Солитариус. Книга первая

– Я так рада тебя видеть, – негромко произнесла девушка слегка дрожащим от волнения голосом и опустила руку, которой держалась за сердце. – Здравствуй, любимый!

– Привет, – хрипло выдавил я из себя. – Извини, что напугал.

– Ничего, – смущённо улыбнулась она. – Просто я не ждала тебя так рано. Мне сказали, что ты придёшь в шесть.

– Да, должен был в шесть, но я не мог больше ждать и решил прийти пораньше.

Она снова улыбнулась, но уже без всякого смущения.

– Ты так и будешь там стоять?

Я вошёл, закрыл за собой дверь, разулся и подошёл к жене, по-прежнему стоявшей у стены.

– Ты совсем не изменился, – тихо сказала она и обняла меня, прижавшись щекой к моей груди.

– Да, наверное. Тебе виднее, – рассеянно сказал я, вдыхая запах её густых светло-каштановых волос: они пахли цветами.

Она, не разжимая объятий, подняла на меня свои большие карие глаза и с грустью сказала:

– Ты ведь меня совсем не помнишь, да?

Я провёл рукой по её волосам и ответил:

– Да. Но я чувствую, что всегда тебя любил. Не мог не любить. И сейчас, когда… я хочу сказать…

– Не надо ничего говорить, – ласково перебила она и потянулась губами к моим губам…

Спальня в домике была весьма скромной: у самого окна, занавешенного тонкими бордовыми шторами, стоял прямоугольный деревянный столик, кроме настольной лампы, ничем не занятый, и пара мягких стульев с высокими спинками; около трети от ширины комнаты занимала придвинутая вплотную к левой стене кровать, на которой теперь лежали мы, довольные и абсолютно голые. Жена положила голову мне на грудь и нежно водила указательным пальцем по ямочке над солнечным сплетением, а я гладил её волнистые волосы и старался ни о чём не думать. У меня было к ней много вопросов, но сейчас задавать их не хотелось, не хотелось гнать от себя эти чудесные мгновения, и я молчал. Молчала и жена. Не знаю, сколько это длилось – времени тогда для меня не существовало, но в конце концов я с сожалением приземлился на твёрдую почву.

– Как тебя зовут? И как зовут меня? – негромко спросил я.

Жена подняла голову и виновато посмотрела мне в глаза.

– Милый, прости… Я не могу… Если я скажу, тебе может стать хуже. Я… обещала твоему врачу не рассказывать тебе о прошлом.

Я, конечно, предполагал, что она скажет что-нибудь в этом роде, но всё-таки надеялся на лучшее.

– Моему врачу? Кого ты имеешь в виду?

– Ты не знаешь, кто твой врач? – округлила она глаза.

– Не знаю. Я вообще ничего не знаю, – нахмурился я.

Она вдруг хихикнула.

– Прости. Просто когда ты хмуришься, ты такой забавный.

– Спасибо. Так кто мой врач?

– Девушка. Блондинка. Молодая и красивая, в такую грех не влюбиться, – улыбаясь, сказала она и опёрлась щекой на кулачок.

– Значит, я – грешник. Ты разговаривала с кем-нибудь ещё?

– Да, несколько дней назад – кажется, в понедельник – я встречалась с каким-то мужчиной. Он не сказал, кто он. А до этого несколько раз говорила по телефону с неким Гиппократом – так он представился. Я ведь давно собиралась приехать к тебе, но постоянно что-то мешало. Да и в этот раз всё чуть было не сорвалось. Мужчина, с которым я встречалась, сказал, что сейчас не лучшее время для посещений, что лучше отложить нашу встречу, но я настояла на своём. Мне очень хотелось тебя увидеть.

– Этот мужчина… Он мог быть Гиппократом?

– Не знаю, милый, он ничего не сказал о себе, всё только по делу. Но, по-моему, голос у этого Гиппократа был другой.

– Ясно, что ничего не ясно… Ну хорошо. Ты мне вот что скажи: ты им доверяешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе не кажется, что здесь что-то нечисто?

– Что значит нечисто? Милый, ты был в ужасном состоянии, а они согласились тебе помочь. Если бы не они, я даже не знаю, что с тобой было бы…

– Я… пытался тебя убить? – этот вопрос я выдавил из себя невероятным усилием.

Она резко помрачнела, перелезла через меня (она лежала у стены), встала, повернулась ко мне и решительным тоном ответила:

– Я не хочу об этом даже вспоминать, не то что говорить.

– Хорошо, – сказал я, стараясь не смотреть на её обнажённое тело. – Тогда расскажи мне, как я сюда попал. Хоть об этом ты можешь рассказать?

– Могу. Но, милый, ты так говоришь… Как будто думаешь, что я желаю тебе зла, – с обидой в голосе произнесла она.

– Нет, что ты, я так не думаю, – поспешно ответил я. – Просто я хочу узнать, кто я и что со мной произошло. Представь, что ты очнулась в каком-то странном месте и ничего о себе не помнишь, а тебе не говорят даже, как тебя зовут. Разве ты не захотела бы всё выяснить?

– Не знаю. Наверное, захотела бы. Но если бы ты сказал, что мне лучше ничего не знать, я бы тебе доверилась.

– А если бы я ошибался?

– Хорошо, я тебе кое-что открою, – по-прежнему полностью обнажённая, она присела на стул возле окна и несколько секунд молчала, уткнувшись взглядом в свои колени, затем тяжело вздохнула и сказала: – После того, как ты впервые потерял память, тебе всё рассказали. Абсолютно всё. А на следующий день твоё сознание начало путаться, иногда ты забывал, кто ты и где находишься. На второй день ты принялся утверждать, что всё происходящее – это плод твоего воображения, а на третий… хотел покончить с собой, – голос её дрогнул, она вдруг закрыла лицо ладонями и громко заплакала.

Я вскочил с кровати, встал перед ней на колени и прижал к себе.

– Ну что ты, милая, не плачь, – сказал я, гладя её по голове.

– Это я… я виновата, – сквозь слёзы ответила она. – Они меня отговаривали… предлагали немного… подождать, но я… заставила их всё тебе рассказать. Чуть было не сгубила тебя…

– Ты ни в чём не виновата, любимая. И всё обошлось, вот он я, живой и здоровый.

– Да. Прости, – перестав плакать, она мягко отстранилась от меня и руками вытерла слёзы. – Как подумаю, что из-за меня ты мог…

– Не думай об этом. Лучше расскажи, как я сюда попал.

– Хорошо, – попыталась улыбнуться она и судорожно вздохнула. – Тебя сюда устроил твой знакомый. Потом он позвонил мне и сообщил, где ты находишься.

Пока жена говорила, я неспешно одевался.

– Что за знакомый? Ах, ну да. Так… Если я обратился к знакомому, значит, я ещё соображал? Значит, ещё не потерял память?

– Не знаю, может, уже начал терять, но успел позвонить ему и попросил прийти. Сказал, что сходишь с ума, что тебе срочно нужна помощь, а когда он пришёл, ты уже почти ничего не помнил.

– Вон оно как! Таким образом, выходит, что меня сюда упекли без моего согласия?

– Милый, что ты такое говоришь? Тебе нужна была помощь! О каком согласии могла идти речь в твоём состоянии?! Я не знаю, может, ты и согласился, твой знакомый говорил, что временами к тебе возвращалась память, но ненадолго. Согласился, не согласился – какая разница? По-твоему, было бы лучше, если бы ты кого-нибудь убил или… Упекли… Как будто здесь тюрьма или психушка… – она так сильно рассердилась, что начала терять дар речи. – Да ну тебя! Я в душ, после поговорим.

– Погоди! Так как же мне тебя называть?

– Я думала об этом, пока ждала тебя. Мне сказали, что здесь тебя все зовут Есениным.

Я кивнул.

– Я правда поэт?

– Да.

– Известный?

– Разве известность характеризует поэта? Известный не значит хороший, – ушла она от ответа.

– Это верно. Извини, я тебя перебил.

– Да. Так вот, если ты – Есенин, то я – …

– Дункан? Айседора? – улыбнулся я.

– Нет, Изидора, сокращённо Изи. Так звали девушку из фильма "Фонтан", помнишь? Изидора, конечно, звучит ужасно, но Изи – довольно мило, правда?

– Изи… Фильм припоминаю. Кажется, она там умирала?

– Она там умерла, но я умирать пока не собираюсь. Но если тебе не нравится, придумай другое имя.

– Даже не знаю, имя вроде бы неплохое… Изи… Звучит как английское "easy". Значит, ты у нас лёгкая и простая?

– Для тебя ещё и доступная, – улыбнулась она.

– Кстати, у нас тут есть танцовщица, – непонятно зачем сказал я.

– Вот как? И что же? Ты с ней танцуешь по ночам? – нахмурилась Изи и встала передо мной, уперев руки в голые бока.

– Иди в душ. Не буди во мне человека, – и я показал ей, где "во мне" находится человек. – Ему ещё в ночную смену работать.

– Дурачок! – она прыснула и вышла из спальни.

Спустя примерно полчаса мы сидели за кухонным столом и пили чай с шоколадными конфетами, которые я отыскал в одном из верхних шкафчиков, пока Изи была в душе. Я проверил все шкафчики – ни один не пустовал; заглянул в холодильник: он оказался заполненным до отказа всякой всячиной, начиная с колбасы и заканчивая фруктами, а в морозилке я нашёл пельмени, котлеты и мясо. В общем, еды было столько, что хватило бы минимум на две недели. Что ж, я бы с удовольствием пожил тут вместе с Изи и две недели, и месяц, да сколько угодно, но оказалось, что жена пробудет со мной только до утра понедельника. Впрочем, она обещала приехать снова через две недели, в крайнем случае, через три.

– Так ты считаешь, что за три недели я не вылечусь? Как вообще идёт моё лечение? Что говорит Златовласка? – забросал я жену вопросами.

– Кто?

– Мой врач. Я её так зову.

– Златовласка… ммм… как мило… – как бы понимающе улыбнулась Изи. – Она тебе нравится?

– Прекрати.

– Почему? Если нравится, так и скажи. Не бойся, сковородкой не огрею.

– Ну спасибо, – усмехнулся я.

– Не за что. Сковородками пусть размахивают недалёкие бабёнки, а у меня есть кое-что получше, – шутливо-грозным голосом сказала она. – Ножницы и бритва. И станет твоя Златовласка Лысоголовкой. Будешь знать, как пялиться на её волосы.

– Лысоголовка? – засмеялся я. – Не думал, что ты такая жестокая.

– До чего только не доводит людей любовь…

– Ладно, шутки – шутками, но ты так и не ответила.

Изи вздохнула.

– Ну, в общем, нам пока ещё рано думать о выписке.

– Нам?

– Да, нам. Что ты цепляешься к словам? Я не меньше тебя хочу, чтобы ты поскорее вернулся домой.

– Извини. Значит, рано… Когда же будет не рано?

– Точно она и сама не знает, всё зависит от твоего мозга, но вроде бы – это её слова – вроде бы есть позитивные сдвиги.

– Хм. Мне она ничего не говорила об этом, – хмуро сказал я. – О каких сдвигах идёт речь, если только неделю назад у меня снова был приступ?

– Я так поняла, что после прошлого приступа твоё состояние было хуже.

– Возможно. Только вот… Знаешь, тут была одна пациентка, которая думала, что мы находимся на другой планете.

– Ого! – подняв брови, весело воскликнула Изи. – Серьёзно? Так и думала? Или это просто метафора? Ну, понимаешь, талантливые люди всегда были немного странными, как будто с другой планеты. Она не это имела в виду?

– Нет. Она вспомнила, якобы вспомнила, что мы прилетели заселять эту планету, планету Солитариус, но что-то произошло, и некоторые из нас, так сказать, заболели.

– Она случайно не писатель-фантаст? – хмыкнула жена.

– Нет, она – философ, во что, правда, я бы ни за что не поверил, если бы сам не читал её труд. Если, конечно, это действительно её труд. Но дело не в этом.

– А в чём?

– Видишь ли, она всё это озвучила в день выписки. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать… – задумчиво протянула Изи. – Что у неё были не все дома, когда её выписали?

– Да, именно это я и хочу сказать. Ну или мы на самом деле находимся на планете Солитариус, – проговорил я, внимательно вглядываясь в Изи. Нет, похоже, эта тема её совсем не напрягала…

– Милый, а ты не думаешь, что она специально так говорила? Ну, чтобы посмеяться над вами…

– Тогда уж не над нами, а надо мной. Насколько я знаю, она никому не говорила об этом, кроме меня.

– Вот как? С чего бы такая честь? – подозрительно посмотрела на меня Изи.

– Понятия не имею, не смотри на меня так, – я улыбнулся. – Не думаю, что она шутила. Нет, милая, здесь творится что-то странное…

– По-моему, ты слишком много думаешь. Когда много думаешь, всегда кажется, что что-то не так.

– Может быть. Но я перестану думать, только когда выйду отсюда. Она хотя бы примерно говорила, сколько ещё мне придётся тут проторчать?

– Милый… – у неё на лице вновь появилось виноватое выражение.

– Скажи мне, Изи. Обещаю не злиться.

Она вздохнула.

– Хорошо. Только не говори ей, что я тебе сказала, я дала ей слово молчать.

– Не скажу.

– Минимум четыре месяца. Если за это время приступов не будет, тебя выпишут.

– Четыре месяца… – я почувствовал, как во мне закипает злость.

Видимо, это отразилось на моём лице, потому что Изи быстро заворковала:

– Милый, я буду навещать тебя два раза в месяц, хочешь? Время пролетит мгновенно, ты и не заметишь. Ты только, пожалуйста, не волнуйся и не перегружай мозг и…

– Почему? – перебил я её, стараясь говорить спокойно.

– Что почему? – робко переспросила она.

– Почему я не должен перегружать мозг? Почему моё прошлое так действует на него? Да у меня этих "почему" знаешь сколько!

– Я понимаю, – почти шёпотом ответила Изи.

Воцарилось молчание. Я смотрел в окно, за которым уже смеркалось, и думал о том, удастся ли мне выдержать четыре месяца полной неизвестности. А что мне остаётся? Выбора нет. Да и не такой уж большой срок… Лишь бы не было приступа, иначе всё начнётся заново. Может, плюнуть и пустить всё на самотёк? Изи права: я слишком много думаю. Но чем заниматься эти четыре месяца? И кстати…

– Почему именно четыре месяца, а не три или пять? – повернулся я к жене.

– Я тоже задала ей этот вопрос, – слабо улыбнулась она. – Она считает, что приступы случаются каждые четыре месяца, ну, плюс-минус несколько дней. Говорит, что это уже точно известно. То есть они могут случаться и чаще, но если прошло четыре месяца и приступов не было, то, скорее всего, их уже не будет никогда. Вроде бы именно за такое время восстанавливается участок мозга, отвечающий за… эм-м-м… за что-то там. Короче говоря, суть в том, что через четыре месяца тебе можно будет всё рассказать. Только не сразу, а постепенно. Раньше нельзя, мозг может не выдержать.

– Вот это меня беспокоит больше всего. Что такого страшного в моём прошлом? Ты можешь хотя бы намекнуть?

Изи опустила взгляд и тихо ответила:

– Нет, я не могу говорить о прошлом. Но с чего ты взял, что оно такое уж страшное?

– Как это с чего? То есть… Зачем тогда скрывать от меня всё? Ладно, – снова начиная злиться, сказал я. – Каждые четыре месяца… Что-то не сходится. У меня было три приступа, а нахожусь я здесь девять месяцев.

– Так первый приступ у тебя случился через месяц после того, как ты оказался здесь. Это было в ноябре. Из-за того, что тебе всё рассказали. Второй – в марте, третий – неделю назад.

– Ясно, – стараясь успокоиться, ответил я. – Скажи, почему ты не приехала раньше? Столько времени прошло…

Она виновато улыбнулась.

– Я приезжала в октябре: нужно было обсудить условия твоего пребывания здесь. Именно тогда я и настояла на том, чтобы всё тебе рассказать.

– Так, а что тебе мешало приехать ещё хотя бы раз?

– Работа. Это вам здесь не нужно ни о чём беспокоиться, – явно обиженная моим тоном сказала Изи. – В октябре мне дали несколько выходных, поэтому я смогла приехать. Потом мне удалось отпроситься только в марте, но я позвонила этому вашему Гиппократу, и он сказал, что ты плохо себя чувствуешь и встречу придётся перенести. А сейчас я нашла другую работу, которая позволит мне видеться с тобой два раза в месяц, если, конечно, ты этого хочешь.

– Конечно хочу. Ладно, – вздохнул я. – Где ты работаешь, наверное, спрашивать бессмысленно?

– Ага.

– Мои родители живы? Кстати, сколько мне лет? Или это тоже секретная информация?

– Твои родители умерли. Уже давно, – Изи тоже вздохнула, немного помолчала и продолжила: – Тебе – тридцать один.

– Что ж… Ладно, вопросов больше нет.

Вопросы, конечно, были, но я видел, что Изи тяжело на них отвечать, и решил больше её не мучить.

– Слава богу… И чем же мы теперь займёмся, товарищ следователь? – недвусмысленно улыбаясь, спросила она.

– Жизнью.

Глава 15

Время подобно женщине или тщеславному человеку: оно мстит тем, кто его не замечает. Только я начал узнавать Изи и всё сильнее в неё влюбляться, как настала пора прощаться, и ощущение счастья – а я, без всякого преувеличения, был счастлив как никогда – сменилось сначала лёгкой грустью, а позже, когда я в одиночестве шагал в коттедж, – полной опустошённостью. Счастье – это всегда зависимость. Можно ли быть счастливым в одиночестве? Весьма сомнительно. Самодостаточность, которая порой приходит с одиночеством, а иногда – быть может, даже чаще – является его причиной – это не синоним счастья, скорее его антоним, как и одиночество: достаточно просто вникнуть в само слово "счастье" и не путать одиночество с уединением.

Но в воскресенье я ни о чём таком не думал, да и вообще мало о чём думал. Даже подозрительность по отношению к Солитариусу и желание всё узнать потонули в неожиданно охватившем меня чувстве умиротворения или, говоря как подобает поэту, необузданный океан вопросов, тревог и сомнений, ещё в субботу бушевавший во мне, внезапно испарился, а на его месте образовалось почти неподвижное зеркальное озеро, надёжно – как мне казалось – защищённое от ветра перемен дебрями безмыслия, в которых, на мой затуманенный любовью взгляд, не водилось хищных зверей, только сладкоголосые соловьи изливали на мир свою благодарность. В общем, вся прошлая неделя с её событиями и открытиями даже в подмётки не годилась этому тихому воскресенью, лишённому всяких событий, если не считать того, что происходило у меня внутри. Не знаю, чувствовала ли Изи то же, что и я, но её сияющие временами глаза давали мне повод предположить, что да.

Мы много разговаривали, почти не касаясь "запретных" тем, а когда это случалось, я, видя, что жена меняется в лице, переводил всё в шутку, и это не стоило мне никаких усилий. Почему я отказался от попыток что-то узнать? Сложно сказать. Это случилось спонтанно, бессознательно, как будто что-то щёлкнуло во мне, и я полностью доверился Изи.

Изи была отличным собеседником и могла поддержать практически любой разговор. Правда, иногда она притворялась легкомысленной и глупой, но это у неё получалось плохо. Не то чтобы она была чересчур серьёзно настроена или чем-то обеспокоена – нет, просто всё в ней говорило о незаурядном уме.

Я прочёл ей несколько стихов, написанных мной на этой неделе, и её весёлый взгляд стал задумчивым и печальным – точно так же она смотрела на меня, когда мы только увидели друг друга.

Потом мы слушали музыку и смотрели кино – и то, и другое было у Изи на флэшке – в гостиной, где стоял домашний кинотеатр. Оказалось, что моя любимая группа – Pink Floyd, во что я поверил не сразу, потому что первые несколько песен мне не очень понравились, но Изи сказала, что специально включила альбом, от которого я раньше был не в восторге, чтобы проверить, изменился мой вкус или нет, и поставила другой, более мелодичный, и он пришёлся мне по душе.

– Жаль, что у нас негде послушать музыку, – сказал я ей. – Даже немного удивительно, что они не подумали об этом. Хотя… Я и сам об этом не думал.

– Хочешь, я привезу тебе плеер или магнитофон?

– А это не запрещено?

– Слушать музыку? Наверное, нет. Здесь же, – она обвела комнату руками, – не запрещено. Я уточню.

– Хорошо.

Сделав музыку погромче, мы ушли на кухню готовить обед. Изи хотела потушить мясо с овощами, но нужно было ждать, пока оно разморозится, и я предложил сварить пельмени, а мясо оставить на вечер. Так мы и сделали. В ожидании пельменей я рассказал жене о здешних научных достижениях.

– Кстати, кинотеатр тоже работает на аккумуляторах, – кивнул я в сторону гостиной. – Здесь вообще нет проводов.

– Ничего себе, – удивилась она и принялась осматривать заднюю часть холодильника, видимо, в поисках розетки. – Я и не заметила. Смотри-ка, и правда… Но ведь аккумуляторы нужно заряжать?

– Насколько я понял, нет. Хотя не знаю, я особо не вникал в детали.

– Да, чудеса… – восхищённо произнесла Изи, поворачиваясь ко мне, и задумчиво добавила: – Но как же ты будешь слушать музыку, если я привезу тебе плеер – его же надо заряжать, а розеток здесь нет…

– Хм, об этом я и не подумал.

– Если только… тебе разрешат приходить сюда и заряжать через USB на кинотеатре… Или будешь отдавать, чтоб тебе зарядили. В любом случае придётся разговаривать с твоей… Пока-Ещё-Златовлаской. Надеюсь, ножницы и бритва помогут ей принять правильное решение.

– Какие мы грозные… – улыбнулся я.

Пообедав, мы вернулись в гостиную. Изи выключила музыку и уже хотела включить какой-то фильм, но я её остановил.

– Давай сперва поговорим, а потом посмотрим. Я ведь ничего о тебе не знаю. Например, кто твой любимый поэт?

Она подошла (я полулежал на длинном мягком диване, откинув голову на спинку) и села ко мне на колени. Я обнял её за талию.

– Мой любимый поэт – это ты, – ласково шепнула она, обвивая руками мою шею.

– Ну это понятно. А кроме меня?

– Понятно? Да, сударь, скромность явно не входит в число ваших достоинств.

– Скромность – это достоинство рабов.

– Ну, мы все немножко рабы. Рабы собственных тел.

– Пожалуй. Но не все – рабы чужих мнений. А скромность – это преклонение перед чужими мнениями. С другой стороны, нет большой разницы между скромным ничтожеством и нескромным ничтожеством. Червяк неподвижный или червяк извивающийся – какая разница?

– А есть разница между скромным гением и нескромным?

– Скромных гениев не бывает. Скромность может быть мерой предосторожности, однако это не природная скромность. Но вообще-то мы говорили о поэтах, госпожа философ.

– Сам такой, – показала она мне язык и задумалась. – Любимый поэт… Даже не знаю. Пушкин мне не нравится, Есенин – уж простите – тоже не особо, Маяковского поэтом можно назвать с трудом. Цветаева мне нравится, Волошин, кстати, это ты мне дал его почитать, нравится кое-что у Блока, кое-что у Бродского, Высоцкий… кто у нас ещё есть… немножко Шекспир, Гёте, Рембо. Любимого, пожалуй, и нет.

– А почему Маяковский не поэт?

– Ну, мне кажется, что поэт должен держаться в стороне от всяких идеологий, тем более от выкрикивания лозунгов. Поэт – это не рупор революции или государства, не глас народа, скорее он – глас вопиющего в пустыне. Вот моё дилетантское мнение. Ну а вообще… Не так уж много стихов я прочитала. Больше прозу люблю.

– И рэп, да?

– Не выдумывай. Это ты любил его слушать.

– Я?! Не может быть! – схватился я за голову. – Не мог я его слушать!

– Слушал-слушал, – безжалостно улыбаясь, сказала Изи. – И тебе даже нравилось.

– Да, теперь понятно, почему накрылся мой мозг… Так вот что от меня скрывали… Тебе смешно, а мне теперь терзайся. Какой кошмар… Кошмарней правды нет! Вот ведь, аж стихами с горя заговорил… Ладно, как-нибудь переживём. А что насчёт прозы? Что тебе нравится?

– Много чего, так сразу всё и не вспомнишь. Булгаков, Чехов, Тургенев, Мопассан, Драйзер, Хэмингуэй…

– Достоевский…

– Нет, Достоевский мне категорически не нравится. У него нет ни одного нормального героя: все они либо гнилые, либо больные на голову и вызывают отвращение или жалость. Обычно ведь как бывает: каков автор, таковы и персонажи. Если и есть у Достоевского нормальные герои, то они играют вторые роли, как, например, Разумихин из "Преступления и наказания". А названия? Ты только вдумайся: "Униженные и оскорблённые", "Идиот", "Бесы", "Бедные люди"… Я всегда удивлялась, почему Достоевский так популярен. Как-то не хочется думать, что читатели видят в его книгах себя, ведь если это так, значит, мы живём в отвратительном мире… Между прочим, ты был со мной согласен.

– Правда? Что ж, дай подумать… Пожалуй, я и сейчас склонен согласиться. Тем не менее у него много интересных мыслей.

– Неужели? – насмешливо сказала Изи. – Ну, может, и так, только он их отвергает как ложные мысли, а во главу угла ставит христианство весьма специфического толка. Ты разве не понял, что он хотел сказать? Бог больше всего любит подонков, преступников, страдальцев, кого угодно, только не здоровых во всех отношениях людей. Нет, говори что хочешь, а он был душевнобольным, помешанным, хотя это и не мешало ему писать книги.

– Ты – атеистка?

– Помнишь у Ницше: "Я бы поверил только в такого бога, который умел бы танцевать"? Но умение – это одно, а желание – совсем другое. Поэтому я сказала бы иначе: только в такого бога, который любил бы танцевать. А все эти до смешного серьёзные боги любят только запрещать, причём запрещать всё то, что свойственно человеку от рождения. Ну не бред ли… Нет, такие боги мне не по душе, да и вообще жизнь прекрасна и без всяких богов.

– Бо́льшая часть человечества думает иначе.

– Плевать мне, что думает человечество, особенно та его часть, которая называет себя рабами божьими. Рабы божьи… Разве после этого их можно уважать? – нахмурилась Изи.