Солитариус. Книга первая

– Ты же сама сказала, что все мы немножко рабы.

– Я говорила о другом. О том, что наше сознание подчинено нашему телу. Не сознание управляет телом, а наоборот. Например, голод может перевернуть сознание. Или физическая боль. Или болезнь. Да, сознание тоже часть тела, но часть подчинённая. А наше "Я" – это именно сознание, а не всё тело. Когда мы так или иначе теряем сознание, мы теряем и наше "Я", но тело не теряется, оно продолжает функционировать.

– А ваше "Я", сударыня, не желает ли потеряться в кущах блаженства?

– С вами, сударь, моё "Я" готово потеряться где угодно.

После возвращения из кущей блаженства мы включили кино. Название я прослушал, так как в этот момент смотрел на Изи и терял своё "Я" в блаженстве иного рода, нежели то, из которого мы только что вернулись. Я бы смотрел на неё вместо фильма, но она почувствовала мой взгляд, улыбнулась и сказала:

– Всё, на что слишком долго смотришь, в конце концов надоедает, будь это даже великолепнейший вид. А я не хочу надоедать тебе раньше времени, у нас впереди целая жизнь.

– Сомневаюсь, что ты мне надоешь.

– Кто знает… А теперь давай смотреть фильм. Я так долго искала что-нибудь, что могло бы тебе понравиться, а ты и смотреть не хочешь.

– Смотрим.

После фильма, который оставил не очень хорошее впечатление у нас обоих, Изи захотела прогуляться по Солитариусу, тем более «погода такая хорошая, зачем сидеть в четырёх стенах, я по лесу лет сто не гуляла, заодно покажешь свою комнату». Она переоделась в светло-зеленое шёлковое платье, собрала волосы в роскошный высокий хвост, и мы вышли.

– Кстати, забыл спросить: ты прилетела сюда на аэромобиле?

– Сначала на вертолёте. Здесь неподалёку есть маленький аэродром, а оттуда – да, на аэромобиле.

– Ну и как?

– Немного непривычно, но гораздо комфортнее, чем на вертолёте. Правда, я представляла летающие машины совсем иначе, ну, знаешь, как в фильмах про будущее – такие маленькие изящные машинки. Когда увидела, что это микроавтобус, не поверила, что он может летать.

– Значит, Солитариус находится довольно далеко от цивилизации?

– Ну, летели мы достаточно долго, – туманно ответила Изи.

– Видела здешний забор?

– Видела. Смотрится, конечно, красиво, только вот деревья жалко. Страшно представить, сколько леса на это ушло…

– Вот и я так думаю. А ведь тут всё построено из дерева. Около аэродрома есть вырубки? Ну или не около, а вообще.

– Кажется, нет. Я не присматривалась. Да и необязательно они вырубали лес именно с той стороны, откуда мы прилетели.

Изи была в восторге от Солитариуса, она даже сказала, что сама бы с удовольствием здесь пожила. Ей понравилось всё: и окружающая местность, и столовая с теплицами и фруктовым садом, и зона отдыха, и наш коттедж, включая мою комнату. В этом не было ничего удивительного: сомневаюсь, что нашёлся бы человек, которому бы всё это не понравилось. Да, жить здесь – одно удовольствие, особенно если всё помнишь и знаешь, что в любой момент можешь уехать отсюда…

Я познакомил – если можно так сказать – жену с ДиКаприо, который в одиночестве сидел на веранде возле столовой, с Моцартом и Клио – эта парочка встретилась нам неподалёку от зоны отдыха, и Сократом, с которым мы столкнулись в дверях коттеджа. Встречи с Шапокляком, к моему облегчению, удалось избежать: мало ли что он мог выкинуть, а мне не хотелось, чтобы настроение было испорчено. Я даже заранее предупредил Изи, что «у нас есть один пациент, который немного не в себе, не стоит обращать на него внимания, если вдруг мы его встретим». Но Шапокляк нам так и не встретился.

Показав Изи свою комнату, я повёл её к беседкам у озера, где совсем недавно – хотя у меня возникло чувство, что это было очень давно – погружался в самозабвение, которое тогда казалось мне блаженством, но теперь я знал, что то блаженство было жалким подобием настоящего блаженства, потому что в нём не было любви… Мы пробыли у озера около двух часов, а затем вернулись в домик для гостей и больше не выходили.

Спать легли когда уже рассвело, хотя просыпаться нужно было в девять: в десять за Изи должен был прилететь аэромобиль. Я просил её остаться ещё хотя бы на день, поговорить со Златовлаской, если необходимо её разрешение, но Изи сказала, что не может остаться, иначе потеряет работу.

– Милый, через две недели я снова приеду, обещаю, – шепнула она мне, обнимая меня на прощание. – Береги себя. Много не думай, лучше пиши стихи. Почему бы тебе не написать поэму?

– Хорошо, – бездумно ответил я, глядя на неё и стараясь запомнить каждую чёрточку её лица: добрые, жизнерадостные глаза, сейчас немного грустные, тонкие изогнутые брови, светлые бархатные ресницы, влекущие полные губы. – Я попробую.

– Мне пора, – она попыталась улыбнуться и вздохнула. – Не грусти, милый.

– Не буду.

Изи поцеловала меня и быстрым шагом направилась к аэромобилю, стоявшему на дороге метрах в десяти от нас. За рулём сидел Терминатор. Когда Изи забралась на заднее сиденье и захлопнула дверь, он нажал какую-то кнопку, и руль втянулся в панель. Я подошёл поближе. Из панели, где был руль, выдвинулся небольшой экран. Терминатор приложил к нему большой палец правой руки и громко сказал: «Автопилот. Пункт номер один». Я и глазом не успел моргнуть, как колёса исчезли, а на их месте появились стойки, немного похожие на вертолётные. Тут же заработал двигатель, и, к моему удивлению, заработал почти бесшумно. Изи замахала мне рукой через стекло. Я замахал в ответ, и в этот момент аэромобиль начал взлетать, стремительно набирая высоту. Десять секунд – и я уже не видел Изи. Ещё десять – и аэромобиль скрылся из виду.

Несколько мгновений я стоял на месте, уставившись невидящим взглядом в пустое небо. "Надо было попросить, чтобы в следующий раз она захватила с собой свою фотографию", – отрешённо подумалось мне. Возвращаться в коттедж не хотелось, и я решил остаться – до тех пор, пока не попросят уйти – в домике для гостей, который за эти неполных два дня стал для меня родным.

Бесцельно расхаживая по дому, я обнаружил, что Изи забыла свою флэшку, и без особого интереса пролистал её содержимое, но кроме нескольких альбомов Pink Floyd и двух фильмов ("Апгрейд", который мы и смотрели, и "Ванильное небо" – это название было мне хорошо знакомо, но сам фильм я не помнил) на флэшке ничего не было. Я включил музыку и распластался на диване. Через несколько минут на смену грусти пришла тупая тоска, а следом за ней – усталость и сильная головная боль, но меня уже засасывал водоворот сновидений, сопротивляться которому не было ни сил, ни желания…

Проснулся я часа через четыре под нежное звучание саксофона, разбавленное приглушёнными металлическими стонами бас-гитары. Усталость исчезла, голова больше не болела, но тоска никуда не делась. Я и сам не понимал, почему мне так тоскливо – как будто попрощался с Изи навсегда, а не на две или три недели. Говорят, чужая душа – потёмки, как будто своя душа – ясный день. Человек может думать, что знает себя, до тех пор, пока не столкнётся с чем-то таким, что перевернет его знание с ног на голову или вытащит на свет то, о чём он даже не подозревал. Да, человек может узнавать себя всю жизнь и так до конца и не узнать. «Познай самого себя» – сказал Сократ и совершил самоубийство: может быть, потому, что устал от самопознания и вообще от жизни, а может, что гораздо вероятнее, потому, что познал себя и предпочёл смерть. Как бы там ни было, Сократ, всю жизнь проспоривший о том, как нужно жить, хотел умереть, иначе бы сбежал из Афин, как ему и предлагали его ученики.

В мои никчёмные размышления проник какой-то звук. До меня дошло, что это хлопнула входная дверь, только когда в дверном проёме возникла девушка, в которой я с трудом узнал Златовласку. Слишком уж необычно она сегодня оделась: очень короткие джинсовые шорты, белая футболка, белая кепка и полукруглые солнцезащитные очки.

– Добрый день, Есенин! – с лёгкой улыбкой сказала она. – Почему вы всё ещё здесь?

– А что, нельзя? Вы меня выгоняете?

– Ага, – весело ответила Златовласка. – Но не потому, что нельзя. Нам нужно подготовить дом к завтрашнему дню. Впрочем, можете остаться и помочь нам с уборкой, если желаете.

– Нет, благодарю, – мне было настолько всё равно, что я даже не поинтересовался, кто и к кому прилетает.

– Как прошла встреча? Надеюсь, всё хорошо?

– Да, спасибо, всё отлично. Жена забыла флэшку, – кивнул я на кинотеатр. – Могу я взять её с собой?

– Да, конечно.

Я сунул флэшку в карман и молча направился к выходу.

– Постойте, Есенин, – окликнула меня Златовласка слегка обеспокоенным голосом, когда я уже открывал входную дверь. – У вас точно всё в порядке?

– В полном, – не оборачиваясь ответил я и с раздражением добавил: – Не считая того, что я ни хрена не помню и вынужден торчать здесь вместо того, чтобы быть с женой.

Не дожидаясь ответа, я захлопнул дверь и побрёл в коттедж. Раздражение, вызванное заботой Златовласки, быстро испарилось, уступив место опустошённости, которая не предвещала ничего хорошего. Точнее, она вообще ничего не предвещала… У меня было только одно желание: уснуть и проснуться через две недели. Какой-то отдалённой частью сознания я понимал, что моё поганое состояние не может продлиться долго, однако это понимание не способно было поднять мне настроение.

Я собирался закрыться в комнате и никого не пускать, но не вышло: в гостиной, в своём излюбленном кресле, восседал Шапокляк. Он, как и Златовласка, выглядел сегодня необычно: на нём были тёмно-зелёные бриджи, цветастая рубашка с короткими рукавами и длиннополая светло-коричневая шляпа.

– Йо-хо-хо! – хохотнул он при моём появлении и поднёс два сложенных пальца к шляпе как бы отдавая мне честь. – Здравия желаю, товарищ старший лапшеед! Разрешите обратиться! Впрочем, к чёрту субординацию!

Я почувствовал, как во мне поднимается что-то нехорошее, и остановился в трёх шагах от Шапокляка. А тот продолжал:

– Как прошла встреча? Как жена? Нет, не отвечайте! Вижу! Сам вижу! Ваше разинутое лицо говорит лучше любых слов! А я не могу молчать! Нет, моё молчание было бы предательством и осквернением нашей с вами дружбы! Знаете, как больно смотреть на друга, который не замечает своей рогатости?! Нет, вы не знаете…

– Что ты сказал?

– Я говорю: знаете, что наш главнокомандующий любит не только лошадок, но и молоденьких тёлочек? Ага, вижу, для вас это новость! Да, он настолько их любит, что готов плевать на чувства своих подопечных, то бишь нас, лишь бы лакомиться юными телами. Аппетит у него хоть куда! Так и быть, скажу прямо: для тёлочек путь в Солитариус лежит через постель Гиппократа…

– Что ты несёшь, урод… – с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться на него, сказал я и сжал руки в кулаки.

– Ну вот, я ещё и урод… Вот и говори после этого людям правду. Ну хорошо, хорошо, не надо так злиться! Я пошутил, Пушкин, просто пошутил! Правда гораздо неприятнее, гораздо… Боюсь, как бы вы меня не покалечили, оно и понятно: я бы и сам покалечил любого, кто сказал бы, что моя жена на самом деле не моя жена, а общая… Да, Лермонтов, ваша, кхе-кхе, жена была не только вашей женой, она так же, как под вами, стонала и под другими пациентами…

– Ах ты сука!

Больше сдерживаться я не мог и бросился на него. Мощнейшим ударом в челюсть свалил его на пол вместе с креслом. Шапокляк попытался встать, но я пнул его ногой в лицо, так что он упал на спину, и, не давая опомниться ни ему, ни себе, начал кулаками стирать ехидство с его лица.

– Зря ты так…

Это было всё, что он успел сказать, прежде чем я выбил из него дух. Но даже когда он перестал подавать признаки жизни, я продолжал наносить удары, превращая его лицо в кровавое месиво. Да, я почти не соображал что делаю, но должен признаться, что мне хотелось уничтожить его, прихлопнуть как вконец обнаглевшую муху. Звериным во мне была ярость, а это желание было вполне человеческим, слишком человеческим, словами Ницше. И когда я это осознал, ярость как рукой сняло, и силы мои иссякли. Несколько секунд я смотрел на свои окровавленные руки, а потом почувствовал, как что-то острое впилось в мою шею, и отключился.

Глава 16

Очнулся я в кромешной темноте, но с ясной как никогда головой. Пробуждение было мгновенным: море снов, до происшествия с Шапокляком почти всегда спокойное и ласковое, безжалостно выплюнуло меня в реальность, как будто не желало терпеть моего присутствия. А может, в этом море поселились какие-то чудовища, и явь показалась моему сознанию предпочтительнее… В общем, то ли я не понравился снам, то ли сны не понравились мне, но проснулся я удивительно легко.

Вокруг было тихо, слишком тихо, я бы даже сказал: неестественно тихо. Я сидел на чём-то холодном: кажется, это было большое бетонное кресло. «Или трон», – мелькнула в голове глупая мысль.

– Есть здесь кто-нибудь? – громко сказал я.

Никто не ответил. Я неспешно поднялся на ноги, вытянул перед собой руки и осторожно шагнул в темноту. Затем сделал ещё несколько шагов, пока руки не наткнулись на препятствие. Это была голая бетонная стена, холодная как лёд. Я пошёл вдоль неё и быстро добрался до угла. Повернул налево и зашагал дальше, рассчитывая отыскать дверь. Вот и второй угол… третий… руки по-прежнему скользят по шершавой стене… где же дверь? Может, в этом помещении гораздо больше четырёх углов? Я надеялся, что мои глаза скоро привыкнут к темноте, и мне удастся разглядеть хоть что-нибудь, но темнота не поддавалась. Четвёртый угол. Добравшись до пятого, я вернулся немного назад и зашагал в направлении "трона", на который почти сразу и наткнулся. Значит, помещение четырёхугольное, и скорее прямоугольное, чем квадратное, хотя какая разница… Где дверь – вот что меня интересовало, правда, интересовало как-то слабо. Не то чтобы я был полностью равнодушен к своей участи, но, несмотря на окутавшую меня неопределённость, я не чувствовал ни страха, ни тревоги и действовал скорее машинально.

По-прежнему стояла мёртвая тишина. Я забрался на "трон" и стал ждать. То, что я нахожусь в изоляторе, сомнений не вызывало. Как там сказала Златовласка? «Гиппократ подходит индивидуально к каждому нарушению и нарушителю». Интересно, это и есть моё наказание или всего лишь прелюдия? И к чему этот "трон"? Ха-ха-ха, может, они любят символы и решили сделать меня "королём темноты" или "императором тишины"? Нет, лучше присесть на корточки… Может, они хотят, чтобы я подхватил воспаление лёгких или туберкулёз? Скорее всего, я спал здесь недолго, иначе бы уже что-нибудь себе отморозил… Но дверь должна быть, иначе как я попал сюда… Наверное, она просто замаскирована или открыть ее можно только с той стороны. Впрочем, нельзя исключать и того, что меня бросили сюда умирать…

Я думал об этом без всякой паники, спокойно, даже насмешливо, и удивлялся самому себе.

– Если вы хотите меня сломать, ребята, знайте: ничего у вас не выйдет, – вслух усмехнулся я, но на мои слова отозвался только отвратительный голосок в голове: "Ещё как выйдет, если они действительно этого хотят…"

Да, любого можно сломать, если знаешь его слабое место. Не ломались только те, кого неправильно ломали. Хотя сейчас об этом лучше не думать…

Понемногу холод, исходивший от стен и пола, начал проникать и под мою одежду. На мне были те же джинсы и футболка. Чтобы согреться, я принялся нарезать круги по своей темнице (иначе и не скажешь!), на всякий случай снова обшаривая руками стены в поисках двери. Безрезультатно. Немного согревшись, я решил вернуться на "трон" и заняться стихосложением: когда сочиняешь, время летит гораздо быстрее. У меня уже были готовы две строчки: «Темнота беззвучна и пуста, равнодушна к страхам и мольбам…» Мне подумалось, что словесное творчество – это великое утешение в тяжелейших ситуациях, особенно когда ты ничего не можешь сделать, когда остаётся только ждать. Можно назвать это бегством от реальности, но иногда такое бегство необходимо, чтобы не сойти с ума, чтобы пережить, чтобы выжить…

Так размышляя, я шагал к "трону", и вдруг моя нога провалилась в пустоту, и я куда-то полетел… Сердце хотело выпрыгнуть из груди, а я всё летел, летел и летел в бездонную пустоту, с ужасом осознавая, что больше никогда ничего не увижу… пока наконец не проснулся.

Видимо, сидя на "троне", я не заметил как задремал, но, чёрт возьми, этот сон так походил на реальность… А может, я всё ещё сплю? Может, и Солитариус мне просто снится? Ну нет, это уж слишком…

– Вы очнулись, Есенин? – раздался холодный женский голос.

От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Казалось, стены заговорили со мной.

– Очень хорошо, – продолжал голос, пока я пытался утихомирить бешено бьющееся сердце, безуспешно всматриваясь в темноту. – Итак, вы знаете, почему вы здесь.

Конечно, со мной говорила Златовласка, но вместо привычного ласкового шёлка в её голосе звучало стальное безразличие.

– Где вы? – спросил я, чтобы что-нибудь сказать: до меня уже дошло, что на стенах установлены динамики.

– Вас должно волновать, где вы, а не где я.

– Полагаю, что я в изоляторе. Разве нет?

– Можно и так сказать, – туманно ответила Златовласка. – Вас ждёт наказание. Гиппократ уже определился какое именно, но прежде мы хотели бы задать вам несколько уточняющих вопросов.

– Зачем? – окончательно успокоившись, спросил я. – Если Гиппократ уже всё решил…

– Возможно, – перебила она, – ваши ответы заставят его пересмотреть своё решение.

– Ну что ж, ладно, задавайте ваши вопросы.

– Зачем вы это сделали?

Мне показалось, что в её ледяной тон проникли нотки то ли огорчения, то ли разочарования. По крайней мере, вопрос этот прозвучал чуточку теплее, чем всё сказанное ей до этого. Секунд двадцать я молчал, затем ответил:

– Скажем так: он меня вынудил.

– Каким образом?

Я снова ответил не сразу.

– Он оскорбил мою жену.

– Как именно он её оскорбил?

– Я не стану отвечать на этот вопрос.

– Вы считаете, что поступили правильно?

– А что, по-вашему, я должен был сделать? Молча проглотить оскорбление и уйти к себе в комнату? – раздражённо сказал я. – Он давно напрашивался, но я бы никогда его не тронул, если бы он не тронул мою жену.

– Вы вините в случившемся только его?

– Я никого не виню. Случилось так случилось. Я нарушил ваш закон и готов понести наказание. О чём ещё говорить?

– Вы жалеете о том, что сделали?

– Нет, не жалею. Он получил по заслугам. Я всего лишь отмахнулся от назойливой мухи. Надеюсь, у неё хватит ума больше не садиться на мою кожу.

– Но человек не муха, Есенин. И даже если пользоваться вашим сравнением, то вы не просто отмахнулись, а прихлопнули её, – всё так же безэмоционально произнесла Златовласка.

– Да подумаешь! – махнул я рукой. – Малость проучил гада, а вы делаете из этого…

– Вы убили его.

Честно признаться, я не был шокирован этой новостью, хотя сразу поверил, что это правда. В то же время у меня возникло странное чувство, что всё это касается не меня, а кого-то другого.

– Вы шутите, да? – насмешливо улыбаясь темноте, сказал я. – Как я мог убить его голыми руками?

– Никаких шуток.

После небольшой паузы я спросил:

– Значит, я сяду в тюрьму?

– Нет.

– Вы не собираетесь сообщать в полицию об убийстве? А как же Шапокляк? У него же, наверное, есть какие-то родственники…

– Это не должно вас беспокоить, – перебила она. – Вы же не хотите сесть лет на десять? Открою вам секрет, Есенин: нас ужасают государственные методы борьбы с преступностью, в особенности – уголовные наказания, которые демонстрируют чудовищное безразличие и неоправданную жестокость, если можно так сказать о мёртвом механизме, государства по отношению к людям – неоправданную в том плане, что она вредит людям. Мы, конечно, понимаем, что любое государство заботит самосохранение, собственное процветание, расширение своей власти, а вовсе не люди: они всего лишь средство. Государство наказывает не из любви к человеку, которая требует много времени и сил, а во имя законов, иными словами, во имя себя. Человеколюбие – это риск, на который здоровое государство не может пойти по природе своей, ведь любовь граничит с беззаконием, с хаосом, а это для государства смерти подобно. Думаю, вы и сами всё это понимаете.

– Не понимаю, почему вы разделяете государство и людей, ведь государство состоит из людей, и оно не с небес упало, а вышло из человеческих умов. По-вашему, государство – это некий механизм, не зависящий от людей?

– По-моему, государство – это механизм, созданный людьми для людей, но вышедший из-под их контроля, если говорить кратко, – чем дольше она говорила, тем живее становился её голос: было слышно, что её действительно волнует эта тема. – Теперь этот механизм требует человеческих жертв, ему нужен обслуживающий персонал, теперь люди служат государству, а не государство людям. Кто такие государственные люди? Это детали, колёса, шестерёнки, двигатели и так далее. Когда какая-то деталь выходит из строя, её меняют, когда необходимо, модернизируется весь механизм. Исправное государство стремится к экспансии, в первую очередь к внутренней: оно хочет контролировать как можно больше людей, желательно всех. Если же оно добровольно отказывается от контроля, то, скорее всего, над этим государством навис, простите за выражение, медный таз. Что касается преступлений… Преступление – это всё, что вредит государству. Степень тяжести преступления зависит от степени тяжести вреда, причиняемого государству: чем больше вреда, тем строже наказание. Беспристрастность, безжалостность государства даже по отношению к собственным наиважнейшим деталям говорят об исправности и эффективности механизма. Например, коррупция. В нормальном, то есть в стремящемся к экспансии государстве она карается очень строго, вплоть до смертной казни, и постепенно сходит на нет. В ненормальном, то есть в стремящемся к самоуничтожению, всё наоборот. Знаете, что меня удивляет? Народ считает коррупцию злом, а сильное государство – добром, ведь оно способно навести порядок в стране. Да, это так, но какой ценой? Ценой свободы. Чем сильнее государство, тем больше оно контролирует и тем меньше его волнует народное мнение.

Она замолчала, и мне наконец удалось спросить:

– Всё это весьма занимательно, но какое отношение ваши анархистские взгляды имеют ко мне? Если вы так человеколюбивы, почему бы вам не выпустить меня отсюда?

– Я не анархистка. Я всего лишь за то, чтобы государство служило людям, а не наоборот. Этого можно достигнуть ограничением сфер государственного контроля. Как это сделать? Первое и самое сложное – заставить государство подчиниться обществу. Второе – создать независимый общественный орган, который будет направлять и контролировать деятельность государства. Понимаю, звучит нереально, но я уверена, что это то, к чему нужно стремиться. Прошу простить, если моя болтовня вас утомляет. Теперь поговорим о вас. Человеколюбие заключается не в том, чтобы не наказывать за преступления, хотя в исключительных случаях лучше всего именно так и поступать, а в том, чтобы наказывать обдуманно, руководствуясь не слепой буквой закона, а собственной проницательностью и мудростью, стараясь принести преступнику пользу, если это возможно. Если же преступник безнадёжен, лучше убить его. Это и есть любовь. Наказание не должно быть местью или слепым исполнением закона во имя чего бы то ни было. По моему глубокому убеждению, длительное тюремное заключение – самое бесполезное наказание, которое можно было придумать. Если человек действительно так опасен, что его на многие годы прячут за решётку, где творится если не ад, то что-то вроде, так вот, неужели после нескольких лет напряжения, страха и унижений он перестанет быть опасным для общества? А если и перестанет, то какой ценой? Зачем обществу сломанные люди? Или, раз уж на то пошло, зачем их ломать так, когда есть гораздо более быстрые и эффективные способы? А тот, кто не сломался в тюрьме, обычно становится ещё опаснее. Напрашивается вывод, что мы живём в садистском обществе или, по меньшей мере, в обществе, лояльном к садистским методам государства, среди которых особенно выделяется пожизненное заключение – верх жестокости в оболочке милосердия и гуманизма. Надеюсь, вывод этот ошибочен. Ещё раз простите за многословие. Перехожу к вам. Наше человеколюбие в том, что мы не отдадим вас на съедение государству, а накажем вас, руководствуясь только вашим благом. Поверьте, если бы наилучшим вариантом было совсем не наказывать вас, мы бы так и поступили.

– Откуда вам знать, что для меня благо, а что нет? – нахмурился я. – Считаете, что знаете меня лучше, чем я сам?

– Иногда со стороны виднее, – ответила Златовласка, вернувшая своему голосу ту железобетонность, которая была в нём до рассуждений о государстве и человеколюбии. – Однако, вы правы, ваше мнение не менее важно, чем наше. Как бы вы себя наказали?