скачать книгу бесплатно
Ханенко налил чарку и опрокинул в рот, налил вторую и снова выпил залпом. Тяжело вздохнув, расстегнул рубашку на груди и сел за стол.
Горничная обильно полила сверху грибы жидкой сметаной. Иван Николаевич подцепил вилкой сочный рыжик, подержал его немного во рту и с особым наслаждением проглотил. Налил чарку водки, выпил и опять потянулся к грибам.
– Пей! – кивнул он управляющему.
Бурмистр кашлянул в кулак и пододвинул к себе рюмку. Опрокинув ее в рот, глядя в глаза Ханенко, сказал:
– Ну вот, барин, слухи впереди нас бегут. Мне тут во дворе донесли, что в Дареевске трех наших крестьян убили, пришли тоже за трезвость ратовать.
– Еще чего удумали! – возмутился помещик. – Выпороть как следует.
– Так ведь убили, барин, нет их в живых-то.
– А кого хоть убили?
– Акима Головкина с женой Фроськой и еще одного… запамятовал, не помню имени.
– Так что ж получается? Настоящая смута? Я их содержу, а они камень за пазухой прячут, так и норовят стукнуть им по темечку. Хорошо хоть, до завода не добрались, погром не учинили, а то столько убытков бы принесли.
– Я думаю, барин, наших крестьян надо расселять.
– Зачем?
– Получается, что отцы с сынами все наделы раздробили, пастбищ нет, с покосами тоже худо. Земли у каждого – с вершок. Почти всю неделю работают на ваших полях. Не то что пить – жить не на что, так из бедности им не выйти во веки вечные. Вот они от нужды дурью маются, бунты устраивают. Их надо отсюда поближе к заводу переселить: там земель свободных много, правда, земля – дрянь, болота да глина, не то что здесь. Пусть осваивают новые деревни да хлеб с картошкой на спирт растят и грошей на водку зарабатывают. Бедный крестьянин – тоже плохо для нас.
– Ишь ты! – сообразил Ханенко, глаза его загорелись. – Хорошо придумал. Молодец!
– У меня думка есть еще такая, что казаки от безысходности пойдут на новые земли. Глядишь, а нам прибыль от этого будет.
– Какая еще прибыль?
– Как какая? Землю казачкам сначала дадим в аренду, работы на новом месте прорва, они и успокоятся. А там спины не успеют разогнуть, как долги начнут копиться, – и в холопы загремят.
– Неужто добровольно в крепость пойдут?
– А как им еще выжить? Земля в округе только у вас, пан, и осталась, да и той немного.
– Пойдут, не пойдут – тут бабушка надвое сказала. Поживем, увидим.
Он соловыми глазами указал бурмистру на пустые рюмки. Тот, поняв хозяина с полуслова, схватился обеими руками за четверть и продолжал говорить:
– А за работой холопам будет не до смуты, а там, может, и вовсе схлынет крестьянский гнев. Мужицкая ярость недолга, – завершил свои размышления Богдан Леонтьевич.
– Но страшна, – с тихой грустью сказал Ханенко. – Не пойму только одного… Прежде мне казалось, что казаки и мои холопы без вина жить не могут, а они добровольно отказываются от него.
– Это же крамола, – ответил бурмистр. – Она подрывает устои государства Российского.
– Ну, ты не умничай тут! – оборвал Ханенко. – Что нам о государстве думать, о себе думать надо. Обычно наши казаки смирные и спокойные, терпеливо переносили все тяготы жизни, а тут взбунтовались. Да из-за чего? Пить, видите ли, не хотят. Это неспроста.
– Может, католики их подговорили?
– Все может быть, ляхи спят и видят, как бы нас снова под себя подмять.
15
Судьи в Сураже свирепствовали: им велели не просто наказать бунтовщиков, а покарать примерно, чтобы другим неповадно было стремиться к трезвости без официального на то разрешения.
Главным свидетелем выступал Давид Рубинштейн. Именно по его показанию разбиралось дело.
Решением суда Григория Долгаля, Харитона Кириенко и Демьяна Руденко приговорили к наказанию шпицрутенами через строй в сто человек.
Утром после развода солдаты роты были построены в две шеренги параллельно, лицом к лицу. У каждого в левой руке было ружье, а в правой – шпицрутен, длинный гибкий ивовый прут.
В середине строя стоял офицер, держал бумагу и хриплым голосом громко выкрикивал имена осужденных. Их набралось около десяти человек. Харитону было видно, как с первых двоих сняли рубашки и поставили одного за другим. Руки каждого приговоренного к наказанию привязали к ружьям, чтобы тот не смог ни увернуться от удара, ни убежать, и два солдата за приклады тащили его вдоль строя.
Раздался резкий стук барабана. Харитон почувствовал страх. Сердце с тревогой забилось в груди. Но он его уже не слышал, только в уши била барабанная дробь.
Офицер опять начал выкрикивать имена кандидатов на экзекуцию. Харитон услышал свои имя и фамилию. Он невольно вздрогнул и сделал шаг вперед.
Они шли вдоль строя один за другим под стук барабана. Все движения солдат были точны и размеренны. Первые удары обожгли спину, она загорелась огнем. Нестерпимая боль наполнила все тело.
Харитон почувствовал, что силы оставляют его, но ружья, привязанные к рукам, держали его и тащили вперед. Сознание помутилось, он уже не понимал, где он и что с ним творится.
Каждый солдат из шеренги делал шаг вперед и с особым старанием прикладывал шпицрутен на спину осужденного. Унтер-офицер, идущий следом, внимательно следил за порядком: не дай бог, если он увидит жалость или в руках солдата ослабнет удар шпицрутена. Тогда несдобровать тому солдату, он вмиг окажется на месте осужденного.
Харитон уже ничего не видел, ничего не понимал – только боль, одна боль… Иногда до его сознания доносились слова тех, кого вели следом:
– Братцы, помилуйте, братцы!
После наказания шпицрутенами их отправили на каторгу в Сибирь. Больше никто о них не слышал и не видел их.
За разгромленные шинки и воровство денег суд приговорил дареевское общество казаков к штрафам и возмещению ущерба на восстановление шинка.
Отца Дионисия похоронили в церковной ограде. От него остался холмик сырой земли, над которым возвышался деревянный крест. Вот так закончился праведный бунт за трезвость жителей села.
Глава 4
1
Похоронив мать и сестру, дети собрались в родительском доме.
– Ну вот, брат, видишь, до чего пьянство довело? – со злостью сказал Моисей Ефиму, сидя в хате за столом на месте хозяина. Теперь он по старшинству стал главой в семье. – И тятю, и маму враз потеряли, да сестрицу жаль, ни за что пострадала. Как теперь жить с этим?
Моисей едва сдерживал слезы, молчал, шевелил сухими губами и с упреком смотрел на Ефима. Высокий, с широкой грудью, Иван поднялся из-за стола и пытался наброситься на брата с кулаками, но худощавый Моисей, заметно уступающий ему в силе, удержал его. Тут же вскочила Анастасия и, схватив мужа за руку, усадила на место и стала шепотом успокаивать.
Ефим, нахмурив брови, виновато молчал. Сидел, низко, чуть не до самого стола опустив голову, подбородок его нервно подрагивал, руки теребили холщовую штанину.
– Виноват я, братухи, только пить я еще до смертоубийства бросил, как с отцом Дионисием поговорил.
– Не будет тебе прощения! – негодовала Меланья, стоя у печи. – Такого батюшку потеряли, да и я еле ноги унесла оттуда, всю оставшуюся жизнь трястись от страха буду.
– Ничего, бог простит, – успокаивала Прасковья. – Господь ко всем милосерден. Может, вашего тятю и моего домой отпустят.
Иван нахмурился и бросил на Прасковью недовольный взгляд.
– Кто ж их отпустит, столько людей солдаты погубили, всю вину теперь за это на них переложат.
Прасковья промолчала. Ей не хотелось спорить со свояком.
– Царствие небесное матушке и сестрице нашей Лукерье, – вставая из-за стола, негромко, но так, чтобы все услышали, произнес Моисей. Он обратил свой взор на образа и перекрестился. Рядом с Николаем Чудотворцем он поставил Черниговскую икону Божией Матери с простреленной грудью как напоминание о скорбном дне.
– Царствие небесное! – перекрестились все домочадцы.
2
Мария Грибова стояла у плетня. Мимо хаты как раз проходила Авдотья. Женщины поздоровались.
– Иди-ка сюда, – заговорщически проговорила Мария. – Намедни мне Семен по секрету сказал, что твой Еремей заглядывается на Глафиру.
– Как это? – опешила Авдотья, часто заморгав глазами.
– Как, как! – спокойно проговорила Мария. – Что промеж них было, я не знаю, но только крутится он возле нее.
– Это когда он тебе говорил?
– Еще до стрельбы, когда шинок пограбили, они горилку уворовали и распивали за поскотиной. Так он тогда глаз на нее положил. Степка даже морду ему набил.
– Брешешь! – вспыхнув глазами, злобно бросила ей в лицо Авдотья.
– Да вот те крест!
От неожиданности Авдотья обомлела и, немного помолчав, задумчиво покачала головой – не зря говорят, что все беды от красоты. Мужики падкие до красивых баб, и как их удержишь?
Мария заметила замешательство собеседницы и сказала:
– А ты порчу на нее наведи, чтобы неповадно было перед чужими мужиками задницей крутить.
– Да что ты! – всплеснула руками Авдотья. – Разве можно нам, православным, бесовщиной заниматься. Это ж все от черта.
– Ну, смотри сама, тебе виднее, только боюсь, чтобы твой мужик совсем не сосволочился.
– А к кому идти-то, чтоб управу на Глашку найти?
– К Луане сходи, к ней половина села ходит со своими бедами.
– Знаю я эту колдунью, много про ее дела слышала.
Медленно подбирался вечер. Авдотья подоила корову, управилась с домашними делами и с нетерпением поглядывала в окно. Мужики уже вернулись с полей, а Еремея все не было. Сын Витька ушел с ребятами гулять.
– А, будь, что будет, – пробурчала сама себе Авдотья и, накинув на голову платок, пошла к колдунье.
Чем дальше она отходила от дома, тем труднее становилось дышать, ноги отказывались идти. В конце села встретила женщину, которая гнала домой блудливую корову, припозднившуюся на пастбище. Она указала ей на хату Луаны и, глядя вслед, с болью подумала, что еще чью-то судьбу сломает старая ведьма.
Красно-желтые блики от горящего пламени печи выхватывали из темноты темно-серые дерюги, лежавшие на топчане. Старуха со сморщенным желтым лицом и девочка со спутавшимися волосами и узкими слезящимися глазами внимательно рассматривали гостью.
– С чем пришла? – тихо спросила колдунья. Она взяла с полки курительную трубку. – Христя, подай мне табак.
Девочка, осторожно передвигаясь, принесла из-за печи небольшой холщовый мешочек. Ведьма размяла в ладони листья табака и набила трубку. Устроившись поуютнее у печи, послюнявила пальцы и, быстро схватив горящий уголек, положила в трубку на табак.
– Что молчишь? – нахмурившись спросила колдунья.
– Тяжело мне, Луана, – сказала Авдотья.
– Вижу. Когда легко, ко мне не приходят.
Авдотья вдруг оживилась и торопливо рассказала ей о том, что поведала Мария.
– Ха! – злорадно ухмыльнулась старуха. – Вот уж эта Глашка, не баба, а бестия, многие в селе на нее обижаются.
Она покряхтела, подымила трубкой и, взглянув исподлобья на притихшую Авдотью, скрипучим голосом проговорила:
– Ладно, так и быть, помогу я тебе. Иди домой. Только завтра принеси мне фунта три гречи, а то нам совсем жрать нечего.
Авдотья, не отрывая взгляда от мерцающих в печи углей, медленно встала и, повернувшись к двери, вышла из хаты.
Дома она долго мыла руки и лицо. И все никак не могла отмыть. Ей казалось, что она покрылась слоем грязи и пыли в хате колдуньи.
Уже и ночь наступила. Пришел сын, попил молока и улегся на полатях, а она все сидела за столом, сцепив перед собой руки. Перед глазами время от времени возникал образ старухи с трубкой, грязные дерюги и закопченные стены хаты. Уже было ближе к полуночи. Авдотья не на шутку встревожилась, но наконец заскрипели ворота, и телега медленно въехала во двор.
– Ну, слава богу, – перекрестилась она и стала накрывать на стол.
Еремей долго мылся на улице, потом вошел в хату.
– Что случилось? – ехидно спросила она.
– У телеги колесо отвалилось и ось сломалась. Хорошо, Моисей Кириенко следом ехал, помог, не бросил в беде. Пока новую делали, ночь пришла, – хмуро ответил муж.
– Садись, ешь.
Еремей ел молча, она сидела напротив и смотрела на него.
– Ну, рассказывай, что у тебя с Глафирой, – нарушила молчание Авдотья.
Еремей перестал жевать и напрягся в ожидании.
– Какой Глафирой?
– Надо же, он Глафиру не знает!
