скачать книгу бесплатно
– Майрон не так уж далек от правды насчет тебя. И что же такое ты забыл упомянуть в Риме?
– Я не сказал «в Риме». Может, это было в Вене.
Вена была первым перевалочным пунктом по дороге в США. Сперва это был один и единственный пункт, но затем палестинцы объяснили австрийцам, что помогать советским евреям чревато. Австрийцы, как и полагается наследникам аншлюса, моментально встали на задние лапки и перекинули евреев в соседнюю Италию. За несколько лишних долларов итальянцы согласились пригреть нас, пока мы ждали въездных виз.
– В игры будем играть? Может, разойдемся по-хорошему? Грант профессора Фельдмана скоро истечет. Думаешь, ему будут нужны советские статьи?
– Да у меня и в мыслях не было. Я просто хотел удостовериться, что вы знаете маршрут эмиграции.
– Я знаю этот маршрут. Моя работа заключалась именно в том, чтобы не пускать в Америку нежелательный элемент вроде тебя.
– И что, не поладили? Библиотечный день не дали?
Он пожал плечами.
– Я государственный чиновник. Перевели в другое место.
Люблю наблюдать, как угроза сжимается и окутывается меланхолией.
Я «читаю» его и тут же чувствую острую необходимость выйти.
– Прошу прощения.
Бывает, что на меня вываливается слишком много информации, причем под тяжелым эмоциональным соусом. Если бы у меня была инициатива, я «прочел» бы его так, как я это сделал с Эдит, или по крайней мере я бы переждал, делая паузы, медленно пережевывая входящие данные и переваривая их на будущее. Но за этим столиком я далеко не в седле. Срочно нужен перекур.
Плюхаюсь на стульчак, спускаю штаны – на всякий пожарный. Закуриваю – что абсолютно необходимо, и место самое подходящее. ОК. Итак, до недавнего времени JC сидел в посольстве США на Виа Венето в Риме и проверял еврейских беженцев, подавших на визу. Работа – не бей лежачего, натуральное dolce far niente; что же случилось? Ведь курирование Фридмана в Колумбийском никак не назовешь повышением. Ты в жопе, старик. Так что же, повторяю, случилось? Три стандартных гипотезы: бабло, бухло, бабы. Остальное статистически незначительно. Первые два – непохоже, слишком молод, слишком чистенький еврейский мальчик. Остается баба.
На берегах Тибра, среди мрамора и зелени Виллы Боргезе или, более вероятно, на шумных пляжах Остии, этот Живаго нашел свою Лару. Она: а) работала на КГБ, б) притворилась беременной, чтобы обеспечить визу, с) а плюс б. Неважно, это может подождать.
Грамматика простая: Рим был неудачей в прошлом времени. Колумбийский – наказание в настоящем. Леонид Закс – возвращение в ряды в будущем. Чем скорее это дойдет до JC, тем лучше.
JC вежливо осведомился о моем здоровье, никакой издевки, приятно слышать. На самом деле он был нормальный мужик. На данный момент это не играло роли, но в дальнейшем могло оказаться полезным.
– Официантка подходила, спрашивала, приносить ли тебе стейк.
– Очень даже. Всегда готов. Пионер всем пример.
На некоторое время диалог свелся к минимуму, поскольку мы погрузились в наши стейки. Особого аппетита у меня не было – я слишком волновался, – но я и виду не подал, тем более что с такой вырезкой особенно притворяться было несложно. (Можно подумать, что я так прямо разбираюсь в стейках.)
– Быстро ты ешь, – заметил JC, пока я подбирал каждую каплю соуса остававшимся куском мяса.
Ну да, ясный перец, убрать стейк за пятнадцать долларов с такой скоростью, как будто это Биг Мак, – это моветон. Надо смаковать туда-сюда, говорить умные вещи между кусочками…
– Дурная совковая привычка. Что уж там.
Я был вхож в лучшие рестораны в Москве, но я никогда не любил проводить на ресторанных пиршествах больше времени, чем требовалось. Раболепные официанты, надменные боссы – это не мое. Кроме того, если меня звали, это было по работе.
– Для переваривания пищи тоже не очень полезно.
– Жизнь в СССР вообще не очень полезна для здоровья.
Наконец JC прикончил свой стейк и отставляет тарелку, оставив на ней пару ломтиков картошки. Уссацца какие манеры.
– Мы можем о делах?
JC взялся за руль. Хватит кокетничать.
– Что же ты такого недоговорил на своем интервью? Ты осознаешь, что ложь на заявлении может привести к депортации?
– А я и не лгал. Но я и не устроил шоу, как с Эдит.
Пауза.
– А чем ты вообще в России занимался? Ты использовал этот свой «дар»?
Вот мы и подошли к интересной части.
– Насколько вы разбираетесь в советской жизни? Вы знаете, что такое «цеховик»?
Официантка приносит десерт. Яблочный пирог a la mode, то есть подогретый с мороженым сверху. И «нью-йоркский чизкейк». JC заверил меня, что эти два блюда – то, на чем стоят Америка и Нью-Йорк, соответственно.
Мы делимся, чтобы дать мне попробовать оба. Оба действительно потрясающи. Половина чизкейка слетает по моему пищеводу быстрее, чем Шумахер на «Формуле-1», только без рева мотора. Я меняю тарелки. A la mode звучит претенциозно, но концепция сочетания подогретого пирога с мороженым посылает сноболексические возражения подальше.
– You like?
Исключительно из вежливости я мычу в ответ. Какие уж там разговоры. Господи, дай мне силу воли остановиться на полтарелке и предложить остальное JC.
I love America. Им надо бомбардировать советское посольство этими десертами; через пару дней им придется нанять дополнительный персонал для перебежчиков. Мои вкусовые рецепторы давят на меня встать навытяжку и с рукой на сердце спеть «O Say Can You See».
Или что-нибудь в этом роде. Текста я конечно не знаю. Я кот из Стругацких, который знает две строчки любой песни. «Это есть наш последний»? «Allons enfants de la рatrie»?
Да, я «читаю» мысли – правильнее сказать, я «читаю» микрожесты и выражения лица, меня невозможно обмануть, но мое собственное лицо открыто нараспашку. Даже JC видит, что там написано.
– Можешь доесть пирог, в меня столько не влезет.
Я осознаю, что на тарелке осталось буквально на два укуса. Стыдно-то как. Я опускаю глаза и бормочу спасибо, тише не бывает.
– Итак. – JC медленно помешивает сахар в кофе. – «Tsekh» – это секция на заводе, правилно? Ты был nachalnik tzekha? Это ответственная работа, нет? Ты слишком молодой, по-моему.
Вот в чем проблема с этой ихней «Плющевой лигой» – Толстого они учат, но про теневую экономику ни слова.
– Цеховик – это бизнесмен, – объясняю.
JC фыркает.
– Это черный рынок? Fartza?
– Я понимаю ваш скептицизм. Вы думаете о прыщавых юнцах с запахом изо рта и ужасным акцентом, которые хватают тебя на улице и шепчут: «„Левис“ джинс? „Мальборо“»? Их трудно уважать, я не спорю. Уже не говоря о том, что каждый второй из них стукач. Если человек не хочет привлекать внимание, их лучше избегать.
– А ты тогда кто будешь? Что же такое ты делал в России?
– Это не так просто объяснить.
Я колеблюсь… по идее, я мог бы это объяснить за одну минуту. Но беда в том, что JC теряет терпение, это очевидно, и как его винить, когда имеешь дело с таким хитрожопым фруктом, как Закс? Он хочет, чтобы все было кратко и точно, больше тридцати слов в его New File не вмещается.
Надо перехватывать инициативу.
– Вы извините, – говорю, – но мне пора идти, встречаюсь с моим куратором из новозеландской разведки. Whack-a-Maru-Maru – слыхал? Так что желаю приятно провести время на свидании. Но завтра мы можем сделать официальный дебрифинг. Часок найдется? В это же время?
Теперь он начинает мяться, как позорный фраер, который не может признаться, что никакого свидания у него и близко не запланировано, а не то я сделаю неприятные выводы о его личной жизни. Как будто я сам не вижу. Да… пацан нуждается в помощи.
Но это будет позже. А сейчас я прощаюсь, оставляя его в замешательстве и даже небольшом потрясении. И это совсем неплохой результат.
SIX
То, что я делал в России, трудно объяснить Джошу, или Джону, или Джонсу. Впрочем, бывшим товарищам по паспорту тоже непросто.
Вот он, момент истины.
Я посвятил этому моменту немало времени. Иногда кажется, что я вообще ни о чем другом не думал: как мне себя продать?
«Правда, вся правда, ничего, кроме правды» – благородные слова, кто бы спорил, но если у вас нет крутого адвоката, толку с них – чуть.
Разумеется, можно и не рисковать, что я и сделал на интервью в Риме.
Ходил в школу, потом в вуз. Изучал марксизм, феодализм, синхронизм, фонетику, литоты, парадигмы. Роль пролетариата у Стейнбека и Скотта Фицджеральда. Вторая партийная конференция и четвертование Юлия Мартова, урожденного Зедербаума… и вот он я, олицетворение социалистической невинности, стою в ВенеРиме у капиталистического рога изобилия: «Оу-вау-Леви-Страусс-бери-не-хочу, где-здесь-очередь-занимать-кто-крайний».
И JC сделает то же, что его коллеги в Риме: пожмет плечами, и пожелает мне удачи, и забудет через две минуты. Коридоры посольства пропитаны слезами советских гуманитариев.
А еще я могу рассказать, как было, но по силам ли этому выпускнику Плющелиги в этом разобраться? Он вырос на историях о Джордже Вашингтоне и вишневых косточках («Врать нехорошо»), о Линкольне и прочих американских Санта-Клаусах, его мозги и душу тридцать лет кормили процеженным интеллектуальным пюре – он что, поймет, что такое если не Гулаг, то Гулаг Lite? Речь идет о таких совках, как я, которым, скажем так, было тесновато в бараке «Восход Ильича», по контрасту с восьмьюдесятью шестью процентами населения, чья жизнь течет «намано-все-путем», пока в сельпо дают водку. Их государство не предаст. Советский социальный договор основан на водке. Притом что я ничего не имею против водки и охотно поглощал ее в не всегда умеренных количествах… но не водкой единой, камрад, и многие диетологи согласятся.
Переходим к фактам. Мой клиент/патрон/работодатель, Шахов Михаил Андреевич, урожденный Мордухай Шехтер, сын Аронов, работает в скромном облупленном четырехэтажном доме (до революции это была рабочая общага) в Третьем Большевистском переулке. Дом стоит в тупике, дорога к нему изгибается змеей через дворик такой узкий, что личный шофер товарища Шахова не может подогнать его черную «Волгу» к парадному, так что ему приходится пользоваться черным ходом. Товарищ Шахов не возражает. Товарищ Шахов вырос в те времена, теперь почти былинные, когда возможность ускользнуть за пять минут до прихода людей в форме могла сберечь тебе жизнь.
Несмотря на скромную внешность и никогда не красившийся фасад, чей цвет не описуем ни одним членом Союза Художников, дом в тупике хорошо известен деловому люду Москвы. Это «Городской трест кулинарного обслуживания», которым заведует его директор Епифан Епифанович Епифанов. Никто никогда не видит товарища Епифанова, который занят партийной работой, и, кто знает, тот уверен, что товарища Епифанова уже ждет кресло Министра по кулинарной работе. Но конкретной деятельностью Горкулинартреста заправляет товарищ Шахов. Именно он решает, получит ли ресторан приличную баранину с тбилисской базы и осетрину первой свежести из Астрахани, или придется ему удовлетвориться костями и ржавой селедкой или вообще гнилой картошкой.
Кабинет товарища Шахова находится на четвертом этаже, и просто так туда не войдешь. Его два секретаря, Ленина Патрикеевна и Сталина Алтыбаевна, бдительно исполняют свои функции. Обе пришли в Трест после ничем не примечательной карьеры в органах, одна из КГБ, другая из ГРУ (что объясняет их яростную конкуренцию, которая забивает кока-колу и пепси, форда и шевроле). У каждой секретный фиолетовый пояс по самбо, но особенно назойливые посетители могут натолкнуться на нечто более серьезное. Например, Ленина предпочитает печь пирожки с лобстером из Мейна и швейцарским Груером, которые ей привозят старые друзья оттуда. В то время как Сталина начиняет свою выпечку икрой из Астрахани и омулем с Байкала. Я всегда подозревал, что в один прекрасный день все кончится дуэлью из-за того, чьи пирожки предпочитает их патрон. Впрочем, товарищ Шахов поощряет такого рода конкуренцию.
Товарищ Шахов восседает за письменным столом размером с Якутскую АССР, покрытым тайгой зеленых папок и редчайшим телефоном ВЭФ с аж тремя линиями, которые наводили шорох у посетителей. В Америке я был поражен (ненадолго), увидев телефон с пятью линиями на столе в замухрышной конторе. Впрочем, еще больший шорох наводил простой черный аппарат без наборного диска. Посетители могли лишь догадываться, с кем соединяла Шахова эта линия.
Первое, что видишь в колобкообразном (по маслянистости и форме) лице товарища Шахова, с мешками под глазами, которые нисходят по жирным желтоватым щекам, – это усталость. Затем безнадежность. Затем презрение к посетителю. Даже первокурсник с Пироговки, даже шаман средней квалификации увидят, что у товарища Шахова вагон болячек, одна серьезней другой. Вдобавок к болячкам он, как я сказал, смертельно устал. Он устал от денег, которые он получает весь день. В этом заключается его работа – собирать ясак от директоров ресторанов.
Не поймите меня превратно. Шахов любил деньги. Но в его положении… это все равно что отбывать пожизненный срок в камере-одиночке с Мэрилин Монро. Наступает момент, когда тебе вспоминается та самая бухая буфетчица с золотым зубом на вокзале в Курске. Но даже если любовь ушла, завяли розы, то уважение к деньгам осталось. К тому же, что важно, деньги счет любят. Просто обожают. И если в пачке не хватало рубля, или червонца, или сотенной, Шахов просекал это с ходу. Ему хватало одного взгляда на толстенную стопку банкнот, чтобы сказать: «Не хватает».
Именно поэтому сидящий напротив Шахова курьер из «Ингури», популярного грузинского рестро на Некрасовском валу, вертелся как шашлык на шампуре. Он потел и клялся, что он получил и принес пять тысяч, как договорились, и ничего не знал о нехватке одной тысячи.
Найти тысячу была моя работа. И директор «Ингури» был покруче, чем Эдит из Rudy’s. Но я всегда находил деньги. (Это не значит, что деньги возвращались по адресу. Товарищ Шахов знал, что есть мздоимцы и покруче его, и если речь шла о партии или милиции, прикусывал язык.)
Порою Шахов одалживал меня друзьям и коллегам. Я раскрыл растрату в «Елисеевском». Конечно, заведующая Галина Ивановна могла бы и обратиться в милицию, но тогда милиция могла обнаружить больше, чем простое хищение, и кому это надо? Проблемы надо решать как можно тише. Галина Ивановна ценила тишину и снабжала меня по-царски. В стране победившего дефицита такой доступ ценился больше, чем деньги.
Наконец, цеховики, теневые производители с невообразимыми состояниями, московские Джобсы-Гейтсы. Как представитель Шахова я посещал сходки в Ялте и Сочи. Здесь мне было достаточно знать, кто в чем врет, как у кого идут дела, на кого Шахов мог положиться и на кого нет.
Чего-чего, а денег у меня хватало, JC; намного больше, чем я мог потратить, что было общей головной болью для цеховиков, которые жили в страхе предрассветного стука в дверь и умирали молодыми, ибо ни один кардиолог не может спасти сердце, которое живет под таким стрессом (добавьте три пачки в день и жирное мясо поздно на ночь).
И тут мы попадаем в тупик.
Я уже видел, что JC начинал ерзать от любой моей истории, даже косвенно связанной с нарушениями закона. Парадокс? Шехтер коррумпирован насквозь, и работа на него делает меня таким же коррумпированным. Какая разница, что я в некотором деле восстанавливаю справедливость; я коррумпирован по ассоциации, и, как ни верти, мой «облико морале» добела не отмыть. Диапазон толкований был от Большого Негодяя до Мелкой Сошки. То есть, может, моя коррумпированность и не тянула на то, чтобы дать мне от американских ворот поворот и отменить визу? На-а, овчинка-выделка… Но, конечно же, с таким прошлым работа на ЦРУ была немыслима. «Холодные руки, горячее сердце» – во всем мире формула одна и та же.
Моя ошибка. Опять все те же грабли.
Я думал, что чувак из ЦРУ может подняться над такой мелочью, как переадресовка пары тысяч рублей. То есть я уверен, что в Агентстве были люди, которые могли подняться и выше, но они уже поднялись, они сидели так высоко, что мне до них было просто не добраться. Вместо них я имел дело с лузером, который верит во все конституционные поправки и следует всем заповедям.
Что же делать, если такую карту сдала мне фортуна. Будем играть.
SEVEN
JС решил взяться за американизацию Закса на полном серьезе.
– Ты когда-нибудь суши пробовал?
Я сознался в невежестве.
– В России нет суши, так ведь?
Опять двадцать пять. Придушил в себе каламбур «одна шестая».
– В России много чего нет.
Меню в «Орока Суши» было просто, как правда. Суши-сашими-удон-терияки-темпура. Для меня это читалось как вступительные титры фильма Куросавы. Я сжал зубы. Все ясно: меня проверяли. Не было дня, чтобы Америка меня не проверяла. Но я готов. Я сдам все экзамены, какие есть. Всегда сдавал. На одном дыхании.
Презентация меня покорила. Эти пластиковые кусочки, разбросанные под неожиданными углами, разделенные зелеными стеночками на тусклом черном подносе, – это мое. Гастрономический «Морской бой». Цусима! А нежный вкус тунца-лосося-краба – это уже, пардон, халява.
JC вел себя тактично, в тон этническим особенностям обеда. Разве что не раскланялся и не гаркнул «Хай!», как достойный самурай. Я повозился с палочками, весьма бесславно, и затем, как прыгун с трамплина, перевел дух, отважно схватил кусок суши рукой и окунул его в соевый соус, ну прямо Александр Македонский с гордиевым узлом. JC не повел ни одним мускулом, поддерживая спокойно-отсутствующий вид; сидит такой Басё весь из себя и отслеживает себе вихляние листа по ряске пруда.
Я допил саке, выкрикнул «Банзай!» (про себя), задрал меч и ринулся в бой.
– Скажите мне, какая самая важная задача ЦРУ? Пролезть в мозг советского резидента, не так ли? Так я же его расколю, как орех? Чайковский? «Щелкунчик»? Чо, неужто не водили на утренник?
– Ты серьезно веришь, что с твоим прошлым, с историей работы на русскую мафию, ты являешься перспективным кандидатом для Агентства?
На самом деле ему не смешно, но тактически важно притвориться, что он якобы еле сдерживает смех. Все, что мне остается, – это подать заявление на резидентуру в московском отделении (Moscow Station) ЦРУ, и JC прорвет смехом так, что тщательно составленная Цусима разлетится по всему ресторану.
– Пер-спек-тив-ный кан-ди-дат, ха-ха, это как? Моя семья должна была прибыть на «Мэйфлауэр» в 1620-м? Или нужно кончить Плющелигу? Ну, вот взять вас хотя бы: все бумаги на месте, и что с того? Извините, забыл: вы работали в Риме.
– Ты не понимаешь таких вещей, – говорит он.
Судя по пьяно-мечтательному выражению на лице, он Вспоминает Ее. Саундтрек: «Блеск твоей улыбки» (у его красавицы вполне могла быть золотая фикса, а то и две, но сейчас не лучший момент выяснять такие детали). Или «Первый бал Наташи»: хрусталь, эполеты, пируэты…
Ну это же убиться можно: какая-то шалава подсекла его в Риме, а он все еще видит себя байроническим героем, разочарованным в человечестве. Сначала он разочаровался в ней, а теперь второй русский – я – и опять разочарование.
