скачать книгу бесплатно
К этой непритязательной, приветливой, повседневной Европе он привязался даже сильнее, чем к той, парадной, показной. Он перестал ездить в любимые им когда-то столицы, тем более что облик их стремительно менялся: целые кварталы заселяли мигранты, не говорящие на европейских языках, по главным улицам толпами бродили туристы в трусах и сланцах; в музеи выстраивались многочасовые очереди… Нет, туда его давно не тянуло. Все переменилось, а главное – он сам.
***
– Как вы думаете, Лиз, сколько времени займет замена стекла? – спросил Норов, чтобы вывести Лиз из оцепенения.
– Я попробую вызвать людей из фирмы, которая устанавливала здесь окна, – озабоченно проговорила Лиз. – Но неизвестно, работают ли они во время карантина?
– Может быть, пообещать им двойную оплату? Разумеется, все расходы – за мой счет.
– Спасибо, месье Поль, это очень любезно с вашей стороны, но не уверена, что это поможет. Боюсь, установка новых стекол займет время. Как же вы будете тут жить с разбитым окном?
– Неудобно, – согласился Норов. – Может быть, дырку как-то получится заделать?
– Я поговорю с папа, надеюсь, он что-то придумает, иначе вы тут совсем замерзнете! Особенно мадам Анна, она же любит тепло. Может быть, вы с мадам Анной на время переедете в другой наш жит? Там сейчас как раз никого нет. Мы с Жаном-Франсуа поможем вам с переездом.
– Благодарю вас, Лиз, это хорошая идея, я обсужу ее с Анной… А вот и она!
На лестницу из своей спальни вышла Анна в джинсах и свитере, а следом Гаврюшкин.
– Бонжур, Лиз, – произнесла Анна.
– Бонжур, мадам Анна, – ответила Лиз, не без удивления разглядывая Гаврюшкина.
– Хэлоу, – сказал Гаврюшкин.
И, видимо, чтобы Лиз лучше его поняла, без улыбки помахал ей с лестницы рукой.
– Хэллоу, – озадаченно пробормотала Лиз.
– Дальний родственник, – пояснил Норов. – Нагрянул сегодня утром без предупреждения, хотел сделать нам приятный сюрприз.
– Ваш родственник, месье Поль?
– Не совсем. Скорее, родственник Анны. В каком-то смысле – друг семьи.
– Месье говорит по-французски?
– Сомневаюсь. Он и по-русски-то не особенно красноречив. Да вы не беспокойтесь из-за него, Лиз. Он скоро улетит назад. Просто не обращайте на него внимания.
Гаврюшкин между тем подозрительно прислушивался к их разговору, пытаясь уловить, о чем они беседуют. Лиз вновь посмотрела на него.
– Вы уверены, что месье не останется здесь ночевать? – спросила она. – Может быть, привезти еще один комплект постельного белья?
– Че она на меня так таращится? – по-русски поинтересовался Гаврюшкин у Анны. – Нормальных людей что ли не видела?
– Просто у нее другие представление о норме, чем у тебя, – ответил Норов.
Объяснение не показалось Гаврюшкину убедительным.
– Ю – окей? – сурово обратился Гаврюшкин к Лиз.
Лиз поспешно закивала.
– Простите, я очень плохо говорю по-английски, – произнесла она с сильным акцентом.
– А вы общайтесь с ним через Анну или меня, – предложил Норов. – Мы постараемся ему объяснить.
– Спасибо, месье Поль.
– Че ты ей сказал? – подозрительно осведомился Гаврюшкин.
– Что с тобой лучше не разговаривать.
– Это почему еще?
– Потому что любой человек после первой же фразы жалеет, что с тобой заговорил.
– Бля, Нор! Ты опять?
– Именно это я и имел в виду.
– Если месье все же захочет остаться, он может переехать с вами, в другой жит, – предложила Лиз. – Там много места. Целых шесть спален – хватит на всех.
– В этом нет необходимости, – прохладно возразил Норов. – Месье торопится домой.
– В Россию?
– Да, в Россию.
– Че-че про Россию? – насторожился Гаврюшкин.
– Кстати, у нас тут еще одна знакомая, – продолжал Норов, не отвечая ему.
– Месье приехал не один? – догадалась Лиз, бросая взгляд на постельные принадлежности, разложенные на диване.
– Русские любят компании, – уклончиво заметил Норов. – Сейчас я вас познакомлю. Ляля, ты где? – позвал он.
***
В свои европейские путешествия Норов пытался брать девушек, но архитектура, живопись и музыка их волновали меньше, чем модные бутики и обеды в «звездных» ресторанах, и он отказался от их компании. Он приглашал с собой и Дорошенко, но тот, в прошлом заядлый театрал, уклонялся, несмотря на всю свою услужливость. Пыжик как раз предпочитал морские курорты, снимал дорогие виллы в Ницце или Италии и отдыхал там со своей глупой невежественной женой, для которой, по мнению Норова, и Египта-то хватило бы за глаза.
Европа пробудила в Норове еще одну страсть: к красивой одежде. Тряпки надолго стали его слабостью. В нем с детства нарастал протест против замызганной, неухоженной, грязной и тусклой советской провинциальной жизни. Одеваясь элегантно, он будто разрывал свою связь с ней, переставал быть обитателем болота.
Он привозил из Европы вороха одежды. В лучших бутиках Парижа, Рима и Лондона его узнавали в лицо, и однажды директор очень известного торгового дома, специализирующегося на элитной мужской одежде, предложил ему заказывать вещи по индивидуальной мерке, напрямую. Норов согласился и вскоре горько об этом пожалел.
Итальянские дизайнеры дважды в год стали доставлять ему в Саратов коллекции, состоявшие из десятков летних и зимних костюмов, рубашек, брюк, плащей, пальто, джемперов, даже носков и белья. Стоила каждая коллекция не меньше полутора сотен тысяч долларов. Но дело было не только в дороговизне, но и в том, что его безупречные костюмы смотрелись в саратовском захолустье неуместно, как нарядная новогодняя елка на летнем замусоренном волжском пляже. К тому же вещей было так много, что Норов даже не успевал их надеть хотя бы по разу, – появлялись новые. Он не раз давал себе слово отказаться от этой комедии, в которую ввязался по глупому тщеславию, но итальянцы были так обходительны и любезны, так старались угодить, так тонко хвалили его изысканный вкус, что он вновь и вновь откладывал разрыв. Злясь на себя, он с грустью наблюдал, как они, отправляясь в аэропорт, радостно набивают карманы пачками долларов, – как и все европейцы, они предпочитали наличные.
Его огромный, почти ненадеванный гардероб теперь пылился в подвале его саратовского дома, куда он никогда не спускался. Ни костюмов, ни меховых пальто, ни плащей из змеиной кожи он давно уже не носил, а подарить их было некому; все вещи были сшиты точно по его фигуре, он же при маленьком росте был хорошо сложен: широк в плечах и груди, узок в талии и бедрах. Выбросить все это барахло за ненадобностью было бы варварством, – некоторые вещи были подлинными произведениями искусства. И он хранил этот музей одежды как напоминание о прежнем расточительстве и суетности, – неприятное, но полезное.
***
Пашенька, сын Норова и Ланы, подрастал, но отношения между ним и отцом теплее не становились. Лана еще раз вышла замуж, за бизнесмена из Новосибирска и, бросив свой театр, уехала жить к новому мужу. Бизнесмен прежде был женат, причем дважды, у него имелись дети от обоих браков, сын и дочь, которых он не отдал женам, и которые проживали с ним. Лана забрала с собой старшего сына, Никиту, а Пашеньку оставила на попечении родителей.
Пашенька был светлоглаз, темнорус и в детстве очень красив. Он отличался природной смышленостью и превосходной памятью, но был слишком непоседлив и нетерпелив. Норовской любви к книгам он не унаследовал. Читать он научился рано, ему еще не было и четырех, но к шести годам чтение разлюбил и совсем забросил. Он был очень непоседлив, ничто его не интересовало и не могло занять надолго; сосредоточиться на чем-то одном хотя бы пять минут было выше его сил.
Пашенька ходил в частный детский сад и, знакомясь с другими детьми, выбирал в друзья тех, кто был слабее него, кем он мог командовать. Лет с шести он уже пристрастился к компьютерным играм и проводил за ними часы. Норову это не нравилось, он пытался ограничивать сына, но бабушка с дедушкой заступались за внука и объясняли Норову, что теперь «все дети так».
Бабушку и дедушку Пашенька не слушался, собственно, он никого не слушался, кроме Норова, которого скорее побаивался, чем любил. Норов, в свою очередь, старался подружиться с мальчиком, но у него не получалось. Пашенька был равнодушен к искусству, спортом занимался лишь из-под палки и избегал всего, что требовало усилий. Норов не знал, чем увлечь сына, как привить ему полезные навыки. Обеспокоенная бабушка даже показывала Пашеньку врачам, и те нашли у мальчика «гиперактивность», считавшуюся особенностью развития современных детей. Этим специалисты объясняли Пашенькину неусидчивость. Но Норов в новомодные диагнозы не верил; в глубине души он полагал, что сын просто слишком избалован и капризен.
Норов купил им просторную «трешку» в центре города, с хорошим ремонтом, предоставил машину с водителем и ежемесячно отправлял солидные суммы. От их прежнего недоброжелательства не осталось и следа, теперь они вели себя с ним чрезвычайно предупредительно.
Приезжал он к ним раз неделю, ссылаясь на дела, и они понимающе кивали. Но настоящая причина заключалась в том, что ему трудно давалось общение с мальчиком. Душевного родства, искренности и непосредственности между ними не существовало. Отправляясь к сыну, Норов, заранее настраивался и придумывал, куда с ним поехать, о чем говорить, во что играть. Пашенька тоже в его обществе чувствовал себя скованно и, похоже, по нему не скучал.
Когда пришло время отдавать Пашеньку в школу, Норов выбрал английскую гимназию, которую заканчивал сам. Там была все та же директриса, постаревшая, еще больше отяжелевшая, но отнюдь не утратившая деловой хватки.
Норова и его сестру она отлично помнила, чем он занимался теперь, знала, держалась с ним доброжелательно и уважительно. Обсудив возможность добровольного взноса на ремонт школы десяти тысяч долларов и последующих небольших инвестиций в объеме двух-трех тысяч в год, она приняла Пашеньку под свое крыло и пообещала лично следить за его успехами.
***
Ляля выплыла из кухни со своей прежней светской улыбкой, о которой Норов уже успел забыть, и чашкой кофе в руке. Норов представил их с Лиз друг другу.
– Мы виделись на дне рождения Мелиссы, – вспомнила Лиз. – Ведь это вы покупали Паниссо у бедного месье Камарка, не так ли? Очень красивое шато и расположено замечательно. Ваш друг тоже здесь?
Улыбка сошла с лица Ляли.
– Нет, он уже уехал, – состроив гримасу, ответила она на своем ужасном французском.
– Такое несчастье, что месье Камарка убили!
Ляля погрустнела и молча кивнула. Лиз заметила перемену в ее лице, но истолковала ее по-своему.
– Теперь, наверное, ваша покупка отложится? – сочувственно продолжала она. – Бедную Клотильду тоже убили, вы слышали? Такая красивая женщина! Настоящее зверство! Ее родители в отчаянии, особенно Ришар, ее отец. Она была их единственной дочерью. Даниэль все время плачет, всем так его жаль! Но особенно жалко Мелиссу. Такое горе для девочки! Ей только-только исполнилось девять лет! Все вокруг потрясены этими преступлениями! Подобного у нас еще не было!
Она разволновалась.
– Это все иммигранты! – с неприязнью отозвалась Ляля. – Вы, французы, слишком добрые. Пускаете к себе, кого попало, а потом удивляетесь, что у вас преступность растет да теракты на улицах!
– Вы считаете, что это был теракт? – удивилась Лиз.
– Нет, конечно, но убил наверняка кто-то из них!
– Я че-то не пойму, это кто? – негромко обратился Гаврюшкин к жене, указывая глазами на Лиз. – Домработница?
– Домовладелица.
– Домовладелица? – переспросил он. – Прям хозяйка дома? А зачем она тогда тут убирает? Прислать что ль некого?
– Здесь это не считается зазорным, – сухо ответила Анна.
– Так это – не его дом? – сообразил Гаврюшкин. – Не Нора? Блин, у него че, даже денег нет дом купить?!
– Лиз предлагает перебраться в другой жит, пока не вставят новые окна, – прервал их дискуссию Норов, адресуясь к Анне.
– Здорово! – обрадовалась Ляля. – А то мы здесь без стекол вконец задубеем!
– Нам с Аней без разницы. Мы сегодня уезжаем в Ниццу, – заявил Гаврюшкин.
Анна посмотрела на него прозрачными прохладными глазами, но ничего не сказала. Лиз слушала их, не понимая, щурясь, с некоторым беспокойством, как делают французы, общаясь с иностранцами.
– Мы обсуждаем перспективы переезда, – пояснил ей Норов.
– Только боюсь, сегодня это сделать не получится, – предупредила Лиз. – Мне потребуется немного времени, чтобы все там подготовить. Завтра с утра, подойдет? Но я попрошу папа приехать сюда и заделать эту дыру, – не спать же вам с разбитым окном…
– Ой! – перебила Ляля по-русски. – Ребята, к нам, кажется, жандармы!
Все обернулись к окну. На площадку перед домом неспешно въезжал полосатый джип с надписью «жандармерия».
***
Учеба в начальных классах давалась Пашеньке легко, но учиться он не любил; не слушал объяснения учителей, тайком играл в принесенные из дома компьютерные игрушки, а когда их отбирали, принимался крутиться и мешать другим. Ему часто делали замечания и оставляли записи в дневнике. Усадить его за домашнее задание стоило немалых усилий; родители Ланы пускали в ход и уговоры, и посулы. Обычно дедушка помогал ему делать уроки, впрочем, вернее было сказать наоборот: Пашенька помогал дедушке с уроками, потому что большая часть работы приходилась как раз на дедушкину долю.
Все это Норова сильно беспокоило, и своими сомнениями в отношении сына он делился на исповеди с отцом Николаем. Тот делал скорбное вдумчивое лицо и назидательно объяснял Норову, что так оно всегда и бывает: грешат родители, а страдают детки. Жил-то ведь Норов с матерью сына невенчанным, а это, по церковным понятиям, прелюбодейство, смертный грех, вот и расплата. Отец Николай, кстати, Норова предостерегал, да он слушать не хотел. Теперь трудно что-то исправить, но все в руках Божьих. Надо верить, чаще молиться и, главное, – приобщать мальчика к православной вере, водить в храм, заставлять трудиться, помогать по дому, а если не слушается, то и ремешком немного поучить, – с любовью, конечно.
Родительский опыт отца Николая был гораздо богаче Норовского. У него к тому времени имелось уже трое детей, которых он вместе с женой с ранних лет учил грамоте, счету, Закону Божьему и английскому языку. Отцом он был любящим, но суровым и требовательным; провинившихся наказывал без колебаний. Результатами своего строгого воспитания он заслуженно мог гордиться: ребята помогали по дому, заботились друг о друге, двое старших ходили в школу и учились на «пятерки». Младший тянулся за ними.
И все же в полезности ремня Норов крепко сомневался. Он часто думал о том, что было бы правильно забрать Пашеньку от бабушки с дедушкой к себе, но не представлял, как это осуществить в реальности. Пришлось бы полностью поменять образ жизни, а к такому подвигу он не был готов. Да и результат такого эксперимента был неясен. А вдруг он закончился бы не сближением, а ссорами и еще большим отчуждением? Однако, сознание того, что он по малодушию и эгоизму уклоняется от выполнения своего отцовского долга, увеличивало чувство вины перед сыном, и без того в нем сильное.
Это покаянное настроение отца Пашенька чутко улавливал и порой пытался на нем играть. Однажды утром бабушка позвонила Норову на работу и сообщила, что Пашенька наотрез отказался идти в школу, не помогли ни ее уговоры, ни угрозы дедушки. Как быть, она не знала, плакала, просила Норова приехать и «повлиять».
***
Дверь она открыла ему заплаканная. Смущенный и раскрасневшийся дедушка виновато выглядывал из гостиной. К приезду Норова они уже успели поссориться между собой, наглотаться валидола и напиться валерьянки. Из их рассказа выяснилось, что Пашенька уже дважды пропускал школу, но от Норова это скрывали.
Узнав о вызове отца, Пашенька струхнул, убежал в свою комнату, разделся и залез в кровать, изображая больного. Норов прошел к нему; тот лежал под одеялом, глядя на отца расширенными от страха светлыми глазами. Норов был не столько рассержен, сколько расстроен.
– Здравствуй, мой хороший, – сказал он, сохраняя свой обычный тон. Он всегда называл сына «мой хороший», пряча за внешней доброжелательностью неловкость, которую испытывал в его обществе. – Что случилось?
– Да вот, пап, заболел немного, – ответил Пашенька, отводя взгляд.
– Чем?
– Не знаю… голова что-то побаливает.
Норов потрогал его лоб и убедился, что он прохладный, температуры у мальчика не было.
– Вызвать врача?
Пашенька замялся.
