Солитариус. Книга первая

– Никак, – не задумываясь сказал я. – Я не собирался его убивать, всё вышло случайно. Это был другой "я", не тот, что сейчас говорит с вами. Я не оправдываюсь и не выгораживаю себя, просто говорю что думаю. В те минуты мной управляла неразумная часть меня, звериная часть, которая наверняка найдётся в каждом, если хорошенько поискать. В общем, я говорю об аффекте. Даже ненавидимое вами государство понимает, что аффект почти не поддаётся контролю, что он может изменить человека до неузнаваемости.

– Вы сказали: почти? Значит, иногда всё-таки можно с ним справиться?

– Мне кажется, да. Но зависит это не от воли, а от силы аффекта.

– Хорошо. Последний вопрос, Есенин. Вы жалеете, что убили человека? Раскаиваетесь?

Перед тем как ответить, я прислушался к себе.

– Я не хотел его убивать. Но буду откровенным: я не жалею об этом, не раскаиваюсь. По крайней мере, в настоящий момент. Может быть, я ещё не сполна осознал то, что сделал… И знаете… Несмотря на то, что в целом Шапокляк был мне неприятен, не могу не признать, что в нём было что-то… как бы это сказать…

– Что-то уникальное, – подсказала Златовласка.

– Да, именно, – согласился я.

– Что ж, думаю, этого будет достаточно. Я передам ваши ответы Гиппократу, и он примет окончательное решение. Вам придётся немного подождать.

– Немного – это сколько? День? Два? Боюсь, что за это время я немного окоченею.

– Не окоченеете, если будете двигаться. До встречи, Есенин.

– Постойте, я ещё вот что хотел спросить: где тут дверь?

Но ответа я так и не дождался: то ли Златовласка всё выключила и не услышала, то ли не захотела отвечать. Интересно, где установлен микрофон? Я ощупал свою футболку, но ничего похожего не обнаружил. Впрочем, это не означало, что его там не было. Учитывая техническую оснащённость Солитариуса, можно предполагать что угодно, даже то, что микрофон спрятан под моей кожей… Хм, а вдруг они действительно наблюдают за нами с помощью подкожных устройств слежения и микрофонов? Да ну, зачем им это, слишком хлопотно, да и бессмысленно. Легче установить скрытые камеры по всей территории…

Я воспользовался советом Златовласки – как будто у меня был выбор! – и начал двигаться: немного поприседал, затем отправился в кругокамерное путешествие, полное рассеянных размышлений и умонепробиваемых вопросов. Например, о Шапокляке. Я не соврал, сказав Златовласке, что не жалею о его смерти, однако мне не давали покоя его слова. Чего он хотел добиться, провоцируя меня? Зачем он так говорил про Изи? Чтобы я начал сомневаться в ней? Или просто так, ради развлечения? Нет, что-то мне подсказывало, что лекарством от скуки тут и не пахнет… С другой стороны, меньше всего мне хотелось допускать, что он сказал правду. Он ведь хотел, чтобы я отказался от встречи. Может, просто завидовал мне, и когда не удалось сорвать встречу, разозлился и решил нагадить более действенным способом? Что ж, если так, то отчасти у него получилось. Правда, позлорадствовать он уже не сможет…

Так окончательно и не разобравшись в его мотивах, я переключился на себя. Откуда во мне столько гнева? Понятно, что нельзя было проглатывать оскорбление, но вполне хватило бы и одного удара. Сломал бы ему наглый нос – и всё. Моя реакция была слишком неадекватной. Не жалею… Да нет, пожалуй что жалею… Глупо, как всё глупо! Кто я такой? Нет, в следующий раз надо каким-то образом заставить Изи всё рассказать… Интересно, что она скажет, если узнает, что я убил человека? И приедет ли после этого?

Я думал, думал, думал, затем, устав, принялся сочинять стихи, но мозг выдавал что-то несуразное, в конце концов вынудив меня вернуться к размышлениям, в том числе и об ожидающем меня наказании. Так прошло около двух, а может и трёх, часов. Сделав очередной, приблизительно пятидесятый, круг по темнице, по-прежнему абсолютно ничего не видя и не слыша, я снова сел на "трон", и в ту же секунду тишину заполнил громкий шёпот – это было так неожиданно, что сердце моё чуть не выпрыгнуло из груди:

– Ты же знаешь, что она – шлюха. Не говори, что не знаешь, не ври себе.

Голос очень напоминал шапокляковский, но именно что напоминал, а не принадлежал ему: Шапокляк говорил несколько иначе. Так вот, значит, какое наказание они придумали… Гуманисты чёртовы…

– Ты что же, думаешь, всё это время она справлялась с одиночеством самостоятельно? Думаешь, хранила тебе верность? Верность тебе, жалкому психу, который хотел её убить?

Он разразился громким ехидным смехом. Я же, скрепя сердце, решил никак не реагировать на эти откровенные попытки вывести меня из себя.

– Как по-твоему, чем она занимается, пока ты сидишь тут? – он перестал шептать, и я окончательно убедился в том, что это не Шапокляк, а кто-то, довольно топорно имитирующий его голос. – Я тебе скажу чем: трахается со всеми подряд. Ха-ха-ха! Чем же ещё ей заниматься? Не тебя же ждать, правда? Да, в глубине души ты знаешь, что она – шлюха… Шлюха, шлюха, шлюха!

Голос становился всё громче. Я заткнул пальцами уши, не желая больше слушать этот бред, а в следующий миг сердце моё нырнуло в пятки: кто-то схватил меня за руки и резко дёрнул их вниз, затем чья-то ладонь хлёстко ударила меня по левой щеке – так, что голова моя наполнилась гудящим звоном. Толком ничего не осознав, я вскочил на ноги и приготовился защищаться, но ударов больше не последовало.

– Воспитанные люди так себя не ведут, – назидательным тоном произнёс голос, пока я приходил в себя, машинально поглаживая горящую от удара щёку и пытаясь понять, где прячется мой обидчик(или обидчики?). – Неужели я должен учить тебя хорошим манерам?

– Где ты? – спросил я, чувствуя, как к страху примешивается злость. – Может, покажешься? Или будем в прятки играть?

– Почему бы тебе не адресовать эти вопросы себе? – усмехнулся Лжешапокляк. – Но так и быть, я готов пойти тебе навстречу. Признай, что твоя жена – шлюха, и я покажусь.

– Нет.

– Ах нет? Что ж, тогда мне придётся заставить тебя, – сожалеюще вздохнул он.

Я хотел ответить: "Попробуй", но не успел. Прилетевший откуда-то из темноты кулак впечатался мне в правую скулу. Удар был не очень сильным, и, даже несмотря на его неожиданность, я устоял на ногах, но тут же последовал второй, более мощный удар, отправивший меня в нокдаун. Поднявшись с пола, я ощупал нос. Кажется, он был сломан, из него хлестала кровь.

– Ну же, давай, я очень хочу услышать это от тебя! Говори: моя жена – шлюха, – голосом капризного ребёнка протянул Лжешапокляк и, не дождавшись ответа, перешёл на крик: – Говори, блядь, пока я тебе все кости не переломал!

Во мне уже не было страха, а злость превратилась в бессильную ненависть, которая вылилась на моего собеседника скупым сквернословным посылом.

– Ну-ну, – ответил он. – Всё равно скажешь рано или поздно. Пожалуй, я и говорить с тобой больше не буду. Позовёшь, когда созреешь, и всё закончится.

Наступила тишина. Я мысленно приготовился к худшему, закрыл кулаками лицо и начал стремительно двигаться в темноте, иногда рассекая её ударами в надежде хотя бы случайно зацепить противника, но кулаки мои встречали только пустоту. В конце концов я плюнул и опустил руки: драться с темнотой бессмысленно, сопротивляться бесполезно.

И тут же один за одним на меня посыпались сокрушительные удары. Довольно быстро я перестал осознавать, где я, кто я и почему я здесь. Боль полностью затопила мой мозг. Невидимый противник беспощадно и безостановочно избивал меня – до тех пор, пока я не потерял сознание. Мне запомнилась одна глупая мысль, которая мелькнула тогда у меня в голове: «Только не умирать. Нет, только не сейчас… Мне нужно досмотреть, чем кончится моя жизнь. Так хочется досмотреть…»

В реальность меня вернули бетонный холод, обжигавший висок, и острая, пульсирующая боль в затылке. Вообще болело всё, но болело по-разному. Глаза практически не открывались. Не вставая, я провёл рукой по лицу: его не было, если можно так сказать. Ощупал зубы: удивительно, но все они оказались на месте. Пока что. Для того, чтобы принять сидячее положение, мне понадобилось несколько попыток: голова кружилась так, будто невидимые руки трясли мой мозг изнутри. Выждав, когда пройдёт тошнота, вызванная неимоверным напряжением сил, я начал потихоньку подниматься на ноги, что оказалось ещё сложнее, чем сесть, но в конце концов мне это удалось. Впрочем, мгновение спустя я снова оказался на полу: избиение продолжилось. Наверное, моему обидчику нравилось наблюдать за моими мучениями, иначе не объяснить, почему он дожидался, когда я встану. Хотя это слабое утешение, даже в некотором роде дурно пахнущее: думать о своём мучителе, как о каком-то чудовище или злодее, – качество, присущее червям и им подобным. А я не был червём – уж это-то о себе я знал точно!

Во мне уже не было ни страха, ни ненависти, только боль и желание, чтобы всё это поскорее закончилось. Однако я не собирался просить пощады и тем более говорить то, что требовал от меня Лжешапокляк. Конечно, если бы они очень хотели меня сломать, то сломали бы, но, судя по всему, у них не было такой цели. Вот это меня действительно утешало.

То ли удары стали более щадящими, то ли тело уже привыкло к боли и перестало её чувствовать так же остро, как после первых ударов, но сознание моё не желало отключаться гораздо дольше, чем в прошлый раз – по крайней мере, мне так показалось. Я лежал на холодном бетонном полу, закрыв лицо руками, и витал в своих расплывчатых мыслях, которые, поочерёдно вытесняя одна другую, сразу же накрывались забвением, а на моё тело сыпались удары невидимого и бесшумного инструмента правосудия. Зачем, для чего всё это, я не знал, да и знать не хотел. «Меня избивает темнота», – проскользнула сквозь пелену уже почти полностью окутавшего сознание мрака дурацкая мысль. А затем я наконец погрузился в блаженную бессознательную тьму.

Глава 17

Из бездны сновидений, в которых, если судить по проникшим в реальность впечатлениям от них, содержалось что-то очень важное, меня вырвал знакомый шёлковый голос:

– Есенин, просыпайтесь! Вам нужно поесть.

Я приоткрыл правый глаз и увидел перед собой бревенчатую стену. Нехотя повернулся на спину и открыл второй глаз. У кровати, на которой я лежал, накрытый одеялом прямо поверх одежды, стояла Златовласка. Она улыбнулась. Я перевернулся на левый бок, не поднимая головы, покоившейся на большой мягкой подушке. Вяло удивился полному отсутствию боли в теле. "Наверное, что-то вкололи", – подумал я, оглядывая помещение, хотя, пожалуй, оглядывая – это громко сказано.

Маленькая комнатушка без окон, в центре – единственная, но удивительно мощная лампочка, свисающая с низкого потолка на коротком проводе. Рядом с кроватью, прямо перед моими глазами – толстоногая табуретка и крохотный деревянный столик, на нём поднос с тарелкой, ложкой, кружкой и двумя кусочками хлеба; возле подноса – толстая чёрная тетрадь. Метрах в трёх от стола – обитая коричневой кожей дверь. Справа от неё ещё одна: судя по всему, туалет. И всё, больше в комнате ничего не было.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Златовласка, подбирая подол чёрного в белый горошек платья и присаживаясь на табуретку.

– Прекрасно, – не испытывая ни малейшего желания говорить, пробубнил я.

– Правда? А мне вот было бы не очень хорошо, если бы я столько проспала, – улыбнулась она. – Конечно, на вас повлияло успокоительное, но доза, которую вам ввели, рассчитана максимум на десять часов, а вы пробыли в объятьях Морфея – страшно сказать! – почти двое суток, если точнее, сорок пять часов.

До меня ещё с трудом доходил смысл её слов, но всё-таки я уловил главное:

– Успокоительное? Вы о чём?

– Как это о чём? – вскинула брови Златовласка. – Вы что, ничего не помните? Не помните, как напали на Шопенгауэра?

Я приподнялся на локте и опёрся головой на ладонь. Последние остатки сна как рукой сняло.

– Это я помню. Но… Вы хотите сказать, что после того, как мне вкололи успокоительное, я уснул и проснулся только сейчас? Хотите сказать, что сразу после убийства Шапокляка меня перенесли сюда, положили на эту кровать, где я благополучно проспал до сего момента?

Когда я начал говорить, Златовласка смотрела на меня непонимающе, а когда закончил, в глазах у неё заплескалась откровенная тревога, которую она попыталась скрыть за ласковой улыбкой.

– А что хотите сказать вы? – после небольшой паузы ответила она вопросом на вопрос, старательно изображая спокойствие.

– Вы издеваетесь? – злобно усмехнулся я. – Или это какой-нибудь психиатрический фокус?

– Нет, я правда не понимаю, о чём вы.

– То есть не было ни темницы, ни наказания? Меня никто не избивал, мне всё приснилось?

Златовласка некоторое время молчала, задумчиво опустив глаза. Я внимательно наблюдал за ней, и в меня понемногу начало вкрадываться сомнение: может, она действительно ничего не понимает, то есть не знает? Слишком уж непритворно её удивление. Чёрт знает…

– Не могли бы вы поподробнее рассказать об этой темнице и о том, что там произошло? – сказала она наконец.

Теперь задумался я. Почему бы и не рассказать? По крайней мере, можно будет понаблюдать, как она отреагирует на всё это и что скажет. Пожалуй, стоит даже немного приврать или что-нибудь утаить… Вдруг она клюнет и выдаст себя? А если не рассказывать, ситуация вообще нисколько не прояснится. Ну не приснилось же мне всё это, в самом деле! Нет, в это я поверить не мог.

– Хорошо, – ответил я, скинул с себя одеяло, сел и в общих чертах рассказал о произошедшем, умолчав о том, что в темнице не было двери, и местами разбавив правду: где преувеличением, где откровенным вымыслом.

Златовласка выслушала мой рассказ, ни разу не перебив меня – даже когда я сказал, что она оскорбляла мою жену на пару с Лжешапокляком. По её лицу и взгляду я понял только то, что она встревожена ещё сильнее, чем до моего рассказа, но что конкретно её тревожило – было не ясно. Когда я закончил, она тяжело вздохнула и сказала:

– Есенин, во-первых, ощупайте своё лицо. Вы сказали, что вам сломали нос и всё такое, так проверьте.

Недоумевая, почему мне сразу не пришло это в голову, я провёл рукой по лицу. Всё было в порядке: нос не сломан, никаких гематом и прочих увечий. Чудеса. Так что же, неужели мне всё приснилось?!

Я растерянно уставился на Златовласку.

– Быть не может… Таких реальных снов не бывает.

– Можно было бы списать всё на действие успокоительного, но мы пользуемся препаратами, которые не дают никаких побочных эффектов, – с непонятной мне горечью в голосе произнесла она.

– Ничего не понимаю.

– Я тоже. Что касается Шапокляка… Он жив, хотя и не совсем здоров после учинённых вами побоев, и просил вам передать, что вы оправдали его ожидания и поступили правильно, но не всегда открытые глаза видят больше закрытых.

– И что это значит? – спросил я, окончательно перестав что-либо понимать.

– Понятия не имею. Я не собираюсь лезть в ваши дела. Разбирайтесь сами. Но без применения физической силы, хорошо? Насилие – удел животных, Есенин. Вы должны это понять. Все должны это понять. Иначе мы просто уничтожим друг друга, – серьёзно как никогда сказала Златовласка.

– Это утопия, – с радостью зацепился я за отвлечённую тему. – Разум не может нейтрализовать чувства. А если бы и мог, что бы из этого вышло? Человек как чистый разум? Как дух святой? Царство божье на Земле? Я могу допустить, что если не будет голода, сексуального влечения и прочих физиологических нужд, короче говоря, если у человека не будет чувствующего тела, то не будет и насилия. Но тогда человек будет не человеком, а чем-то другим, роботом или искусственным интеллектом. Или, как хочет того христианство, ангелом. А что, по сути, ангелы как чистый дух и бестелесный искусственный интеллект – это почти одно и то же. Вы случайно не христианка?

– Нет, я так же далека от христианства, как вы от философии. Источник насилия не в чувствах, а в разуме, в его неправильном применении. Всё, что нужно сделать – а это, поверьте, очень много! – направить разум в правильное русло. Животные живут насилием, потому что у них нет разума, они не способны проникать в суть явлений. А мы – люди, существа разумные, мы вникаем в жизнь, именно поэтому вы сейчас сидите на кровати в тёплом доме, а не в какой-нибудь пещере. Подумайте об этом.

Она произнесла всё это ровным, спокойным голосом, но нахмуренные брови выдавали её с головой. Я невольно улыбнулся.

– Теперь поговорим о вашем наказании, – продолжила Златовласка, не ответив на мою улыбку. – Гиппократ решил так: вы проведёте здесь как минимум две недели, начиная с сегодняшнего дня. За это время вы должны написать десять стихотворений о насилии и небольшое эссе на тему "Поэзия как лекарство от насилия". Если не уложитесь в срок, останетесь здесь ещё на неделю, и так до тех пор, пока всё не напишете. Если качество стихов нас не устроит, вам прибавится по два дня за каждое некачественное стихотворение.

– Ничего себе, – усмехнулся я. – Ну хорошо. А если я не буду писать? Просто плюну и всё. Будете меня всю жизнь тут держать?

– Нет, зачем? Мы просто запретим вам свидания с женой – до тех пор, пока вы полностью не излечитесь, – сухо ответила она, затем добавила более тёплым голосом: – Поймите, Есенин, мы не желаем вам зла. Наоборот, мы хотим вам помочь. Что плохого вы находите в наших требованиях? Разве творчество – это зло?

– Плохого… Плохо то, что вы хотите заставить меня писать. Не думаю, что можно сотворить что-нибудь шедевральное или просто ценное вынужденно…

– А вы пробовали? Да, мы вас заставляем, но только потому, что вы нарушили наш закон. Можно было бы, конечно, обойтись обычным заключением, но мы стараемся смотреть дальше и глубже. Сами рассудите: кому наши требования принесут больше пользы? Мы стараемся не для себя.

– Хорошо, я попробую, – ответил я, обдумав её слова. – В общем-то, вы правы: это будет намного полезнее для меня, чем просто сидеть и ждать, когда кончатся эти две недели. Но вот вопрос: что, если у меня не получится? Вдохновение не приходит по приказу.

Златовласка улыбнулась.

– Я уже сказала: не напишете в срок, останетесь ещё на неделю. Не напишете за эту неделю, прибавится ещё одна. Напишете плохо, скажем, пять из десяти стихотворений – пробудете ещё десять дней. Каждое стихотворение должно состоять минимум из шестнадцати строк. Впрочем, если вы сумеете создать шедевр из меньшего количества строк, мы не будем против. Тему вы поняли, да? Насилие и всё, что имеет к нему отношение. Писать об этом вы можете что угодно, даже хвалебные оды, но не как угодно – в первую очередь мы требуем от вас качества. К эссе мы не станем подходить слишком строго, но и откровенной халтурой не удовольствуемся.

– Понятно. Хорошо, я попробую, – повторил я и усмехнулся: – Интересно, вы всех так наказываете?

– Скажем так: вы не первый. А теперь мне пора, да и вам нужно поесть.

Она встала.

– Так, что касается всего остального. Кормить вас будем три раза в день. Одежду вам принесут чуть позже. Туалет, – кивнула она на правую дверь. – Там же ванная. Вроде бы всё. Если есть какие-то вопросы, задавайте их сейчас.

– Вопросы… Что вы думаете о государстве? – спросил я, пристально вглядываясь в её лицо.

– О государстве? – удивлённо переспросила Златовласка. – О каком государстве?

– О любом. О государстве как о системе.

– Это имеет какое-то отношение к вашему пребыванию здесь? Если нет, прошу меня извинить, мне некогда философствовать. К тому же ваш вопрос некорректен: у всякого государства – своя система.

– А вот в темнице вы или кто-то вашим голосом высказывал совсем иные взгляды, – предпринял я последнюю попытку уличить её во лжи, хотя уже осознал безнадёжность этой затеи.

– Ах вот оно что! – ухмыльнулась она. – Прошу прощения, сударь, что в ваших снах я не такая, как на самом деле. Очень сложно, знаете ли, контролировать своё астральное «Я»: оно что хочет, то и вытворяет. Я уже всё перепробовала: и уговаривала, и на цепь сажала, а оно всё равно улетает в чужие сны. Не знаю, что и делать, стыдно уже перед людьми…

– Это был не сон… – не очень уверенно начал я.

– Нет, Есенин, это был сон, – раздражённо перебила Златовласка. – Это так же очевидно, как то, что сейчас вы не спите. До свидания.

Больше ничего не сказав, она вышла.

Первые несколько дней тянулись мучительно долго – наверное, потому, что я привыкал к одиночеству и не знал, куда себя деть. Стихи не сочинялись: вдохновение, несмотря на все мои старания его привлечь, так ни разу и не посетило меня. Но, может быть, то, что называют вдохновением, правильнее было бы назвать выдохновением? Что такое вдохновение? Это безудержный как извержение вулкана выплеск накопленных мыслей, чувств, воспоминаний, фантазий – в виде того или иного творчества. Не вдох, а выдох нового. Не зачатие, а рождение.

Писать эссе мешала отвратительная рассеянность. Большую часть времени я лежал на кровати и барахтался в своих мыслях, как щенок в открытом море. Иногда вставал и ходил по комнате, но это быстро надоедало.

Три раза в день дуболомы приносили еду. Кормили хорошо, но мало. В ответ на мой вопрос: «Нельзя ли накладывать побольше?» Робокоп невозмутимо отчеканил, что сытость – враг искусства. Я ухмыльнулся и спросил, какой дурак ему это сказал. Он молча вышел.

Зато с кофе проблем не было. На следующее утро после моего пробуждения Терминатор – как я понял позже, они с Робокопом менялись каждый день – вместе с завтраком принёс чайник, работающий на батарейках, банку растворимого кофе и полную сахарницу. Собственно говоря, часов у меня не было, окон тоже, поэтому о времени я узнавал только от помощников, которые полностью оправдывали данные им мной имена. Несколько раз я пытался их разговорить (не затем, чтобы что-нибудь выведать, а от скуки), пока наконец не понял, что лучше уж разговаривать с самим собой. Нет, они не всегда молчали, но неизменная механистическая монотонность в их голосах вгоняла меня в уныние. Такое чувство, что им было абсолютно всё равно, как всё равно машине или роботу. Хотелось бы мне посмотреть, как бы они себя повели в минуты смертельной опасности…

Прошло пять дней (и ровно неделя после расставания с Изи), а я выдавил из себя всего одно четверостишие, которое качественным можно было назвать только с натяжкой. «Если так пойдёт и дальше, я надолго здесь застряну», – сказал я себе в понедельник вечером незадолго перед тем, как потерять своё «Я» в мире снов. Вряд ли, конечно, эти слова как-то на меня повлияли, однако на следующее утро, не успев толком проснуться, я почувствовал громадное воодушевление, которое в итоге вылилось в пять неплохих стихотворений – и это всего за один день! Среда получилась менее плодотворной, но всё же я написал ещё два стихотворения, а также первые строки для оставшихся трёх. В четверг воодушевление стихло, и выдохновение, залившее мой разум, как реки в половодье заливают поля, возвратилось в свои берега. Нет, я не перестал писать, просто теперь уходило больше времени на обдумывание каждой строчки. В пятницу начал эссе: я уже знал, что хочу сказать – оставалось только упаковать это знание в правильные слова, а это и есть самое сложное, именно поэтому не все могут быть писателями и тем более философами.

Очень не хватало прогулок на свежем воздухе, хотя нельзя сказать, что в комнате было душно или плохо пахло. Но я скучал по солнечному свету, по лесу, по шуму ветра, ласкающего кроны деревьев, по шелестящему скрипу кузнечиков, по стрекотанию сверчков и пению птиц – по всем тем вещам, которые приобретают огромную ценность, только когда ты их лишаешься, а в остальное время лишь изредка обращаешь на них внимание. Непонятно, почему мне не разрешали выходить; все просьбы выпустить меня на улицу хотя бы на десять минут разбивались о железобетонное «не положено», оно же встречало все мои последующие «почему» – как встретила бы стена деревянный молоток. Сначала я надеялся, что придет Златовласка и мне удастся договориться с ней о прогулках, но время шло, а она всё не появлялась, и я смирился с "безвыходностью" своего уединения.

У меня было достаточно времени, чтобы обдумать всё произошедшее, начиная с инцидента с Шапокляком, и сделать кое-какие выводы, то есть не совсем выводы, скорее, предположения, предположения пугающие, отвратительные, которые мне очень хотелось выбросить из головы, но голова своевольничала и не желала исполнять моё желание. Оставалось только попытаться опровергнуть эти предположения, и я решил, что сразу после изолятора поговорю с Шапокляком, хотя и не представлял ещё, как это осуществить, чтобы ненароком не выйти из себя. Затем… впрочем, мне было неясно, что затем: всё зависело от разговора с Шапокляком.

После этого что-то во мне изменилось. Какое-то странное, граничащее с равнодушием хладнокровие охватило меня. Может, оттого, что я разработал примерный план действий и перестал блуждать вслепую в чаще мыслей, догадок и предположений.