скачать книгу бесплатно
Глафира не стала возражать:
– Глоточек можно, – и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: – Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы…
– Что добро зазря переводить, – возмутился Ефим. – Накось лучше выпей.
Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:
– Даже закусить нечем.
– Нам выбирать было не с чего, – учтиво объяснил ей Ефим. – Либо пить, либо есть.
– Выбрали первое! – громко засмеялся Еремей.
– Ну, ты, Ерема, потише, – одернул его Ефим и тут же закашлялся. – А то еще кто-нибудь нагрянет.
Пили быстро.
– Степа, нам рассиживаться долго нельзя, – оживилась Глафира. – Скоро темно станет, домой идти надо.
– Не понукай, сам знаю! – огрызнулся Степан.
Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.
– Чего выставился? – сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.
У Еремея по спине побежали мурашки:
– Нравишься, – пьяно заулыбался он.
– Что?! – возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:
– Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.
– Вот скот! – не вытерпел Степан. – Гнида ты, а не казак.
– Но, ты поосторожнее гуторь, – Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. – Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.
– И я казак! – медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.
– Степа, зачем ты так? – хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. – Он же пьяный, никакого соображения у него нет.
– Ладно, – налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. – Пошли мы тоже домой, – сказал он, обращаясь к друзьям. – Эта баба все равно не даст нам посидеть.
Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! – коварно шептал ему чей-то голос. – Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена – собственность помещика, как и ты сам».
В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.
Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.
– Слыхали, казачки? – издали заговорил Руденко. – Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.
– Во как! – восхитился Харитон. – А мы их так, небитыми отпустили.
– Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! – поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.
– Ничаго, ничаго, – старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. – Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.
– Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, – разочаровано проговорил Долгаль.
– Эх! – посетовал Харитон. – Зря мы шинок не спалили!
– А еще, вы знаете, таперича Давид обвиняет нас в воровстве, – с тревогой сказал казачий голова. – Гутарит, будто гроши мы у него растащили по карманам, когда шинок громили.
– Чего? – оторопел от неожиданности Харитон. – У меня и карманов-то нет.
– Так деньги расхищали сами кабацкие, – севшим голосом сказал Федор Сковпень, снимая фуражку с остриженной головы. – Я своими глазами видал, как Давид гроши за пазуху совал.
– А пропажу, сука, списал на нас, – заключил Харитон.
– Теперь, казаки, у нас один путь, – полыхнул глазами Долгаль, – стоять до конца за свое дело. Если мы не соберемся все вместе и не вытребуем свое право на трезвость, они нам на шею сядут и мордовать будут до скончания века в свое удовольствие. Надо объединиться с соседними селами и идти в Сураж к уездному главе жалобу подавать.
– Да еще с кражей надо разобраться! – бесновался Федор. – Набить морду энтому Давиду, чтобы неповадно было на казаков воровство перекладывать.
7
Ханенко был не в себе. Накануне он узнал о погроме в Дареевске. Он рвал и метал, а спросить было не с кого. В первую очередь он приказал бурмистру привести в порядок шинок и начать работу. В его силах было найти виновных и наказать, но беда в том, что он уже начинал побаиваться. А что, если казаки не отступятся от своих требований и поднимутся, а к ним примкнут крестьяне да воровские людишки, бесчисленное множество которых шляется по губернии? Вон в Сураже и Стародубе до военных дело дошло. Что тогда делать?
Ближе к вечеру в усадьбу Ханенко приехал исправник. Он присел на стул, снял фуражку, расстегнул китель.
Он видел, что хозяин расстроен последними событиями, недовольством народа шинками, и очень напряжен.
– Иван Николаевич, – начал встревоженно исправник, и лицо его покраснело от прилива крови, – знаете ли вы, что в Сураже и Стародубе крестьяне разгромили все питейные заведения, да еще против полицейских совершили преступления.
– Да, наслышан уже, – нахмурился Ханенко, скрипя зубами. – Говорят, и военных туда пригнали для наведения порядка.
– Я приехал просить вас о временном закрытии питейных заведений в нашем уезде.
Помещик встал, побагровел и, выпучив глаза, злобно зашипел:
– А завод мне тоже прикажете закрыть и рабочих на улицу выставить? Так и до забастовки недалеко – завод разгромят, как шинок разорили. Поднимутся свои же и разгромят все. Народ работать не очень-то хочет, вот и ждут удобного случая. Того и гляди сюда доберутся, и стены не спасут, – его рука описала дугу в воздухе перед раскрасневшимся лицом.
Исправник покачал головой:
– Вы с огнем играете! Я же говорю о временном закрытии, – ровным голосом, пытаясь успокоить помещика, вещал он. – Я прекрасно понимаю вас. Как все уляжется, опять пускай работают, никто ж не против.
– Не надо меня учить, Федор Петрович, я сам знаю, что делать.
Ханенко с какой-то удалой прытью вскочил с дивана и стал ходить по комнате, сцепив руки за спиной.
– Они что думают? – вспыхнул он. – Мое добро можно переводить безнаказанно?! Не позволю! – на его дряблом теле каждая жилка затрепетала от раздражения.
– Из создавшейся ситуации могут выйти большие неприятности. И это не только мое, но и губернатора мнение, – продолжал гнуть свое исправник.
Хромовые сапоги помещика, обильно смазанные дегтем, скрипели на покрытом олифой полу. На стене в рамке красного дерева висело большое зеркало. Остановившись напротив и хрипло отдуваясь, он стал рассматривать свое отражение. Повернулся одной стороной, второй, попытался втянуть живот, но лучше не стало.
Исправник, слегка нахмурившись, был явно недоволен кривлянием помещика.
– Так вот, Иван Николаевич, – строго сказал он, – дареевские казаки и не скрывают ничего, прямо говорят: если шинок не закроете, мы всех торгашей перебьем и заведение сожжем. Ситуация, скажу вам, из рук вон…
– Тогда лучше солдат сюда прислать, а то ведь, знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И бунта-то пока, слава богу, у нас нет, но ежели мер принимать не будем, они на голову сядут и еще помыкать начнут.
– Хорошо, я поговорю с губернатором. Ему решать.
– Сделайте одолжение.
В комнату вошел Василий.
– Это мой сын! – громко сказал Ханенко, обращаясь к исправнику.
Тот сделал большое усилие над собой и кивнул:
– Хорош! Добрый наследник растет. Достойная смена папаше. А я тут вот приехал с отцом твоим поговорить, ну и заодно с тобой познакомиться.
Он тяжело поднялся и холеной рукой погладил юношу по голове. Василий присел к столу, на который прислуга поставила горячий самовар, рядом на подносе лежали пироги.
Матушка, разливая чай, бросила взгляд в сторону сына и загадочно улыбнулась.
– Ну-с, не смею больше вас задерживать.
– Федор Петрович, вы что, даже чаю не выпьете? – удивилась помещица.
– Прошу прощения, любезнейшая Татьяна Федоровна, не могу: служба, дел невпроворот.
– Как-то не по-людски получается, – с сожалением вздохнула она.
Исправник с помещиком вышли во двор.
Василий подбежал к окну, оттуда он видел, как отец что-то говорил своему гостю и совал ему в руки сверток, завернутый в газету.
– Вот возьмите, любезнейший Федор Петрович.
– Что это?
– Ассигнации, что же еще.
– За что?
– За службу!
– Благодарствую! – обрадовался исправник и тяжело забрался в бричку.
Ханенко вернулся в дом и, не говоря ни слова, ушел к себе в кабинет. Он сидел в кресле, мрачные мысли одолевали его: «Что же творится с народом, где допустил я слабину, почему теперь все поворачивается против меня? Ведь всю свою жизнь я заботился о своих крестьянах, помогал казакам. Построил заводы, новые деревни, следил, чтобы народишко всегда был при работе и сыт, женил их, создавал новые семьи, помогал строить дома. Что-то тут не так. В мечтах своих я хотел поставить шинки по всей губернии и завладеть всей монополией. Только-только начал расширять производство, как народишко на дыбы встал. Долго ли до греха, все вокруг смотрят с завистью и не прочь пограбить панское добро. Понятно, что исправник приехал ко мне сам неспроста, жадный до денег, но он может мне помочь. Но как сделать все правильно, чтобы, если, не дай бог, дойдет до кровопролития, не пало подозрение на меня?..»
Он глубоко вздохнул, потушил свечку и закрыл глаза:
– Вот такая неприятная ситуация сложилась.
8
В приподнятом настроении вернулся Харитон домой. С утра он поехал на поле, и его радости не было предела. Колосья ржи наливались зерном, и с надеждой на добрый урожай он уже планировал готовиться к жатве.
Во дворе Лукерья в деревянном, почерневшем от времени корыте стирала белье. Возле нее, о чем-то громко разговаривая, бегали Ольга с Аксиньей. Скрипнув петлями, отворилась калитка. В проеме показался соседский Гришка с сестрой Пелагеей. Он махнул рукой, подзывая девчонок. Те с громким смехом и радостью выскочили на улицу. Вольной ватагой они носились по деревне, потом сбегали на речку, испачкались в грязи, разорвали одежду.
Возле хлева Моисей с сыновьями ремонтировали косы и грабли. Андрей из березовых прутьев строгал ножом грабельные зубья, а Степан ловко крепил их к колоде. Моисей похвалил Степана за умение и расторопность. Большие спокойные глаза ребенка озарились улыбкой. Не зная, что еще сказать другому сыну, неуклюже отвернулся, взял камень для заточки косы, почесал затылок и увидел отца.
– Что так поздно, тятя?
В это время из хаты вышел Ефим, держа в руке налитую до краев кабацкую рюмку. Его загоревшее под солнцем лицо, прорезанное ранними морщинами, излучало ликование. Он опрокинул рюмку и, утершись рукавом, заторопился обратно, но его остановил далеко не ласковый окрик отца:
– Это что такое? – загремел Харитон.
– Мать честная! – встрепенулся Ефим. Глаза его рассеяно и виновато забегали. Меньше всего он ожидал встретить отца.
– Беда мне с тобой, – Харитон с размаху грохнул кулаком по телеге. От удара колесо подскочило, как на ухабистой дороге. – Ты где эту гадость взял?
Встретив сердитый взгляд, Ефим по-волчьи скосил глаза:
– Кабацкие слуги привезли, даже рюмки подарили, – признался он.
– Мы тут из кожи вон лезем, с пьянством боремся, а ты, стало быть, не рад, что шинок разорили? И порка для тебя даром прошла, ничему не научила.
Подошел Моисей и осуждающе посмотрел на брата:
– Ты что, совсем сдурел, так недолго и в домовину угодить можно.
Ефим только теперь встрепенулся, как это бывает с больными, и мгновенно пришел в раздражение. Это его-то дергают, ругают, бьют. Не дают ему жить. Да что же это такое? Чувствуя себя оскорбленным, обиженно заговорил:
– Оставьте меня в покое. Может, я умереть хочу.
– Но, брат, послушай! – перебил его Моисей. – Совести у тебя нет.
– Да чего тебе надо? Вы мне житья не даете.
Теперь рассердился Харитон:
– Помирать он собрался, а кто твоих дочерей растить будет? Вместо того, чтобы бросить это паскудное дело, он себя стал жалеть: видите ли, душу из него вынимают, житья не дают, – и, медленно повернувшись к Моисею, продолжил: – Совесть скорее у нашего Карюхи проснется, чем у него.
Ефим же вытаращил глаза на отца и стоял как вкопанный.
