Сахар

Карлос усмехнулся.

– Как же ты убил меня? Хотя я же видел, на что ты способен. Мда… Я знал, что ты убийца, но думал все же, что ты не решишься…

Карлос вглядывался в камеру с той стороны, будто надеялся разглядеть что-то с этой.

– Я тоже, конечно, виноват кое в чем перед тобой… Так что ты не бойся, это видео не увидит никто. Никуда оно не отправится в случае моей смерти – ни в полицию, ни в сеть. Не паникуй… Смотри видео и оцени величие моих замыслов, которым, если ты это видишь, не суждено было сбыться…

Он ухмыльнулся и посмотрел прямо в глаза полковнику с экрана.

– …оценишь, если у тебя хватит мозгов. Так что приятного просмотра… Нет, не хватит у тебя мозгов. Не найдешь ты ничего, и Клаудия твоя умрет, если я мертв… Вот и череп есть, и, может, с ним что-то сделать? Закопать, например… И кровь твоя пригодилась бы… может быть…

Карлос улыбался в камеру.

– И парень приехал с подходящей кровью. Тоже вариант…

Карлос подмигнул в камеру.

– Ну, давай! Живи, полковник, а Клаудию ты без меня не поднимешь…

Ухмыляясь, он протянул руку и выключил камеру.

Это он записал вчера, но, видимо, еще до того, как полковник застукал его при записи. Почему он заговорил о смерти? Почувствовал, что его убьют? Но не знал, кто. И кто же это сделал?

Полковник полистал еще папки, открыл пару файлов наугад. В одном Карлос в трансе скакал с барабаном, в другом делал пассы живым петухом над своей головой и вокруг себя и бормотал что-то, потом оторвал петуху голову и полил себе кровью макушку и лицо. Полковник выключил. Пролистал файлы в папке, не открывая. Их были сотни… Господи…

Глаза слипались, закрывались сами собой, и он не стал сопротивляться. Повалился боком на диван и провалился в сон, как только его щека коснулась затертого диванного валика.

10

Он проснулся в один момент, как от пощечины, встал с дивана и вышел на террасу. В голове звенело, и щека онемела, будто и вправду от удара. Он не сразу понял – вечер или утро, закат или рассвет. По положению солнца определил с удивлением – часов восемь утра. Он проспал шестнадцать часов! Белые низкие облака летели по синему небу с неестественной скоростью. Кресло-качалка раскачивалось, словно в нем сидел невидимка. Через дорогу от дома тростник переливался бурными волнами. Это зеленое море тянулось до самого моря настоящего, синего, Карибского – километров на пятнадцать. На веревке трепалась майка Карлоса. Рвалась улететь, будто знала, что хозяин уже не вернется, и догадывалась, где теперь его искать.

И тут же в мозгу полковника всплыла картинка, наглая, как спам, цветная и четкая, как фото со вспышкой: отрубленная голова Карлоса в углу комнаты возле тумбочки…

Полковник вернулся в дом. Закрыл за собой дверь, чтобы не хлопала от ветра. Вдруг почувствовал голод, да такой, что голова закружилась. Последний раз он ел больше суток назад еще в том баре вместе с Карлосом. Пройдя через весь дом к задней двери, вышел в сад. Здесь, как он помнил, росли два дерева авокадо. Да, они были на месте. Когда полковник видел их последний раз, они были молодыми и тонкими, только начинавшими плодоносить, а теперь вымахали до неба. Он срезал пару крупных плодов с помощью специального шеста с секатором на конце, валявшегося тут же под деревом. На кухне нашел соль и печенье, съел оба авокадо. Расположившись на диване, листал файл за файлом в телефоне Карлоса – сотни роликов.

Карлос либо плясал с барабаном, либо вещал о своем величии и мощи своего таланта, о невероятном мистическом замысле, который он должен осуществить, не вдаваясь в детали. Все видео были сняты в этой же самой комнате.

И вдруг в очередном видео Карлос заговорил по-человечески. Повествовал как по писаному. О себе он говорил в третьем лице и называл себя по имени. Полковник просмотрел этот файл внимательно, не проматывая.

– Сразу войти в чащу и почувствовать то, что в ней скрыто. Или даже не входить, а просто сидеть на террасе и смотреть через дорогу на колыхание стеблей. И приходит страх: там прячется чудовище. Оно внутри шелеста, в глубине волнения. Карлос провел много часов, дней, месяцев на террасе, ожидая, что чудовище выйдет. Карлос мог просидеть целый день не шевелясь, а потом – ночь, а потом еще полдня, и ждать…

Полковник нажал на паузу и посмотрел в окно. Лет сорок назад, мальчишкой, он так же мог просидеть часа два на террасе, глядя на зеленые волны. Он, как и Карлос, ждал чудовище. Только сварливый голос бабушки выводил его из оцепенения. Она запрещала ему долго смотреть на тростник и тем более входить в него. Дорога, отделявшая дом от поля, была границей, которую ему нельзя было пересекать под страхом всех кар, какие только могли обрушиться на голову десятилетнего мальчика. И под самым страшным запретом было – грызть эти сладкие стебли.

Там пряталось чудовище, но мальчик не видел его, как ни вглядывался. Иногда ему казалось, что он слышит вой. Но это выл ветер. Всегда ветер. Ночами Диего боялся подходить к окну и смотреть в темноту, туда, где поле. Никогда не выходил на террасу после захода солнца. И никогда никому он не сказал ни слова о чудовище. Для мальчишки это большое испытание – знать страшную тайну и молчать о ней. Только раз ему захотелось рассказать деду. Они сидели на террасе в один из выходных, когда дед приехал из Тринидада, где служил бухгалтером в сахарном кооперативе. Диего только открыл рот, но налетел порыв ветра – все поле заколыхалось, заволновалось, и он промолчал. Дед дремал в кресле, на кухне суетилась бабушка, над полем простиралось ясное небо, но Диего знал, что все это видимость. Мир опасен. В мире нет мира.

Полковник нажал play, и Карлос снова заговорил:

– …и когда это поле оголялось, становилось видно, что ничего там нет – просто земля безо всяких загадок. А потом его поджигали…

Полковник остановил видео.

Да! Поле поджигали! Море огня подкатывало к дому, когда на убранном поле горели остатки стеблей и листьев. Каждый раз казалось, что огонь не остановится по ту сторону дороги и перекинется на дом, но бабушку это не пугало. Напротив, когда парни из кооператива проходили мимо дома с канистрами керосина, она их напутствовала:

– Больше огня, ребята, больше огня! Спалите это поле к чертовой матери, чтобы даже земля расплавилась!

Ребята смеялись:

– Будет сделано, сеньора Роза! Запалим так, что небу станет жарко, не сомневайтесь!

Накануне, узнав в правлении кооператива о назначенной на завтра акции, бабушка на всякий случай собирала самое необходимое, и, когда на другом конце поля занимался пожар, они вдвоем с Диего отвозили пожитки на тележке километра за два, куда огонь точно не мог добраться. С холма наблюдали, как волны пламени бежали к дому. Бабушка бормотала заклинания, обращаясь поочередно к оришам и к Деве Марии, а Диего ждал, что из-за черной дымовой завесы выскочит горящий монстр. Его огненная шкура будет искриться и осыпаться горячим пеплом. Из пасти – дым; запах горелого мяса и дыхание, похожее на бабушкин храп по ночам. Но этого никогда не случалось, как не случалось и пожара в доме. Языки пламени всегда теряли силу на краю поля, будто их впитывала земля. Они не смели переползти через красную черту дороги.

На поле был еще один клочок земли, неподвластный огню. Каждый раз пожар каким-то чудом огибал сейбу[16], огромное дерево, даже не обжигая ее кроны, и она зеленела над обугленной землей.

Когда огонь издыхал у порога дома, бабушка и мальчик катили тележку обратно. В пути обычно препирались:

– Наконец-то ты перестанешь пялиться в тростник и начнешь учить уроки, – говорила бабушка.

– Я учу уроки.

– Перестанешь сидеть на террасе, как статуя, и поиграешь с другими ребятами.

– Я играю.

– Кого ты там видишь?

– Никого.

– Ты хочешь стать агрономом?

– Еще чего!

– А кем ты хочешь стать?

– Никем.

– Ну, это у тебя вряд ли получится, – усмехалась бабушка.

Бросив тележку у террасы, она шла в поле. Бродила по горячей земле среди головешек и золы, будто что-то искала. И мрачная возвращалась. Говорила: нет, ничего не выйдет, оно не горит. Диего ждал на дороге. Бабушка запрещала ему ходить вместе с ней. Через три месяца вырастали новые стебли, и все повторялось. В полу террасы под вынимавшейся плитой мальчик на всякий случай спрятал мачете. Бабушка искала его и ругалась, но мальчик так и не признался, не хотел остаться безоружным, когда чудовище одним прыжком преодолеет красную черту.

И вот, когда мальчику исполнилось двенадцать, настало время разобраться с этим полем. Он достал из тайника мачете и рубил, рубил сочную чащу, пока не прорубился к сейбе. Измотанный и гордый, сел в тени дерева. Дышал и смеялся над своими страхами, только что изрубленными твердой мужской рукой. Хорошо ему было, пока он слышал лишь свое запаленное дыхание. Но когда его легкие перестали со свистом всасывать воздух, снова настиг и окружил его тот самый сухой и горячий шепот. Мальчик бежал к дому, к дому… Бабушка нашла его в тростнике без памяти…

Полковника пугали эти множащиеся параллели между ним и Карлосом. Они грозили скоро пересечься, и тогда… Что тогда?

Полковник включил следующее видео. В файле было описание ритуала:

«Еда для Элегуа должна заменяться каждый понедельник. Свеча в его честь должна зажигаться каждый раз, когда он ест.

Присутствие Элегуа чувствуется в доме как шум, что бежит от одной двери к другой. Его часто замечают маленькие дети, которые могут играть с ним и меняться игрушками.

Только те люди, кто были инициированы в сантерии и были одержимы ориша, имеют силу, чтобы даровать что-то Элегуа».

В том, что у Карлоса в телефоне обнаружился Элегуа, не было ничего удивительного. Как всякий сантеро, Карлос должен был поклоняться Элегуа – одному из главных богов сантерии. Дальше Карлос как раз описывал его могущество и достоинства:

«О Элегуа! Элегуа – охранник входов, путей и тропинок.

Элегуа – открывающий пути!

Он – первый ориша, что призывается в церемонии, и последний, с которым прощаются.

Он всегда стремится быть первым, как испорченный ребенок. Первые удары барабанов – ему.

Он – шутник, и его боятся, потому что с такой силой, управляемой только его прихотью, он может навредить своими шутками. Подобно большому ребенку, он безжалостен с теми, кто переходит ему дорожку, ибо он может впасть в ярость».

Потом шло видео, где Карлос рассказывал и показывал, раскладывая на столе предметы:

«Эбо к Элегуа. (Полковник знал, что Эбо – это обращение к богу.)

Ингредиенты: три кусочка желтой бумаги, три кусочка копченой рыбы, сухая кукуруза, ветка корицы, три маленьких кусочка кукурузных орехов, три сигары, мед, девять сентаво.

Разложить все это равномерно в три маленьких мешочка или бумажных пакетика. Туго обмотать каждый пакетик красной и черной ниткой. Провести каждым пакетиком вокруг головы три раза, оборачиваясь вокруг себя трижды после каждого раза. Повторить процедуру с ногами, руками и, наконец, по всему телу. Выбросить один пакетик на перекрестке, второй – в поле, заросшем высокой травой, третий – возле кладбища».

Полковник не понимал, как все это может ему пригодиться, но смотрел – боялся пропустить что-нибудь важное.

Файл за файлом тянулись описания ритуалов:

«…Рассеките голову белого цыпленка и позвольте крови капать на камень. Делайте Омие́ро[17] с майской дождевой водой, кокосовым молоком и травами, принадлежащими Элегуа. Вымойте камень полностью в Омиеро и оставьте его, чтобы он впитывался в течение 24 часов…»

В следующем файле Карлос исполнял перед камерой что-то вроде верхнего брейк-данса и выкрикивал бессвязно, задыхаясь:

– Она придет! Придет, когда все случится!.. Реки вспять! Реки вспять!.. Она не знала, что черные будут есть сахар!.. Я, повелитель крови, говорю вам: реки вспять!

Он опять показывал череп и причитал, что эту девушку погубил сахар.

Полковник нажал stop. Он не понимал, при чем здесь череп девушки и ее смерть и то, что она не знала, что черные будут есть сахар. Какая-то рабыня сотни лет назад. Он это придумал? Или он это знал? Откуда он мог это знать? Если он читает кровь, то откуда она в высохшем черепе?

Полковник сидел на диване и смотрел через дальнее окно на улицу, но ничего не видел на самом деле. И даже когда за окном на дороге показался и остановился автомобильный капот, он не сразу включился. Бросился к другому окну и увидел полицейскую машину, и от нее к дому уже шли двое парней в штатском. Полковник побежал через весь дом к задней двери – телефон Карлоса в руке. По дороге он схватил со стола череп вместе с тряпкой. Выскочив наружу, тихо прикрыл дверь и бросился в сад. Через заросли бугенвиллеи пробрался к дороге и посмотрел в сторону дома. За рулем полицейской машины – никого. Оба полицейских уже вошли в дом. Полковник в три прыжка пересек дорогу и вломился с разбегу в стену тростника на другой стороне. Окруженный со всех сторон зелеными стеблями, он почувствовал себя в относительной безопасности. Здесь они его не найдут. Зато обнаружат его отпечатки пальцев по всему дому и свяжут его с убитым Карлосом. Быстро они сработали. Удивились, наверно, что двери не заперты. Интересно, смогут определить, что он был в доме только что? Какие следы он оставил? Кожуру от съеденных авокадо выбросил в сад. Вряд ли найдут.

И тут полковник увидел полицейского, кравшегося вдоль кромки поля с пистолетом в руке. Да, они поняли, что он только что был в доме. Полковник замер, вытянувшись среди стеблей и желая стать длинным, тонким и зеленым. Он даже тихонько закачался из стороны в сторону, как стебли вокруг. Он видел полицейского в трех шагах перед собой сквозь листву. Это был парень лет тридцати, смуглый, с усиками и бугристой, влажной кожей. Рубашка взмокла у него под мышками. И второй с пистолетом в руке стоял на террасе и вертел головой. Этот был черный в синей рубахе.

– Ушел. Разве его найдешь в этой чаще? – донесся его голос.

– Думаешь, он один? – голос совсем близко.

– Кто его знает?

– Он может нас слышать. Эй! Ты слышишь? Лучше выйди сам!

Усатый подождал, послушал и двинулся к дому, но спиной вперед, глядя на тростник. Полковнику казалось, усатый смотрит на него. Но тот так и пятился с пистолетом в руке, пока не уперся спиной в террасу. Оба постояли, покрутили головами и спрятали пистолеты в кобуры под рубашки.

– Да, вряд ли он здесь, – сказал усатый. – Он же не дурак, чтобы прятаться в доме, где зарегистрирован тип, которого убили.

– Думаешь, он причастен?

– Может, и не убивал, но точно что-то знает. Он был на месте преступления. И бармен вспомнил, что он спрашивал у него адрес этой Тани.

– Но что его связывало с убитым? Тетка эта, квартирная хозяйка, говорила, что они не очень дружили.

– Зачем они вообще приехали?

Они уже всех опросили! Полковник тихо-тихо подкрался поближе и сел на землю ровно напротив террасы, положил рядом череп. От полицейских его отделяли лишь полметра зеленой завесы да шесть шагов красной дороги. Может, лучше уйти? Куда? Зачем? Сыщики уедут, и на время этот дом станет самым безопасным местом.

Полицейские уселись в кресла-качалки на террасе. Казалось, им нравилось сидеть, раскачиваться – и пусть весь мир подождет. Черный, покопавшись в телефоне, присвистнул:

– Ого! Пришел ответ из Министерства обороны про нашего полковника. За тридцать лет службы – девять миссий по всему свету, от Анголы до Мексики. Последняя миссия на Гаити – пять лет.

– Так он врач или кто?

– Наши врачи повсюду… Имеет правительственные награды, – читал дальше черный. – Три ордена и пять медалей. Две медали боевые, между прочим.

– Тем более не понимаю, что у такого служаки общего с этим типом. Как он во все это вляпался?

Полковник невольно усмехнулся: да, это вопрос.

– Сложно с ним будет, – сказал усатый. – Связываться с Министерством обороны – морока.

– А дальше еще интересней, – читал черный. – Это раньше была его земля. А музей там, подальше, – его дом, ну в смысле – его семьи. Он, правда, родился прямо в год и час триумфа революции и господином побыть не успел. Мать умерла при родах. А отец бежал в Майами. Он был капитаном армии Батисты.

– Ничего не понимаю, – пробормотал усатый лениво. – А может, он шпион? Отец там, в Юме[18], вот и завербовали его.

Боже, боже, идиоты! – полковник потряс головой.

– Ладно, поехали, – сказал черный. – Он уже по дороге в Гавану, наверно.

Сыщики поплелись к машине.

Что делать с черепом? Что-то говорил об этом Карлос.

Сидя на земле под пологом из тростниковых метелок, полковник открыл в телефоне предпоследнюю запись Карлоса. Вот в конце: «…Клаудия твоя умрет, если я мертв… Вот и череп есть, и, может, с ним что-то сделать? Закопать, например… И кровь твоя пригодилась бы… может быть…»

Не слишком информативно.

Череп в тряпке полковник нес под мышкой и волочил за собой лопату. Внезапно тростник кончился, и ветви сейбы простерлись над ним. Под ее широкой кроной образовалась круглая поляна: тростник не растет в тени. Полковник выкопал яму с полметра глубиной, сел на край могилы, положил череп рядом на расстеленную тряпку.

– Бедная девочка! – сказал он вслух.

Как она умерла? Ее убил сахар, сказал Карлос. Это буквально или фигурально? В том смысле, что она работала на сафре и умерла? Полковник читал, что рабы на рубке выдерживали всего несколько лет. И тут же подумал: может, все то, что случилось со мной, расплата за грехи предков? Кто тогда, триста лет назад, был здесь хозяином? Надо заглянуть в родословную.

Он завернул череп в тряпку, аккуратно опустил его в могилку, закопал. Срубил лопатой стебель каньи. Попробовал пальцем острый край на срезе и вонзил его себе в левую ладонь, сжал зубы, провернул и еще больше разорвал рану. Сидел, сжав руку другой рукой. С пальцев закапала кровь на свежевскопанную землю – не слишком обильно, но вскрывать вену на запястье он не стал.

– Не знаю… Может, это глупо… Карлос говорил про мою кровь… если что не так – прости… – бормотал полковник.

Замотал руку платком, взял лопату и пошел обратно по собственному следу, проложенному в тростнике. Подумал с удивлением, что бродит по этому самому полю и ничего не боится.

Часть вторая

1

Молодая хозяйка, сеньора Инес, изумляла и восторгала маленькую Алиоку до крайности, до сладостного трепыхания сердца. Она не походила на других белых женщин, которых доводилось видеть девочке-рабыне, никогда в своей жизни не отлучавшейся с гасиенды. При всякой возможности Алиока подбиралась поближе к хозяйке и разглядывала ее платье, шляпку, зонтик. Такое счастье выпадало нечасто. Заметив в поле господскую коляску, Алиока бежала к дороге и в высокой траве на обочине дожидалась мгновения, когда госпожа проедет мимо. Для девочки это был театр, волнующее представление. Все, что ей удавалось разглядеть за секунду – веер, локон волос, кружево на рукаве, – она хранила потом в памяти как свое тайное сокровище. При этом рисковала собственной шкурой, буквально: если бы надсмотрщик, обычно дремавший под деревом, поймал ее за подглядыванием, она получила бы плетей.

Первый раз Алиока увидела сеньору Инес, когда вместе со взрослыми сажала мала́нгу[19] в поле. Подъехала коляска, и все женщины сначала разогнули спины, а потом снова согнули в поклоне. В коляске сидел управляющий и белая девушка под зонтиком. Сеньор верхом ехал рядом и весело кричал: «Смотрите, это ваша госпожа!» Женщины робко поднимали глаза и тут же их опускали. «Смотрите, смотрите! Я разрешаю! – кричал сеньор. – Это моя жена! Вечером получите поросенка и рома!» Женщины смотрели на хозяйку. Алиока, прячась за спиной матери, тоже смотрела во все глаза. Сеньора была во всем белом – в платье с кружевами, затянутом в талии; в белой шляпе с плюмажем. Руки, державшие белый зонтик с бахромой, обтягивали, несмотря на жару, белые перчатки из тончайшего шелка. Таинственное существо, невероятные вещи из волшебного мира белых. Но больше всего Алиоку поразило лицо сеньоры. Оно было будто вылеплено из самой белой муки (густо напудрено). Тонкий изящный нос, острый подбородок, а шея – какая длинная шея! Сеньора была прекрасна, как скульптура Санта-Барбары в часовне, и у нее было такое же белое лицо с подведенными черным ресницами и бровями. С высоты коляски из-под зонтика она бросила беглый взгляд на женщин, согнувшихся под солнцем, и нетерпеливо сказала сеньору: «Антонио, поехали, поехали!» Алиоке показалось, что сеньора испугалась. Чего бы ей бояться в собственных владениях? На поле были только женщины, и сеньор был рядом.

Возвращаясь с полей, женщины пели на непонятном языке забытой родины, а Алиока, далеко отстав от матери, думала о прекрасной сеньоре, о ее платье. Мечтала – вот бы попасть в дом на работу и посмотреть на платье вблизи. Если бы ей разрешили убирать в комнатах, она, может, даже могла бы потрогать эти кружева, это шитье, подержать в руках перчатки. О том, чтобы примерить их, она не смела и подумать.

Инес сразу возненавидела эти поля, эти пальмы, этот дом и этих негров. И хотя пейзаж, кажется, не обманул ее сказочных ожиданий: среди зеленого моря тростника королевские пальмы на красных холмах под синим небом – но это впечатлило ее лишь в первые дни. А потом она поняла: это всё, ничего другого не будет. Никогда.

Еще до приезда жениха в Мадрид она, конечно, была осведомлена о его материальном положении: два дома в Гаване, два дома в Тринидаде и обширная гасиенда в сахарной долине – одна из самых крупных на Кубе. За все время их медового месяца в Мадриде Инес ни разу не спросила мужа, в каком из его кубинских владений он с ней намеревается жить. Ей казалось совершенно естественным, что они поселятся в Гаване, а на плантации муж будет ездить и вовсе без нее. И только преодолев эти чудовищные пространства – сначала две недели морем, а потом пять дней в повозке, – она узнала, что жить они будут именно на этом богом забытом клочке земли. Не в Гаване, после Мадрида показавшейся ей пыльным заштатным городишкой, и даже не в Тринидаде, что и вовсе был скопищем жалких лачуг, а в полях, на расстоянии нескольких часов пути даже от тех лачуг, в старом доме, где окна без стекол прикрывали грубые деревянные жалюзи.

Это открытие, совершенное за обедом на второй день по прибытии, ее просто убило.

– Не понимаю, чего ты ожидала? – сказал Антонио. – Ты же знала, что выходишь за плантатора.

– Я думала, ты привез меня показать гасиенду, а жить мы будем в Гаване!

Антонио только усмехнулся и покачал головой.

– Делами на плантациях может заниматься управляющий! – не сдавалась Инес.

– Кто внушил тебе эту глупость? Управляющий пустит нас по миру.

– Но в Испании все так делают. В поместьях живут управляющие, а хозяева – в Мадриде!

– Это в Испании. Здесь за неделю моего отсутствия все пойдет прахом.

Это была правда, но не вся. Всю правду Инес узнала лишь через два месяца. Потом она удивлялась, как это ей удавалось так долго оставаться глухой и слепой, хотя все было так очевидно. Она и представить себе не могла, что такое возможно, поэтому долго закрывала глаза на некоторые странности в поведении мужа.

Вечерами Антонио уходил на конюшню. Зачем? Он говорил, кормить своего коня. Но есть же конюхи, удивлялась Инес. Антонио объяснял: конь так ему предан, что не ест без него. А когда он возвращался с конюшни, от него пахло, но не лошадьми. Этот запах что-то смутно напоминал Инес, но она не могла понять что. И вот однажды она почувствовала, что так пахла горничная, когда подходила близко, прислуживая за столом. И так пах кучер, когда помогал ей сойти с повозки. Это был естественный запах черных.

Раз в месяц рабам разрешалось устраивать фиесту у костра. Они пили брагу, которую сами же гнали из отходов сахароварни, били в барабаны и танцевали до утра. Это происходило всегда в одном и том же месте, в роще за сараями. И, к удивлению Инес, это было любимое зрелище мужа. Сеньору Антонио ставили кресло и столик на некотором отдалении, где он сидел с бутылкой рома. Танцоры знали, конечно, что сеньор наблюдает, но не видели его в темноте. Инес лишь раз заглянула на эти игрища вместе с мужем. Ей хватило нескольких минут, и больше она там не появлялась. Эти ночи были для нее настоящим проклятьем: из-за рокота барабанов и диких криков она не могла заснуть. Антонио обычно приходил под утро, и от него разило не только ромом, но и тем самым запахом…

Прозрение пришло однажды в сиесту, когда Инес дремала в спальне. Антонио с управляющим уехал на дальние поля и еще не вернулся. Сквозь дрему она слышала заполошное пение птиц, не смолкавшее даже в самый зной. Во дворе переругивались конюхи – она ленилась подойти к окну и заткнуть им рты. Кто-то проехал верхом – медленно, шагом. Копыта мягко ступали по пыльной дорожке. Сквозь сон она подумала – Антонио. Скоро он упадет рядом с ней и обнимет. Они всегда занимались любовью в сиесту – это было одно из двух доступных ей развлечений. Второе – расстроенный клавесин, на котором она тягучими вечерами разучивала столь же тягучие менуэты по нотам, привезенным из Мадрида. Мельком подумав об Антонио, она задремала, а когда очнулась, мужа все еще не было рядом.