Солитариус. Книга первая

Я думал об этом по дороге в столовую, в которую шёл кружным путём, через коттедж Гиппократа. Настроение по-прежнему было отличным, я бы даже сказал: боевым, однако во мне не было мрачной злобы или иных тяжёлых чувств. Я улыбался и смотрел на всё происходящее легко, весело и беззлобно. Если Солитариус и представлялся мне неким чудовищем, пожирающим мою память, то меня это не пугало и не злило, как раньше, а скорее уж смешило. «Посмотрим, кто кого!» – так говорил я себе и посмеивался.

Подходя к коттеджу Гиппократа, я увидел на дороге впереди Златовласку и Амазонку верхом на лошадях: они неторопливо ехали бок о бок, о чём-то разговаривая. Златовласка оседлала чёрного коня, а Амазонка – белого. Обе они были в костюмах наездниц, но без головных уборов и с распущенными волосами. Я невольно загляделся, захваченный этим контрастным зрелищем. Златовласка в моих глазах явно выигрывала: её красота была живой и более мягкой, менее воинственной, если предположить, что во всякой красоте есть воинственность, в общем, более женственной. Красоту Амазонки я сравнил с холодной, мраморной красотой статуи, но также и с красотой природной хищницы, не желающей никому подчиняться…

– Добрый день, Есенин! – звонко крикнула Златовласка и помахала мне рукой, когда нас разделяло около двадцати метров. – Не правда ли, он прекрасен?

– Здравствуйте, Златовласка! – помахал я ей в ответ. – Я прекрасен, спору нет!

– Ах, ваша скромность не знает границ! – они уже поравнялись со мной и остановились. – Я-то имела в виду день, а не вас.

Она улыбнулась. Амазонка же смотрела на меня откровенно неприветливо, хотя лицо её ничего не выражало, но я чувствовал исходящие от неё волны враждебности.

– День, несомненно, более прекрасен, чем я, если нас вообще можно сравнивать. Быть может, день – это и есть я?

– Так-так-так… Кажется, семя солипсизма снова пустило в вас ростки? Или это уже цветочки? Смотрите у меня, я – хорошая садовница, и не позволю ядовитым сорнякам заполонить мой сад, – она шутливо погрозила мне пальчиком и повернулась к спутнице. – Видишь, Клео, стоит только отлучиться на несколько дней и не ухаживать за садом, как плодородную почву начинают захватывать вредители, которым только дай волю, и от сада ничего не останется.

Амазонка как бы нехотя усмехнулась, но ничего не ответила.

– Милая барышня, я всё-таки смею надеяться, что сад, который вы называете своим, принадлежит мне. Я получил его в наследство от природы и имею полное право распоряжаться им как мне вздумается. Выходит, бороться мне нужно в первую очередь не с сорняками, которые, кстати сказать, есть в каждом саду, а с вами, сударыня. Вы, госпожа оккупант, гораздо опаснее.

Златовласка рассмеялась и ответила:

– Ах, сударь, вы меня раскрыли! Простите, выше сил моих смотреть, как чахнет сад, хозяином забытый, и ничего не делать… Но теперь спокойна я, ведь вижу: вы вернулись хозяйничать на данной вам земле.

– О женщины, исчадья состраданья! Вам волю дай: слона из комара раздуете. Пораненный мизинец вам кажется болезнью всей руки! Вам нравится смотреть, как мы страдаем, иль верить, что страдаем мы тайком…

– Ей-богу, сударь, вы несправедливо стыдите нас бесстыдством. Стыдно, сэр! Мы любим – вот и холим и лелеем, будь это даже злостный крокодил.

– Ну что же, это всё весьма прелестно, особенно из ваших милых уст. В вас есть поэтическая жилка, сударыня. Вы пробовали себя в поэзии?

– О, иногда я пытаюсь писать стихи, но у меня не выходит ничего хорошего. Я немножко, – она вздохнула, но во вздохе её не было горечи, скорее это было похоже на вздох облегчения, – бездарна.

– С чего вы это взяли? Во-первых, бездарность не видит своей бездарности, во-вторых, талант почти всегда считает себя бездарным – до определённого момента. Вы кому-нибудь показывали свои стихи?

Златовласка смущённо покачала головой.

– Нет, и, честно говоря, считаю, что это ни к чему.

– Покажите мне. Обещаю, что буду максимально мягок в оценке, но оттого не менее честен.

– Ох, я даже и не знаю… Боюсь, что ваша честность камня на камне не оставит от моих виршей. С другой стороны, ваше мнение, даже если оно огорчит меня, поможет мне понять, есть ли хоть какая-то ценность в том, что я пишу. Хорошо, я дам вам несколько стихов, но, пожалуйста, не показывайте их никому. Никто не знает, что я пишу стихи, и мне не хотелось бы, чтобы кто-то узнал…

– Да ладно тебе, Лу! – неожиданно вмешалась Амазонка, явно рассерженная. – Хватит сюсюкать. Какое тебе дело до чужих мнений? Будь это даже мнения гениев, что они могут знать о тебе, что они могут дать тебе?!

Сказав это, она развернула коня и, не дожидаясь ответа, ускакала прочь.

– Клео! Жди меня там, я скоро буду! – крикнула ей вслед Златовласка, снова повернулась ко мне и всплеснула руками. – Ох и характер! Временами она чересчур вспыльчивая.

– А что с ней? – спросил я, особо не надеясь получить ответ.

Златовласка нахмурилась.

– Вы достаточно умный человек, чтобы догадаться, что я не обсуждаю пациентов ни с кем, кроме Гиппократа.

– Да, я догадывался, но необходимо было убедиться. Не обижайтесь, надо же мне как-то узнавать вас поближе. Я, собственно, шёл к вам. Или к Гиппократу, если он вернулся.

– Нет, к сожалению, у него появились новые неотложные дела, связанные с Солитариусом. Вы же должны понимать, что управлять таким хозяйством очень непросто, приходится решать множество разных вопросов. Но он просил вам передать, что ваша жена прибудет завтра в восемнадцать ноль-ноль. Она будет ждать вас в домике для гостей. Вы ведь знаете, где он находится?

– Примерно. Отсюда – первый поворот налево, верно?

– Да. Домик небольшой, но очень уютный, думаю, вам понравится.

– Не сомневаюсь. Значит, здесь есть мобильная связь? Иначе как Гиппократ связался с вами?

– Голубиной почтой, быть может? – улыбнулась Златовласка. – Ах, вам так и не терпится всё узнать! Ну хорошо, допустим, мобильная связь здесь действительно есть. И что вам это даст?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Но лучше знать, чем гадать.

– Вы и правда так думаете? Но вся наша жизнь – это, в сущности, гадание. Мы ничего не знаем точно, мы можем только гадать.

– Конечно, но я-то говорил о простейших знаниях. Надеюсь, вы не станете утверждать, что нормальные люди могут только гадать, как их зовут и где они находятся?

– Не стану. Но наши пациенты, включая вас, к нормальным людям не относятся. Норма – это правило, а вы все – исключения. У нормальных нет и не должно быть таких привилегий, как у исключительных.

– Привилегий не помнить себя? – усмехнулся я. – Я отказываюсь от таких привилегий!

– Это не вы отказываетесь, а ваш страх перед неизвестным, ваша растерянность. Но, уверяю вас, это пройдёт, и вы поймёте всю прелесть своего положения. А уж когда излечитесь и покинете нас, то станете вспоминать Солитариус с любовью и благодарностью.

– Вполне возможно. Любить из безопасного далека всегда легче. Так, например, любят диктаторов прошлого, а ещё всяких монстров и гадов – но только на картинах и фотографиях.

– Ваша весёлость мне всегда нравилась, Есенин. Я весьма охотно посмеялась бы вместе с вами, но, к сожалению, у меня совсем нет времени.

– Ещё один вопрос, если позволите, – она кивнула, и я продолжил: – Когда из изолятора вернутся художник и Несмеяна?

Златовласка удивлённо вскинула брови.

– Несмеяна? Наша мыслительница? Кто вам сказал, что она в изоляторе?

– А разве она не там?

– Нет, конечно. Мы её выписали, потому что она излечилась.

– Излечилась? – в свою очередь удивился я. – То есть как это? Она же пыталась покончить с собой!

– Не знаю, кто вам это сказал, – резко помрачнела Златовласка, – но это ложь. Я вам настоятельно советую не верить на слово никому. Кроме меня, конечно. Я, быть может, не открою вам всего, но и врать не стану. А теперь, прошу меня извинить, мне пора.

– Постойте! Только один вопрос: почему вы решили, что она излечилась?

– На основании многих факторов, о которых я не имею права рассказывать вам.

– Ну а художник? Он-то в изоляторе?

– Да, но не волнуйтесь, это пойдёт ему на пользу, – улыбнулась Златовласка. – Я сама иногда так сильно хочу побыть в одиночестве, что изолятор мне кажется райским уголком. До свидания, Есенин.

Она поскакала к коттеджу, а я ещё пару минут смотрел ей вслед, барахтаясь в паутине сомнений.

Глава 13

Пообедав, я вернулся в комнату и с головой окунулся в свои старые записи, пытаясь отыскать хоть какие-то намёки на место, где мог бы быть спрятан мой дневник, если таковой вообще существовал, в чём я был не совсем уверен, но всё же логика подсказывала мне, что он должен существовать. Впрочем, сколько я ни вглядывался в лес слов, разглядеть в нём тайную тропинку к виду на прошлое мне так и не удалось – скорее всего, потому, что её там никогда не было. Меня это не особо огорчило, ведь до встречи с женой оставались всего лишь сутки – только на неё я и надеялся по-настоящему. Уж она-то мне всё расскажет, а все эти домыслы пока ничего не дают… Но от идеи записывать всё происходящее я не собирался отказываться. Мне только нужна была чистая тетрадь – за ней я отправился к Сократу.

Старик был у себя (он снова писал) и на мою просьбу одолжить тетрадь для «нового, гораздо более объёмного, чем всё написанное мною ранее, произведения» отреагировал, как обычно, с огромным воодушевлением. Казалось, что даже такая незначительная возможность помочь доставляет ему удовольствие. Мы перекинулись парой слов, в том числе и о сегодняшнем киносеансе, на который Сократ собирался идти, «несмотря на личные разногласия с организатором, ведь мы – одна семья», после чего я ушёл с толстой тетрадью в руке и с пафосным сократовским напутствием сделать эту тетрадь великой.

Не откладывая в долгий ящик, я принялся за дело и к семи часам записал всё, что произошло со времени моего пробуждения по сей день, включая разговоры и свои мысли. Оставалось только придумать тайник для столь ценного исторического документа. Мне пришло на ум два варианта: закопать тетрадь в лесу или спрятать её под каким-нибудь валуном возле реки. Второй вариант показался мне более разумным, ведь я собирался вести записи если не каждый день, то как можно чаще, а всякий раз выкапывать и снова закапывать тетрадь, да к тому же постоянно ходить через лес, было бы по меньшей мере неосторожно: кто-нибудь может заметить следы и найти дневник. С другой стороны, если за нами постоянно следят, во что я, правда, совсем не верил, потому что считал это невозможным и абсолютно никчёмным занятием, но если всё-таки следят, то где бы я ни спрятал «летопись», её всё равно найдут. В конце концов я остановился на подкаменном варианте и стал готовить тетрадь к захоронению: на саван пошла наволочка, взятая из комода в ванной. Но не успел я как следует завернуть в неё дневник, как раздался громкий стук в дверь. Я быстро сунул тетрадь в комод, вышел из ванной и открыл дверь. Это был Сократ. Он звал меня вместе с ним идти на ужин, но я изобразил на лице сожаление и вежливо отказался, объяснив свой отказ желанием «кое-что обдумать, пока оно не испарилось». Старик понимающе покивал и ушёл. Переодевшись в джинсы и лёгкий светло-серый свитер, я запеленал тетрадь и сунул её под пряжку ремня.

К моему облегчению, в коттедже и на террасе никого не было, и мне не пришлось вступать в разговоры с риском вызвать подозрения. У мостика я свернул налево и прошёл вдоль берега метров пятьдесят, пока не нашёл подходящий камень. Внимательно осмотревшись вокруг и не обнаружив признаков наблюдения, я быстро сделал своё дело и сразу же устремился прочь, как какой-нибудь преступник с места преступления.

У мостика меня ждал сюрприз в лице Афродиты. Она стояла, облокотившись на перила, лицом ко мне и, к моей величайшей досаде, не могла не видеть, откуда я иду. Тайник накрылся медным тазом – такова была первая моя мысль. Но тут же её сменила другая: ещё не накрылся, но если ты будешь вести себя подозрительно, то накроется.

– Добрый вечер, Афродита! – стараясь улыбаться непринуждённо, сказал я. – Каким ветром вас сюда занесло?

–Понятно каким, – без малейшей игривости ответила она. – Ураганным. Меня зовут Элли, а ты случаем не Гудвин?

Она шутила, но лицо её оставалось серьёзным, более того, я чувствовал исходящие от неё волны напряжения.

– Нет, я – Страшила, и у меня нет мозгов. Вы не могли бы одолжить мне свои на пару дней?

– Ах, Есенин, к чёрту этот цирк! – с каким-то непонятным отчаянием в голосе воскликнула танцовщица. – Я знаю, что ты любишь закрывать глаза, но мне это надоело.

– Простите, вы о чём?

– Хватит выкать, говори мне «ты»!

– Хорошо. Наверное, ты знаешь что-то, чего не знаю я?

Афродита принялась ходить взад-вперёд по мосту: три шага в одну сторону, три в другую.

– Да не в этом дело, а в том, что ты снова хочешь убежать от реальности! Конечно, тебя сбивают с толку остальные, но их влияние было бы ничтожным, если бы ты сам не хотел сбиться и закрыть глаза!

– Я ничего не понимаю, – откровенно признался я.

– Да что тут понимать! Ты хочешь верить, что оказался здесь не по своей воле, что здесь творится что-то странное – опыты или ещё что похуже. Почему ты не желаешь верить, что здесь нет никакого подвоха, что ты действительно болен и что тебе пытаются здесь помочь?

– Почему? Ну, во-первых, я вообще не желаю верить во что бы то ни было. Я желаю знать. Во-вторых, весь этот туман с именами и прочим напустил не я, а они. Не было бы тумана, никто бы и не стал искать подвох и выдумывать что-то.

Афродита скрестила руки на груди и мрачно расхохоталась.

– Так уж и не стал бы никто? Да ладно! Твоя наивность меня поражает. Бо́льшая часть человечества только тем и занимается, что ищет подвох и выдумывает что-то, лишь бы сбежать от реальности, разве это не очевидно?

– Очевидно? Да, оче-видно. Ну что ж, вероятно, очам этих беглецов не нравится то, что они видят, вот они и бегут куда-то.

– Вот именно! Не нравится! А почему они бегут, а не борются? Потому что трусы и слабаки. Но ты-то не трус и не слабак!

– Откуда ты знаешь? – усмехнулся я.

– Знаю. Ты и сам это знаешь.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Хочу, чтобы ты перестал закрывать глаза и вернулся в реальность. Разве тебе плохо здесь?

Я почувствовал лёгкую пульсирующую боль в левом виске.

– Мы с тобой раньше близко общались?

Афродита прекратила хождение туда-сюда и теперь стояла в двух метрах от меня. В ответ на мой вопрос она странно улыбнулась и сказала:

– А ты как думаешь? Но то, что было раньше, не так важно, как то, что происходит сейчас. Завтра ты встречаешься с женой, и это намного важнее, чем наше общение в прошлом.

– А ты замужем?

– Нет, но у меня есть друг.

– Он к тебе приезжал?

– Конечно. Он часто меня навещает, минимум – три раза в месяц. А твоя жена, насколько мне известно, приедет сюда впервые.

Я уловил в её тоне хорошо скрываемое недовольство, но не смог понять, чем конкретно она недовольна: тем, что моя жена так долго не навещала меня или тем, что всё-таки решила навестить. А может, и тем, и другим одновременно? В любом случае сам факт такого недовольства говорил о многом…

– А твой друг… Он что-нибудь рассказал тебе о прошлом?

На лице Афродиты снова появилась странная улыбка. Меня вдруг охватило сомнение: не комедию ли она разыгрывает передо мной?

– Он хотел, но я не позволила.

– Почему? – удивился я.

– По двум причинам. Во-первых, меня вполне устраивает это блаженное забвение, – три последних слова она произнесла нараспев. – Во-вторых, я полностью доверяю руководству, и если оно считает, что знание прошлого может нам навредить, значит, так оно и есть.

– Удивительно. И тебе совсем не интересно, как ты жила раньше? Ты хоть знаешь, как здесь оказалась?

– В общих чертах. Я пыталась покончить с собой, но попала в больницу, а врачи направили меня сюда.

– Значит, всех нас объединяет склонность к суициду. Но вот что странно: я не нашёл на теле никаких шрамов.

– Не вижу ничего странного: если вовремя наложить швы, следов не останется.

Я понял, что бесполезно её переубеждать, да и сам я не был ни в чём уверен.

– Кстати, ты в курсе, что Несмеяна, ну, которая философ, уехала? Между прочим, кое-кто считает, что перед этим она пыталась покончить с собой.

– Слышала, что уехала, и про попытку повеситься слышала. Враньё.

– Что именно? – уточнил я с усмешкой.

– Второе. Не такой она человек, чтобы пойти вешаться.

– А мне показалось, что она именно такой человек. Из её глаз прямо-таки лилась смертельная тоска.

– Ах, как поэтично! Вы, поэты, умеете красиво говорить. Точнее, красиво обманывать. И, главное, обманывать самих себя, – она вздохнула и продолжила: – Не верю я в заговор, хоть убей!

– Знаешь, что она мне сказала за несколько часов до того, как якобы излечилась? Что на дворе не две тысячи восемнадцатый, а будущее, что Солитариус – это планета, которую мы прилетели заселять, но некоторые из нас подхватили здесь какую-то болезнь и потому были изолированы.

Афродита громко рассмеялась.

– Фантастический бред! И ты в это веришь?

– Дело не в том, верю я или нет, а в том, что выдумать такое мог только не совсем здоровый человек. Но мне говорят, что она излечилась! Как? Либо я – дурак, либо руководство слепо, либо мы действительно находимся на другой планете.

– Ну не знаю… – нахмурила она тонкие брови. – Ты уверен, что она не шутила?

– Абсолютно.

– Не знаю, – повторила она. – Но ведь теперь она убедилась, что её теория неверна.

– Убедилась ли? Я бы хотел убедиться в том, что она убедилась.

Афродита подняла глаза к небу.

– Вот об этом я и говорю. Тебе-то это зачем? Я не понимаю. Тебе здесь плохо? Хочешь вернуться в стадо, которое называется народом или человечеством? Чего тебе не хватает? Имени? Я могу звать тебя Серёжей или Лёшей, если хочешь. Что изменится? Уехавшим отсюда я не завидую. Тут идеальные условия для жизни, интересные люди. А что там? Блеющее стадо, которое вдобавок плохо пахнет. Прошлое? К чёрту прошлое! Создай себя заново. Думаешь, если узнаешь прошлое, тебе станет лучше? Но ведь лучше не станет! Всё, что у нас есть – это настоящее.

– Почему ты так беспокоишься обо мне?

– Потому что ты мне нравишься, и мне не хочется, чтобы ты стал параноиком.

– Разве тот, кто хочет знать правду, параноик?

– И как далеко ты готов зайти ради правды? Готов разрушить свою жизнь из-за голой девки, которую все имеют как хотят? Правда – всего лишь шлюха, которая любит клиентов побогаче.

Она сказала это с такой злостью, что я на мгновение растерялся. Затем ответил:

– Неприятно слышать такие слова из твоих уст.

Афродита улыбнулась, явно довольная моей реакцией.

– Ну вот, видишь, тебе даже такая маленькая правда не нравится. Что уж говорить о правде большой…

– С чего ты взяла, что правда хуже, чем неизвестность?

– Ни с чего. Я не знаю, что хуже, но, как говорится, лучше синица в руке. Тем более что наша синица больше похожа на журавля. Подумай об этом. О, слышишь, давай спросим у неё, сколько нам жить осталось! – по-детски воскликнула Афродита, услышав засевшую где-то неподалёку кукушку.

– Это самец зовёт самку, – машинально ответил я, и меня на миг охватило то странное чувство, которое называется дежавю. – По-моему, нам пора. Я обещал ДиКаприо прийти в кинотеатр. Он…

– Тот ещё артист, знаю, – перебила меня Афродита. – Хорошо, пожалуй, я составлю тебе компанию. Не возражаешь? Представим, что у нас первое свидание, и ты ведёшь меня в кино. Мы держимся за руки, обмениваемся улыбками и взглядами, которые говорят яснее, чем слова…

К ней окончательно вернулась легкомысленная весёлость, которая так привлекла меня при нашей первой встрече, и то не очень приятное впечатление, возникшее у меня после разговора о правде, постепенно выветрилось из головы. Глядя мне в глаза и как будто бы застенчиво улыбаясь, она взяла меня за руку, и мы неспешно зашагали в направлении кинотеатра. Солнечный шар скрылся из вида, разлившись оранжевым сиянием над лесом. По дороге нам пели сверчки (до чего же недальновиден и высокомерен человек, думая, что всё существует ради него, царя природы!), мимо пролетали какие-то жуки, один даже врезался мне в щёку и упал куда-то в траву, натолкнув меня на мысль о том, что я не видел здесь ни комаров, ни мух, ни каких-либо иных мошек. Об этом я и сказал своей спутнице.

– Комары? Мухи? Господи, как же это романтично! – проникновенно вздохнула Афродита, в очередной раз поднимая глаза к небу. – Вы, поэты, всегда находите нужные слова… Что вы знаете о седьмом небе молчания… Говорят, что поэты не от мира сего, но это враньё. Они такие же приземлённые создания, как и большинство людей, просто тщательно это скрывают и от себя, и от других.

– Но ведь это же удивительно, разве нет? Я имею в виду отсутствие комаров. Мы всё-таки в лесу живём.

– Вам, видимо, не нравится моё общество, раз вы думаете о всяких букашках. А мне и без них хорошо, да что уж говорить, мне гораздо лучше без них, чем с ними, – сказала она, снова вздохнула и продолжила уже серьёзно. – Что ж, так и быть, если тебе интересно. Был тут один пациент… Он был уверен, что в здешнем воздухе есть что-то такое, что отпугивает комаров и прочих гадов. Какая-то химия или что-то вроде. Он доказывал всем и каждому, что этим воздухом нельзя дышать, что именно в нём причина наших приступов.

– Вот как… А где он сейчас?

– Выписали. Сама я его не знала, мне о нём рассказывал кто-то. Но подумай сам: если бы воздух был чем-то отравлен, то неужели бы это отпугнуло только комаров? Другие букашки летают – и ничего.

– Не знаю. Возможно, это действует только на комаров и им подобных. Как аэрозоль.

– Бред. Мы бы все уже отбросили копыта, будь тут что-то подобное. И довольно об этом. У нас всё-таки романтическая прогулка, а не расследование исчезновения комаров.

– Да, ты права. Могу я пригласить тебя на ужин? – кивнул я на столовую, мимо которой мы как раз проходили.

– Нет, я никогда не ужинаю. Это вредно.

– Хм…

О странностях Солитариуса мы больше не говорили. Точнее, я пытался снова поднять эту тему, но Афродита ясно дала понять, что не намерена обсуждать всякие глупости. Мне её отношение к происходящему казалось странным, даже немного ненормальным. Вот так просто взять и смириться с неизвестностью? Отказаться от попыток что-то узнать? Нет, это было выше моего понимания. Правда, попытки эти пока ничего мне не дали, но я хотя бы попытался… Несмотря на это, моё отношение к Афродите не изменилось, она по-прежнему мне нравилась. Может, потому и нравилась, что была моей абсолютной противоположностью…

Когда мы пришли в зону отдыха, темнота уже начала накрывать землю, и стало гораздо прохладнее.

– Надеюсь, у кого-нибудь найдётся фонарик на обратном пути… – сказал я.

– Боишься темноты? – насмешливо спросила Афродита.

– Опасаюсь. Вдруг змеи выползут на охоту или ещё какая-нибудь гадость. Здесь есть змеи?

– Конечно. Голодные и кровожадные. Охотятся только стаей. Они сожрали не одного здешнего обитателя, – «жутким» голосом ответила она. – Но не бойся, пока ты со мной, они тебя не тронут.

– Правда? Почему же?

– Я – их королева. Они слушаются только меня.

– О, ваше гадючество, пощадите бедного поэта! – «испуганно» воскликнул я. – Хотите, я напишу оду в вашу честь?

Мы уже подошли ко входу в кинотеатр, и её гадючество не успело мне ответить, потому что оттуда вышел ДиКаприо. Как будто караулил нас.

– Вы опоздали! На целых двадцать минут! – обиженно буркнул он.

Афродита громко фыркнула.

– Мы, наверно, пропустили что-то такое, без чего не сможем дальше жить?

Актёр мрачно посмотрел на неё.

– Вы могли бы стать неплохой актрисой, но вам не хватает гибкости ума. Ну так что же, вы идёте или нет? Кино уже в самом разгаре.

– Да, конечно, – ответил я и пропустил Афродиту вперёд.

Внутри было тихо, тише даже, чем на улице. Мы дошли до конца хорошо освещённого узкого коридора и остановились перед черной дверью. ДиКаприо повернулся к нам и шёпотом попросил «соблюдать тишину во время просмотра», на что Афродита снова фыркнула, сделала унылое лицо и торжественным голосом принялась воспроизводить похоронный марш. Актёр поморщился, молча махнул рукой и открыл дверь.

Первым делом в глаза бросился большой экран, метра три в длину и два в высоту, на котором какой-то парень разговаривал с какой-то девушкой – судя по лицам, испанцы. Помещение не представляло из себя ничего особенного, обыкновенный зал, какие бывают в кинотеатрах, только гораздо меньше; слева и справа от экрана по пять рядов чёрных кожаных кресел, всего пятьдесят мест, и почти все они сейчас пустовали, посередине – неширокий проход, устланный плотным красным ковром, глушившим наши шаги. Мы с Афродитой устроились в последнем ряду справа от прохода, а ДиКаприо занял кресло во втором ряду слева, за спиной у Златовласки, которую я не ожидал здесь увидеть – ей-то это зачем? Рядом с ней сидела Амазонка и кто-то ещё. Я перестал всматриваться в пришедших, и так было очевидно, что намерение актёра собрать всех обитателей Солитариуса с треском провалилось. Устроился поудобнее и уставился на экран.