скачать книгу бесплатно
– Еще раз прости. Я виноват перед тобой. Ты честный, хороший парень.
Гаврюшкин молчал, ничуть не смягченный.
– Большой, – не удержавшись, прибавил Норов. – Только без гармошки.
Про гармошку, конечно, можно было и не говорить. Ребячество, Кит. Ребячество и ревность.
***
Дорошенко все-таки нашел свою нишу, к большому облегчению Норова, иначе пришлось бы все-таки отправлять его назад, пусть и не в чемодане и без шапки в заду. Он сумел оказаться полезным в избирательных компаниях, правда, в специфической роли. Норов не умел торговаться и не любил это делать, а вот у Дорошенко к этому были и вкус, и способности. Кандидатов он ошкуривал с безукоризненной вежливостью, уважительно, внешне дружелюбно, но без всякого милосердия. Апеллируя к славе Норова, не знавшего поражений, Дорошенко навязывал им московские цены, и те в конце концов соглашались.
Впрочем, тут была палка о двух концах: за победу предстояло бороться, а некоторые кандидаты считали, что после подписания договора и внесения значительного аванса она им уже обеспечена. Дорошенко было безразлично: победят они или проиграют, в выборах его интересовали только деньги, но Норов ощущал ответственность за результат. К тому же принципы не позволяли ему работать с теми, кого он считал идейными противниками. Дорошенко не понимал подобных ограничений, но, не смея возражать, лишь неодобрительно молчал.
Осенью, во время кампании, объединявшей депутатские выборы нескольких уровней, Дорошенко набрал группу аж из двенадцати кандидатов и уговорил Норова за нее взяться.
Для каждого из претендентов был создан отдельный штаб, который возглавил либо друг кандидата, либо его соратник. Вообще-то, ставленники кандидатов, как правило, мало подходили для такой должности, Норов предпочел бы заменить их другими руководителями, более дельными, но кандидаты больше доверяли своим. Штабы располагались в разных комнатах двухэтажного здания, снятого специально под выборы. Технические сотрудники сидели все вместе в большом зале, заставленном компьютерами, принтерами и ксероксами. К залу примыкала просторная комната, где хранили печатную продукцию, она была завалена плакатами, листовками и пачками газет.
В здание непрерывным потоком шли активисты, агитаторы, расклейщики листовок и ответственные за различные акции, в том числе и не вполне законные, хулиганские, – последних Норов называл «безобразниками». Работа шла круглосуточно, Норов спал по три-четыре часа в сутки, иногда уходил с работы далеко за полночь, лишь для того, чтобы переодеться, принять душ, побриться и вернуться. Он литрами пил кофе, стараясь не терять концентрации на совещаниях, но, едва сев в машину, сразу выключался.
И все же двенадцать кандидатов одновременно было слишком много даже для него. В кутерьме и суматохе он не успевал контролировать работу всех штабов, убежденный, что его страхует Дорошенко. Его уверенность подкреплялась тем, что он по щедрости пообещал Дорошенко тридцать пять процентов с прибыли. Однако, несмотря на всю свою любовь к деньгам и страх перед Норовым, Дорошенко тайком от него то и дело сбегал домой, – у него, как назло, в очередной раз болел ребенок.
В итоге оба забыли про неуклюжего толстого фермера из Обшаровки, выращивавшего подсолнухи, который мечтал протиснуться в районный совет. Тот, конечно, с треском проиграл.
Собственно, больше всех в поражении был виноват начальник штаба, племянник фермера, который посреди избирательной кампании вдруг запил и перестал появляться на работе. Но обиделся фермер на Норова. Он подал на Норова в суд за невыполнение обязательств и проиграл, но не успокоился и разослал всем саратовским изданиям полуграмотную жалобу, в которой ругал Норова мошенником и обманщиком.
Это было первым поражением Норова, он сильно его переживал, хотя и пытался отшучиваться.
***
Ванная комната с туалетом примыкала к спальне Норова, но двери между ними не было, широкий проход оставался открытым, и малейший шум оттуда, включая звук смываемой в унитазе воды, был слышен в спальне. Дом строил отец Лиз, и трудно сказать, чем объяснялась такая особенность: его просчетом или какой-то новой архитектурной модой. Так или иначе, но подобное решение Норов не считал удачным, и если бы в спальне ночевал не один человек, а двое, оно создавало бы кучу неудобств.
Норов стоял перед зеркалом, замотанный полотенцем, рассматривая свой покрытый кровоподтеками и ссадинами торс, когда в спальню постучала Анна.
– Я принесла тебе мазь, – сообщила она через дверь. – Можно войти?
– Конечно, только не пугайся, я без галстука.
Анна вошла, держа тюбик в руке. За ее спиной неотступно маячил Гаврюшкин.
– Господи, ты весь в ранах! – воскликнула она.
– Херня! – тут же ревниво заспорил Гаврюшкин. – Подумаешь, пара синяков и рожа распухла! Когда мы в Чечне воевали…
– Тебе обе ноги оторвало, – перебил Норов. – Но ты все равно пошел в атаку и подбил семнадцать танков. Знаю. Я тебя, кстати, не звал.
– Меня не зовут, я сам прихожу! – парировал Гаврюшкин.
– Я уже заметил. А когда тебя посылают, ты сам уходишь?
– Тебе срочно нужен врач! – взволнованно перебила Анна. – Дай я тебя натру.
Не обращая на мужа внимания, она принялась бережно натирать Норова мазью. Гаврюшкин засопел. Не в силах перенести это зрелище, он повернулся, чтобы уйти, но передумал и остался.
– Ты слышишь меня? – спросила Анна Норова. – Я позвоню врачу!
Он поморщился.
– Что, больно?
– Да нет, терпимо. Вот тут – полегче, не жми, ладно?
– Все-таки больно?
– Похоже, ребро сломано.
– Сломано ребро?!
– Не слушай его, он спецом! – тут же встрял Гаврюшкин из–за ее спины. – Дай-ка я сам пощупаю!
– Себя щупай, – посоветовал Норов. – Гляди, как возбудился!
– Нор, я тебя…
– Не надо! – перебил Норов. – Только не это! Что за разнузданные сексуальные фантазии: насиловать другого мужчину в присутствии собственной жены!
– Я тебя кончу!
– А это я уже слышал. Нют, как ты живешь с таким занудой? Даже наш бессменный вождь хоть изредка да меняет набор своих обещаний.
– Аня, не верь ему насчет ребра, он все врет! – не унимался Гаврюшкин.
– По-твоему, он сам сломал себе ребро?! – гневно обернулась к мужу Анна.
– Он спецом на жалость бьет.
– Говори лучше «сознательно», – посоветовал Норов. – Звучит не так глупо.
– Не умничай!
– Не буду. Нютка, попроси его, пожалуйста, выйти, мне нужно одеться.
– А чем я тебе мешаю? – с вызовом осведомился Гаврюшкин.
– Слишком страстно смотришь, я смущаюсь.
– Бл.ь, Нор!
– Не распаляйся! Сходи на кухню, попей холодной водички и потом попробуй еще раз выразить свои чувства без «бл.дей» и «Нора».
– Сука!
– Месье Поль! – раздался снизу голос Лиз. – Бонжур! Вы меня слышите? Как ваши дела? Я пришла убираться. Ой! У вас тут что-то случилось! Стекло разбито… вы видели?
– Привет, Лиз! – крикнул Норов. – Минуточку! Я сейчас спущусь.
– Пойду тоже переоденусь, – сказала Анна.
– Да и тебе неплохо бы сменить наряд, – заметил Норов Гаврюшкину. – А то в этом джемпере у тебя брюхо выпирает, могут подумать, что ты – беременный. Дать тебе мой халат?
– Пошел на х..! – ответил Гаврюшкин, машинально втягивая живот.
***
Кампания с двенадцатью кандидатами была трудной и нервной, но ее финансовые итоги превзошли ожидания. На двоих Норов и Дорошенко заработали чистыми больше миллиона долларов, и Дорошенко смог осуществить свою заветную мечту – купить загородный дом. Он приобрел небольшой, но ухоженный коттедж с участком в восемь соток, расположенный поблизости от тихого ведомственного санатория, в полукилометре от Волги. Его жена тут же взялась обставлять и благоустраивать новое жилище, и Дорошенко в очередной раз занял у Норова денег.
Сам Норов по-прежнему жил один, в большом красивом доме, куда приезжал лишь ночевать. Дом находился под круглосуточной охраной, туда ежедневно приходила домработница. Необходимость ее присутствия диктовалась тем, что Норов редко возвращался один, обычно его сопровождали две-три девушки, которые, в отличие от него, аккуратностью не отличались.
Им непременно хотелось перепробовать все деликатесы из Норовского холодильника, даже после долгого вечера в ресторане; сладкое шампанское они готовы были пить бутылками, и лучше – в джакузи, куда они обязательно залезали все вместе. Они не укладывались, не исследовав все помещения в доме, не нажав все выключатели и что-нибудь не сломав. Словом, следы своего пребывания они оставляли повсюду и нередко разрушительные.
Если Норов задерживался на деловых встречах, то девушек привозила к нему охрана, и они, дожидаясь его, развлекали себя выпивкой и игрой на бильярде, бывшем тогда в моде. Большой бильярдный стол располагался в цокольном этаже; Норов в одиночестве порой гонял шары. С девушками он играл на раздевание, – это облегчало переход от одной фазы к другой.
Счет девушкам Норов не вел, их было много, контингент постоянно менялся, он не запоминал ни лиц, ни имен, и порой заново знакомился с теми, с кем уже спал. Подобная забывчивость их, конечно, обижала, но они терпели, – он много платил и делал дорогие подарки.
Иногда из дома что-нибудь исчезало: безделушки, аксессуары, дорогие ручки, парфюмерия, мелочи одежды; однажды даже пропал высокий итальянский торшер, – черт знает, как девицы ухитрились его спереть незаметно для охраны. Домработница, обнаружив пропажу, с негодованием докладывала Норову, но он только отмахивался.
Денег на женщин он никогда не жалел. Сережа Дорошенко, ведавший финансами фирмы, был в курсе его трат и сильно сокрушался по этому поводу. Он частенько приговаривал со вздохом:
– Эх, Пал Саныч, вот бы и мне стать вашей женщиной!
Эта шутка, которую Сережа повторял и в присутствии своей жены, заставляла Норова испытывать неловкость.
***
Когда Норов появился на лестнице, Лиз возилась у разбитого окна, заметая осколки стекла в пластиковый совок.
– Бонжур, Лиз, – сказал Норов.
– Бонжур, месье Поль, – отозвалась она, аккуратно орудуя веником. – Я сейчас тут все уберу, вы не волнуйтесь. Интересно, как же такое могло получиться?
Увлеченная своим занятием, она рассуждала, не поднимая головы, стараясь не пропустить ни одного осколка.
– Случается, что птицы ненароком ударяются, но чтобы стекло разбилось, такого еще не было!
Она выпрямилась с совком в руке, только тогда увидела заплывшее лицо Норова и замерла.
– Тут двойные рамы и очень прочные стекла,.. – по инерции еще произнесла она, и, прервавшись на полуслове, замолчала. Совок наклонился, и осколки из него вновь посыпались на пол.
– Я тоже рад вас видеть, – сказал Норов.
– Ой! – опомнившись, воскликнула Лиз. – Простите!
– Надеюсь, у вас все в порядке?
– Э-э… да… спасибо. А у вас?
– Все отлично. Не считая того, что подмигивать теперь могу только одним глазом.
Он показал, как может теперь подмигивать, но Лиз это не позабавило. Она смотрела на него с изумлением и страхом.
– Я тут немного поспарринговал, – пояснил Норов и сделал несколько боксерских движений. – Пропустил пару раз. Отвык уже, годы…
– Разве тут кто-то еще, кроме вас, занимается боксом? – удивилась Лиз.
– Я нашел одного парня, – туманно ответил Норов.
– Здесь? У нас?
– Да нет… он живет в другом месте, неподалеку. Можно сказать, мне повезло.
– Вы считаете, вам повезло? – с сомнением отозвалась Лиз.
***
К середине девяностых годов русские уже прочно освоили все заграничные морские побережья. Большинству полюбились недорогие Египет и Турция, те, кто побогаче, предпочитали Лазурный берег, Испанию и Италию.
Норов курорты не любил. Забитые туристами отели, груды некрасивых лоснящихся от пота и крема тел на пляжах, обжорство, праздность, лень, –
все это было не для него. Он не понимал, как можно получать удовольствие, часами жарясь на шезлонге под палящим солнцем, как бифштекс. Для него провести и пятнадцать минут в таком положении, без движения, было пыткой. Барахтаться в море, крутя над поверхностью волн головой, чтобы не нахлебаться соленой воды, представлялось ему, бывшему пловцу, карикатурой на плаванье, а от вида неприветливых физиономий соотечественников и их пингвиньей походки вразвалку ему хотелось выругаться.
Он пристрастился к подводному плаванию и несколько раз в году улетал на острова: Мальдивы, Маврикий, Кубу, где в компании таких же заядлых ныряльщиков погружался с аквалангом на дно морей и океанов. Он совершенствовался в этом умении, повышал свою квалификацию, регулярно сдавал экзамены и в конце концов получил сертификат инструктора.
Но то было лишь спортивное хобби; его настоящим открытием стала Европа. В Европу он ездил часто, преимущественно осенью и зимой, когда заканчивался туристический сезон и начинался культурный: театральный, выставочный, музыкальный. Он вновь и вновь обходил художественные галереи Рима, Лондона, Парижа, Мадрида, Флоренции и Вены, любуясь полотнами великих мастеров; он посещал концерты классической музыки и оперные спектакли; молился в величественных соборах, игнорируя наставления отца Николая, призывавшего не доверять католицизму.
В прошлом веке Европу еще не запрудили китайцы, еще не терзали терактами мусульмане, ее столицы были праздничными, гостеприимными, чистыми и безопасными. На главных улицах итальянских городов по старинке стелили ковровые дорожки, в музеи можно было попасть без очереди, а на оперных премьерах в Вене и Ля Скала еще встречались дамы в длинных вечерних платьях с высокими шелковыми перчатками и мужчины в торжественных смокингах.
Яркость Европы, разнообразие ее архитектуры, неисчерпаемость ее культурного богатства, улыбчивая приветливость европейцев, пьянящий дух свободы, разлитый повсюду, – все это составляло разительный контраст с тусклой, серой Россией, с ее толстыми, тупыми коротко стрижеными бандитами в черных кожаных куртках; толстыми надутыми новыми русскими в ярких пиджаках, их вульгарными тощими подругами, обвешанными бриллиантами, и непреходящей злобой нищего народа на грязных улицах.
Частые полеты в Европу сделались для Норова жизненной необходимостью, он ждал их с нетерпением, как тайные побеги в «самоволку» из унылой солдатской казармы.
Секретари планировали его вояжи с исключительной тщательностью. Они сравнивали культурную программу в разных городах, созванивались, уточняли, рассчитывали даты так, чтобы каждый визит был максимально насыщен мероприятиями. Затем, получив его одобрение, заказывали места в ложах, сьюты в дорогих отелях, обеды в «мишленовских» ресторанах, лимузины и индивидуальные экскурсии.
Вся эта вип-мишура стоила чертову кучу денег, но она была частью праздника, вроде торжественного вечернего наряда на званом ужине, и он ее тоже любил.
***
Много позже, отойдя от дел и поселившись в далекой французской деревне, он осознал, что та нарядная, сияющая, переливающаяся разными огнями и цветами столичная Европа, в которую он двадцать с лишним лет назад влюбился, с ее музеями, театрами, дорогими отелями, лимузинами и вышколенной обслугой, была чем-то вроде великолепного, хорошо срежиссированного спектакля, в котором принимали участие десятки тысяч человек, а зрителями, купившими дорогие билеты в партер и ложи, были богатые туристы, вроде него.
Настоящая Европа, будничная, работящая, прозаичная, скупая и скромная, была совсем иной, похожей на ту, праздничную, ничуть не больше, чем рабочая спецовка на расшитое мишурой и блестками вечернее платье. Подавляющее число простых европейцев бывали в столицах своих стран не больше одного-двух раз в жизни; роскошь видели разве что в кино и, в отличие от русских, воспитанных на сказках про щучье веленье, не отравляли себя грезами о богатстве.
