и шлюх.

– Ну, не мелочись. Это недорого.

Музыканты отожгли про Марию и затянули про девчонку из Гуантанамо.

Получив от полковника еще несколько купюр, Карлос встал и пошел к стойке. Начал что-то бормотать на ухо мулатке. Минут через пять она взяла его за руку и повела к выходу. Поравнявшись с полковником, Карлос задержался и навис:

– Знаешь, где я встретил Элегуа? На том самом поле…

Полковник смотрел на Карлоса снизу вверх.

– Ты помнишь то поле? – произнес Карлос медленно.

– Какое?

– Поле перед домом твоей бабки.

Полковнику показалось, что это сказал кто-то у него внутри. Стало жарко.

– При чем здесь моя бабка?

– Ты в детстве жил у бабки, рядом с полем. Когда-то это было ваше поле, как и все поля в округе…

Карлос сделал ударение на слове «ваше». Черт, что это? – завертелось в голове полковника панически и безответно. Еще в Гаване он почувствовал слабый укол беспокойства, когда Карлос сказал, что нужно ехать в Тринидад. Почему в Тринидад? Но тогда полковник сразу же погасил эту тревожную лампочку, случайно и необоснованно вспыхнувшую в его голове. В самом деле, Тринидад – второй туристический центр. Куда же еще поехать иностранцу с кубинской девчонкой, как не к Карибскому морю… И вот вдруг всплывает это поле…

Мулатка смотрела на полковника из-за спины Карлоса насмешливо, будто уже участвовала в каком-то заговоре.

– Я не понимаю, при чем здесь то поле, – сказал полковник.

– Скоро поймешь, – сказал Карлос.

– Нет! Сейчас!

– Это длинный разговор. В свое время ты все узнаешь.

– Хватит! Я задал тебе вопрос!

– Не ори…

Полковник схватил руку Карлоса и придавил к столу. Несколько посетителей в баре посмотрели на них.

– Ты что заладил «в свое время, в свое время»? – Полковник понизил голос. – Что за игры?

– Успокойся. В свое время, значит – в свое время. Мне самому не все еще понятно.

Карлос вырвал свою ладонь из-под ладони полковника, но не ушел, будто не все еще сказал.

– Поле рядом с домом детства – странные воспоминания, правда?

И Карлос легонько подтолкнул девушку к выходу.

– До завтра. И не ходи за мной.

Полковник видел, как они прошли мимо окон. И тут же следом за ними проследовал знакомый силуэт – черный парень в длинном плаще. Полковник выскочил из-за стола на улицу. Впереди, в полусотне шагов, шли Карлос и девушка, поочередно пересекая полосы света из дверей кабаков. Никто их не преследовал.

Официант тронул полковника за локоть.

– Сеньор, вы забыли заплатить…

– Я еще не ухожу.

Он вернулся в бар.

Я сам парнишка простой, из края, где растет пальма, откровенничал солист на бис.

Полковник долго сидел у стойки, прежде чем заговорил с барменом. Через пять минут он уже знал, как зовут ту мулатку и где ее найти. На всякий случай.

6

Полковник проснулся рано, около шести – за окнами темень. Заглянул к Карлосу. Его постель была пуста и не разобрана. Явится не раньше восьми. Никакой утренней свежести не наблюдалось. В патио во сне бормотал попугай.

Возле Музея романтики полковник разбудил водителя, парня лет тридцати, спавшего на заднем сиденье «шевроле» конца пятидесятых.

– Доедет до фи́нки[11] «Эрмоса» твой ровесник революции?

– Обижаете…

Когда они выехали из города, рассвело, и птицы стали кричать громче, чем урчал двигатель старого «американца».

На двадцатом километре дороги среди сахарных полей они свернули направо. За деревьями замелькал колониальный особняк с новенькой крышей из красной черепицы.

– Вам прямо к музею? – спросил парень. – Там еще закрыто.

– Нет. Мне дальше.

– Дальше нет ничего. Только поля.

– Там есть один домишко. Я покажу.

– Вы из этих мест?

– Да. Этот музей – дом моего отца…

Полковник тут же пожалел о своих словах – к чему это детское бахвальство! Парень посмотрел на него с благоговением.

– Это был ваш дом?

– Дом моего отца, и деда, и прадеда…

– Ух ты, интересно, наверно, когда твой дом превращают в музей.

– Не знаю, я в нем не жил.

– Надо же! И все это было ваше? Все эти поля!

– Моего отца…

– Ну да. Вы ведь уже после революции родились? Году в семидесятом?

– В пятьдесят девятом.

– Не успели, значит, пожить господином?

– Не успел.

– Обидно…

Полковник взглянул на парня – нет, не издевается.

Господский дом скрылся за холмом, асфальт незаметно перетек в проселок, и не осталось ничего, кроме тростника, возвышавшегося по обе стороны. Парень больше ни о чем не спрашивал – всем своим видом показывал, что уважает чувства бывшего «плантатора» на бывшей «своей земле».

Скоро показался одноэтажный дом, похожий на амбар с пристроенной террасой. Дорога проходила прямо мимо дома, а по другую ее сторону до горизонта – тростниковое поле.

– Здесь, – сказал полковник.

Бабушка не пускала его играть в этих джунглях, говорила «заблудишься и пропадешь». Двадцать лет назад она умерла, и полковник больше сюда не возвращался. Дом передали местному кооперативу.

На террасе стояли два кресла-качалки из крашенного в белое металла. Таких наштамповано, наверно, миллион – для каждого кубинского дома. На бельевой веревке трепетала одинокая майка. Кто-то обитал здесь, но внутри – ни звука. Крестьяне встают рано. Будь кто-то дома, давно уж был бы на ногах. Полковник постучал в дверь и, ожидаемо не получив ответа, обошел дом через заросший травой и кустарником сад и заглянул в окно. Помещение, служившее раньше амбаром, перестроил в жилище его дед. Деревянные оштукатуренные перегородки делили общее пространство на комнаты. Стекол в окнах не было. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи полковник видел обшарпанный стол и два стула, диван у стены. Цвет стен, кажется, не изменился со времен его детства – тусклый, горчично-желтый. Над столом висело радио. Этот древний аппарат – пластиковый ящичек с проволочной сеткой на передней стенке – полковник помнил на ощупь. Каким-то чудом он не только уцелел, но и висел на своем обычном месте.

Прежде чем заглянуть в следующее окно, полковник вдохнул поглубже. Это было окно в его детство. В детскую. Здесь жалюзи сжимались плотнее и позволяли рассмотреть лишь часть пола, да еще поверхность стола у самого окна. На голой исцарапанной столешнице лежали старые журналы, штук десять – «Сахарная промышленность». Один журнал желтел распахнутым разворотом. Ни бабушка, ни дед такое не читали – значит, сахарной промышленностью интересовался новый жилец. На видимом участке цементного пола полковник узнал несколько выбоин и глубоких царапин, врезавшихся в его мозг навсегда, как в этот цемент. Бабушка драила полы с мылом раз в неделю по субботам, но царапины от этого не сглаживались. Полковник снова вернулся взглядом к журналам. Что-то там его зацепило, что-то было нацарапано карандашом на полях открытой страницы. Всего несколько слов, которые он видел перевернутыми. С трудом удалось разобрать: «Она не знала, что через триста лет черные тоже будут есть сахар!!!» Три восклицательных знака.

Полковник попытался провернуть рукой жалюзи так, чтобы они стали горизонтально и можно было увидеть всю комнату, но ничего не вышло – жалюзи были зафиксированы изнутри. Он снова стал смотреть сквозь щели, нагибаясь и поднимаясь на цыпочки, но деревянные планки располагались под одним углом и позволяли видеть только то, что находилось рядом с окном. Полковник оглянулся на дорогу. Водитель стоял у машины и наблюдал настороженно за телодвижениями клиента.

– Это дом моей бабушки! У меня просто нет ключей…

Водитель покивал в ответ.

Через жалюзи был виден еще нижний угол стеллажа, где лежали стопки пыльных журналов и справочников. А на полу под нижней полкой виднелось что-то круглое, завернутое в кусок полотна. Сползший край материи открывал небольшой фрагмент этого предмета. Стараясь как можно лучше рассмотреть его, полковник уперся лбом в жалюзи так плотно, что они врезались в кожу и оставили на лбу горизонтальные полосы. Из-под материи виднелись человеческие зубы, точнее – верхняя челюсть. А весь этот круглый предмет, очевидно, был черепом. Человеческим черепом. Полковник достаточно повидал черепов, чтобы не ошибиться.

Это было уже слишком. Все это было слишком! Вчера Карлос заговорил с ним о доме и поле. Почему здесь череп – в том самом доме, возле того самого поля? Чей это теперь дом? Чей череп? Подступало знакомое ощущение катастрофы, когда начинает слегка подташнивать и во рту появляется металлический привкус.

Полковник вышел на дорогу. Водитель вглядывался в его перевернутое лицо с поперечными полосами на лбу.

– Все в порядке?

– Да…

– Может, позвонить бабушке? Есть у нее мобильник?

Скрип колес. По дороге ползла повозка, запряженная двумя быками. На вершине горы тростниковых стеблей сидел парень в белой ковбойской шляпе и пропотевшей майке. Быки спали на ходу. Полковник не смог дождаться, когда они подползут, и пошел навстречу.

– Добрый день! Скажите, кто живет в этом доме?

– В каком? В этом? – переспросил парень, хотя других домов тут не было.

– В этом!

– Тут живет один мужик, но, говорят, он уехал в Гавану.

– Как его зовут?

– Я не знаю. Он один здесь живет.

– Как он выглядит?

Полковник шел рядом с повозкой. Парень посмотрел на него с высоты и пожал плечами.

– Ну, такой… старый…

– У него голова в ожогах?

– А… Да… Говорят, в него молния попала…

Полковник остолбенел, будто это его поразила молния.

7

Она не знала, что через триста лет черные тоже будут есть сахар. Кто же мог представить себе такое?

Первый раз она попробовала сахар в четырнадцать лет, когда ее изнасиловал надсмотрщик. Алиока шла вдоль ручья, несла мешок кабачков; он подъехал верхом, слез с коня и встал перед ней на тропе. Солнце уже садилось, вокруг не было ни души, и она поняла, что сейчас это случится. Уже несколько дней надсмотрщик Игнасио поглядывал на ее ноги, когда она, подоткнув подол, кланялась кабачкам на грядках.

Убежать она не смела, сопротивляться – тем более…

Когда все кончилось, он достал из седельной сумки и вложил ей в руку два коричневых куска сахара. Это было щедро; он мог бы вообще ничего ей не давать. Мог бы и плеткой угостить для остроты ощущений, но пожалел ребенка. В конце концов, он тоже человек был – с гнилыми зубами, седой щетиной на остром подбородке, в рыжей засаленной шляпе.

Когда он сел на лошадь и уехал, Алиока поплакала, завернула сахар в лист дикого винограда и спрятала в траве. Искупавшись в ручье, она надела юбку и рубаху и только после этого вернулась к сахару: достала, понюхала, лизнула. Вкус ее поразил. Это было что-то абсолютное, чистое, совершенное. До сих пор она не встречала такого совершенства в окружающем мире. Она сидела на берегу и грызла сахар, запивая его водой из ручья. Съела один кусок. Второй, переборов соблазн, снова завернула в лист и спрятала под рубахой – для братьев.

Бежала через поля – нужно было успеть в барак, пока не стемнело. Надсмотрщики закроют ворота и побьют, если опоздать. Ощущала во рту вкус сахара и вкус любви – приторную сладость унижения.

Для нее не было, конечно, новостью то, что происходит между мужчиной и женщиной во время этих животных припадков. В общем бараке, где семейные нары отделялись только с помощью криво висящих тряпок, от этого просто некуда было деться. Только с ней самой этого до сих пор не случалось. Ничего такого особенного она не почувствовала, и это ее вполне устраивало – лишь бы было быстро и не больно. И если за это всегда будут давать сахар, то она не против: пусть с ней это делают хоть каждый день. Работать в поле гораздо тяжелей, а сахара за это не получишь.

Алиока пробралась на свою лежанку, когда в бараке уже погасили лучины. Мать зашевелилась рядом, схватила ее за руку и, притянув к себе, зашипела:

– Где тебя носит?

Алиока вложила ей в ладонь кусок сахара.

– Что это?

– Сахар.

– Где взяла? – Мать испугалась.

– Капатас[12] Игнасио дал.

Мать поняла и больше ни о чем не спрашивала.

Это было слишком дорого – кормить рабов сахаром, который они добывали. Тем, кто рубил тростник, так и не удавалось за всю их не слишком долгую жизнь не только попробовать, но даже увидеть вблизи кусок сахара. Только те, кто работал в сахароварнях, видели много сахара каждый день и иногда рисковали украсть кусок-другой. За это их били кнутом, травили собаками. И еще, конечно, сахар видели те, кто прислуживал в господском доме. У добрых хозяев горничные и лакеи получали его в качестве поощрения или, опять-таки, крали.