Искать убийцу

И тут он проснулся. С него градом катился пот. Он приподнялся, сел и включил свет. Некоторое время сидел, расслабленно положив на колени руки и как бы приходя в себя.

Что это? Вещий сон? Дикая пляска воображения?

Неужели он окончательно сломался, став жертвой какой-то невообразимой ереси и чертовщины! И это он, следователь по особо важным делам…

От презренья к самому себе ему захотелось провалиться сквозь землю, обругать себя последними словами, но он лишь глухо застонал, сжал в отчаянии зубы и, погасив свет, снова лег, пытаясь уснуть. Но стоило ему закрыть глаза, как видения прерванного сна снова возникли в его воображении в еще более густых и мрачных тонах.

Лишь отыскав аптечку и приняв разом три таблетки димедрола, он, наконец, успокоился и забылся глубоким сном…

Проснулся он довольно поздно. Ощущая тяжесть в голове и какую-то отвратительную сухость во рту, он встал, оделся, походил немного по комнате и, полный задумчивости, опустился в кресло.

Что же происходит с ним в конце концов? Разве не то, чего он сам так хотел. Разве не он сам сознательно дал втянуть себя в эту нелепую игру, не прекратил, не пресек ее в самом начале, прибегнув к помощи своих товарищей? И разве не он сам принял вчера вызов этой странной дамы, искал ее по всему саду, не сам забрел на это мрачное кладбище, словно жаждая новых, еще более острых приключений? И чего дался ему этот голос? Послышался, и бог с ним! Прозвучал он на самом деле или почудился, чей он, Аристовой, покойной жены Борина или этой женщины в голубом платье, какая разница? У него есть более серьезные дела, и к черту все это!

Он опять почувствовал, как успокаивается, приобретает прежнюю силу и уверенность. Но прозвучавшие неожиданно звонки телефона снова пробудили в нем тревогу.

Ну, кто там на этот раз? Прокурор? Объявился очередной убийца Аристовой? Сбежал из-под стражи Сурулев? Постой, а может, это Вахрамеев, успевший добраться до Перми и раздобыть кое-какие сведения!

Повернувшись к столику, он живо поднял трубку.

– Слушаю вас!

– Это я, Валя. Здравствуй.

Донесшийся издалека голос родного человека сначала обрадовал его, но уже в следующее мгновенье он понял, что голос звучит холодно и отчужденно.

– Ты не ждал, наверное, но, извини, я не могла не позвонить. Дело в том… – Казалось, она не решалась продолжать. – Дело в том, что я ушла от тебя, живу с дочерью у мамы.

Шамсиев молча слушал ее, ничем не выдавая своего волнения.

– Что же ты молчишь? Тебе нечего сказать? – В голосе ее послышалась досада.

– Чего же ты ждешь от меня? Поздравлений? – проговорил Шамсиев угрюмо, спрашивая себя мысленно, любит он ее еще или нет, и не находя ответа на свой вопрос.

Теперь уже молчала она.

– Могла хотя бы дождаться моего возвращения, – сказал он после томительной паузы. – Ведь дочь-то ни в чем не виновата, и ко мне она хорошо относится, ты знаешь.

– Да, она очень по тебе скучает, но, прости, я не могла иначе… – как бы начала оправдываться она. – Если бы ты приехал, то вряд ли я смогла бы решиться на такое. Ведь я все еще люблю тебя, хотя и…

– Ну, говори, говори, не бойся! – призвал он ее вполне спокойно, чувствуя в эту минуту, как пол словно зашатался у него под ногами, поплыл куда-то вниз. – У тебя есть кто-нибудь?

– Да, я полюбила одного человека, но мы еще окончательно ничего не решили. Только прошу тебя, не обижайся, ради бога. Пойми, мне нелегко было сделать этот шаг, ведь столько прожито-пройдено. Но ты сам виноват. Не следовало забывать, что я женщина, самая обыкновенная, не какая-нибудь Жанна д'Арк. И мне хотелось, чтобы ты всегда был рядом…

По его лицу скользнула горькая усмешка.

– Ты напрасно высказываешь свои соболезнования. Можешь быть уверена, в накладе я не буду. Помнишь, как пели во времена нашей юности? Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло…

– Ты – молодец. Оптимизма тебе не занимать.

– Дай бог, чтобы и тебе его хватило. Прощай…

Он положил трубку и, отойдя от столика, бессильно опустился в кресло.

В груди нестерпимо ныло. Да, везет ему в последнее время, как утопленнику. Все разом свалилось на голову. В работе – ни проблеска. Единственная зацепка – Борин – и та в любое время может оборваться. Потом эта неуловимая женщина втянула его в игру, затеянную невесть кем и для чего. И вот теперь, кажется, завершающий удар…

О, боже, что же с ним происходит?

Он почувствовал, еще миг, и потеряет волю над собой, плюнет на все и соберется в дорогу, оставит навсегда этот пустой дом, этот чуждый для сердца город.

И тут перед его глазами предстала картина: просторный, освещенный ярким светом зал. Стройные ряды спортсменов. Человек в белоснежном кимоно, инструктор по карате, показывает им способы дыхания, восстанавливающие силы и снимающие усталость.

«Ногарэ!», «Ибуки!» – громко командует он по-японски. Каратисты, вдохнув все разом, плавными движениями тела и рук выгоняют воздух из легких, дыша то тихо, расслабленно, то мощно и напористо, сопровождая выдох глухими гортанными звуками.

Он страсть как любил выполнять эти нехитрые на первый взгляд, но очень мудрые упражнения. После них во всем теле появлялась какая-то удивительная легкость, обретались душевный покой и равновесие.

И сейчас, словно вернувшись опять в тот светлый, проникнутый восточным духом зал, он вдруг вскочил на ноги, принял боевую стойку и, разрезав воздух серией ударов и блоков, принялся проделывать те самые «ногарэ» и «ибуки», которые в свое время десятки раз показывал и заставлял их проделывать инструктор. Затем он выпрямился, как пружина, точным и рассчитанным движением упал вперед на пол на кулаки и начал с какой-то жадностью и остервенением отжиматься.

– Ит, ни, сан… – считал он вслух по-японски, командуя себе и строго подчиняясь своей команде.

Пот лил с него градом, костяшки на руках хрустели, как сухари, а он все отжимался и отжимался, с каждым разом ускоряя темп, пока, наконец, не лишился сил и не упал ничком на пол.

Пролежав несколько минут в полной неподвижности, он поднялся, выпрямился, закрыл глаза и приказал себе строгим и внушительным тоном:

– Ну, все! Собрался с духом! Сейчас под холодный душ, а потом прямиком в театр! И никаких гвоздей!

И сознание его враз подчинилось этому приказу.

После палящего солнца, шумных переполненных улиц театр показался ему просто раем.

Было здесь тихо и безлюдно. Мраморные колонны и стены словно источали прохладу, окружающую тело приятной негой.

Обойдя фойе, Шамсиев обнаружил дверь в углу зала и, открыв ее, очутился в узком длинном коридоре. Здесь, судя по всему, и располагались служебные кабинеты, в одном из которых его ожидал замдиректора Шейнин. Перед уходом Шамсиев позвонил ему, договорился о встрече и просил пригласить Хоменкову.

Найдя кабинет Шейнина, он постучался и вошел.

Шейнин задумчиво стоял у окна спиной к нему, но уже в следующее мгновение он повернулся и, расплывшись в улыбке, шагнул ему навстречу, дружественно протягивая руки.

– Булат Галимович! Рад, безмерно рад вас видеть! Проходите, ради бога, устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома!

Белоснежная с широкими рукавами рубашка, опоясанные узеньким ремешком светлые брюки и легкие летние туфли на мягких микропористых подошвах придавали и без того спортивной, поджарой фигуре замдиректора гибкость и подвижность.

– Вы уж извините, ради бога, неловко получилось как-то в тот вечер… – заулыбался он искренней виноватой улыбкой, заботливо усаживая Шамсиева за стол. – Стало внезапно плохо Илье Ефимовичу, нашему бывшему главному режиссеру. Да вы, наверное, и сами видели… Пришлось вызывать «скорую», ну и всякие прочие хлопоты… А ведь, знаете, у меня все было подготовлено для хорошей мужской компании. Думал, приглашу вас после спектакля, посидим, выпьем шампанского…

Взяв стул, Шейнин расположился напротив следователя.

– Ничего, бывает, – успокоил Шамсиев собеседника. – Главное, спектакль был хорош, и актеры превосходно играли… А как чувствует себя ваш главный режиссер? Вы бывали у него?

– Ох, не знаю… – скорбно произнес замдиректора. – Бедный Илья Ефимович! Боюсь, что дни его сочтены. Он почти ничего не ест, большее время проводит в постели.

Слова замдиректора больно ударили Шамсиева. Он боялся этих слов, боялся их открытого смысла – ведь в любую минуту могла оборваться хрупкая цепочка в его деле, а вместе с этим угаснуть последняя надежда. Но видя, как внимательно следит за каждым его движением Шейнин, он не стал выдавать своего внутреннего беспокойства и, лишь сочувственно покачав головой, спросил опять:

– Наверное, с ним рядом есть кто-то?

– Нет, к сожалению, никого, – вздохнул Шейнин.

Шамсиев непонимающе взглянул на него.

– Видите ли… – сложив на груди загорелые волосатые руки, угрюмо заговорил Шейнин. – Как и все талантливые люди, Илья Ефимович по своему характеру сложен, своеобразен. Мы, как могли, о нем заботились, думали даже организовать круглосуточное дежурство у него на дому, чтобы помочь при надобности, но он и слышать об этом не хотел. Зачем, говорит, эти хлопоты, если в квартире есть телефон и можно в любое время вызвать врача. Словом, он не захотел, а делать что-то против его воли бессмысленно…

– Но ведь у него, наверное, есть родственники?

Настойчивость следователя, казалось, чуть насторожила Шейнина. Но он лишь беспомощно пожал плечами.

– О его родственниках нам ничего не известно. Была у него, говорят, жена, но она погибла. Детей у него тоже, кажется, нет. А друзья… Я уже говорил, Илья Ефимович почему-то отказывается от их помощи.

– Не сочтите меня назойливым… – Шамсиев посмотрел Шейнину прямо в глаза. – Мы – мужчины, и нам незачем говорить намеками. Но разве не было у Борина женщин… ну, таких, с которыми он поддерживал бы близкие отношения и которые могли бы сейчас разделить его одиночество, позаботиться о нем?

– Вы затрагиваете пикантную тему, Булат Галимович, – грустно улыбнулся Шейнин, выдержав его взгляд. – Но тема эта, сами понимаете, требует осторожного подхода. Еще Геродот когда-то сказал: «Я обязан передавать то, что говорят, но не обязан всему верить».

– Вы хотите сказать, что не бывали никогда в гостях у Борина и не вели с ним откровенных разговоров?

– Почему же, бывал, и бывал довольно часто. Но, согласитесь, интимные связи редко кто афиширует, а полагаться на свои личные наблюдения…

Шейнин лишь развел руками.

«Знает, все знает бестия, но не хочет ничего говорить, – поймал себя на мысли Шамсиев. – Видно, боится, как бы не навредить чем-нибудь своему старому другу».

И все же он решил действовать до конца.

– А Хоменкова… Что вы о ней скажете?

Шейнин чуть беспокойно заерзал на стуле.

– Я знал, что вы спросите о ней… Конечно, Вахрамеев вам проболтался. Вот я надеру ему уши, – с неуверенной улыбкой пошутил он, и тут же лицо его вновь приняло серьезное выражение. – Да, Натали, пожалуй, единственная женщина, о которой можно говорить как о наиболее близком друге Ильи Ефимовича. Бывшем друге… – поправился он.

Помолчав несколько секунд, Шейнин провел рукой по лицу, будто проверял щетину, и чуть сдержанно, натянуто продолжал:

– Натали продержалась возле него три года, и это был своего рода подвиг. После развода с мужем она меняла своих ухажеров, как перчатки. Видно, Илья Ефимович сумел чем-то завлечь ее, хотя финал все тот же – она оставила и его. Впрочем… – Он замялся, состроил кисловатую мину. – Извините, у меня не совсем гладкие отношения с этой женщиной, и я не хотел бы много говорить о ней. Она должна прибыть сюда с минуты на минуту, уж пусть лучше сама расскажет о своих отношениях с Ильей Ефимовичем.

– Дело ваше, – не стал настаивать Шамсиев. – Только я хотел спросить у вас еще вот что. Вы не знаете, не навещала Хоменкова в последнее время Борина?

– Вряд ли, – подумав немного, сказал Шейнин. – Натали более месяца находилась в гастрольной поездке и у нее просто не было такой возможности. А что, у вас есть какие-нибудь сведения?

– Нет, просто на днях пришлось заглянуть к Борину. Мне показалось, что там была женщина…

– Женщина? Какая женщина? – растерянно пробормотал Шейнин, как-то неловко, по-мальчишески пожимая плечами, но замешательство его длилось недолго. Посмотрев доверительно на Шамсиева, он сказал, понизив голос и просяще прижав к груди ладони: – Простите, Булат Галимович, я ничего не смыслю в вашей работе, не знаю, чем вызван ваш интерес к Илье Ефимовичу. Но клянусь, судьба этого человека мне не безразлична. Скажите, ради бога, что он наделал?

В это время в коридоре послышался торопливый топот каблучков…

В кабинет вошла ярко одетая, сияющей красоты женщина, в которой Шамсиев сразу угадал Хоменкову.

Улыбнувшись следователю какой-то неестественной, дежурной улыбкой, она спокойно поздоровалась и, посмотрев по сторонам, мягко, с осторожностью опустилась на один из стоявших слева от входа стульев.

Чистое, нежное лицо. Огромные, блестящие, как у кошки, оливкового цвета глаза. Пышные, словно наполненные янтарным светом, волосы. Особенно восхитительными были нос, губы и подбородок. Тонко очерченные, безукоризненной формы, они придавали лицу посетительницы какую-то детскую наивность и в то же время горделивое спокойствие.

Сказать, сколько ей лет, было затруднительно. Искусно наложенная на лицо косметика скрадывала возраст.

Но Шамсиев подумал про себя: наверное, чуть более тридцати.

Она посмотрела улыбающимися глазами сначала на Шамсиева, потом перевела взгляд на Шейнина. При этом глаза ее перестали улыбаться.

Шейнин молча встал и, понимающе кивнув Шамсиеву, даже не попрощавшись, вышел из кабинета.

– Вы Хоменкова, если не ошибаюсь, – со сдержанной улыбкой спросил Шамсиев, когда шаги Шейнина угасли где-то в глубине коридора.

– Да, Хоменкова Наталия Федоровна, – чуть весело, беспечно проговорила она, видимо, почувствовав облечение от отсутствия замдиректора. – Но вы можете называть меня просто Натали. Мне так нравится, и потом у нас, у артистов, так принято. – Она чуть приподнялась, придерживая под собой стул. – Можно, я сяду поближе к вам?

– Конечно, конечно! Извините, не предложил сразу… – встал Шамсиев. Он придвинул стул, на котором только что сидел Шейнин. – Вот, пожалуйста. Устраивайтесь поудобнее.

На этот раз он начал допрос, несколько отступив от своей традиции «сразу брать быка за рога». Ведь перед ним сидела женщина, красивая женщина.

– Вы думаете, наверное, сейчас, зачем, мол, пригласил меня сюда этот незнакомый, чужой человек в такой прекрасный летний денек, лишив удовольствия поехать на дачу или позагорать где-нибудь на берегу реки… Но, Наталия Федоровна, видимо, вам уже говорили, я – следователь, а у следователя, как правило, не бывает ни выбора, ни исключений. Так что не обессудьте. Об одном прошу, будьте, пожалуйста, со мной искренни и откровенны.

– Вы меня просто пугаете! – с наигранным испугом сказала Хоменкова и, предусмотрительно поправив волосы, откинулась назад, припав к спинке стула. Ее широко раскрытые глаза теперь смотрели на следователя смело, даже с некоторым вызовом.

– Спрашивайте, что вас интересует, мне нечего бояться и скрывать!

Приготовив бланк протокола допроса, следователь сказал на этот раз чуть сухо и холодно:

– Разговор наш будет касаться Борина Ильи Ефимовича…

– Борина? – удивленно взглянула она на Шамсиева, поджав губы, но тут же осеклась и промолвила, уже с равнодушным видом: – Ну, раз вас интересует Илья Ефимович, то спрашивайте про него, хотя… хотя, если сказать честно, говорить о нем у меня нет особого желания.

– Почему? Он чем-то обидел вас?

Она чуть помялась.

– Ну, как вам сказать… Нет, уж лучше спрашивайте, что вас именно интересует, извините, не знаю, как вас величают…

– Булатом Галимовичем.

– Ну, так начинайте, Булат Галимович, а то я ведь следователя только в кино видела. – Она разочарованно улыбнулась. – И везет же мне! Звонят, мужчина, говорят, приглашает в театр, симпатичный, интеллигентный. Я и обрадовалась, думала, уж не приглянулась ли я кому. А тут следователь…

Шамсиев тихо и добродушно рассмеялся.

– Ну, вот, Наталия Федоровна, не успел я и разговор начать, как, вижу, уже разочаровал вас. Но учтите, следователь – это тоже мужчина, и он всегда умеет оценить по достоинству красивую женщину. Но всему свое время… Мне хотелось услышать кое-что о жизни Ильи Ефимовича, о его характере, привычках. Вы ведь с ним прожили несколько лет и, наверное, у вас сложилось определенное мнение. Я понимаю, в ваших отношениях, возможно, было и такое, о чем и вспоминать не захочется. Но, честное слово, вторгаться в вашу интимную жизнь я не собираюсь. Хочу просто понять, чем жил, к чему стремился этот человек, особенно в свои последние годы.

Сказанный как бы невзначай комплимент, мягкий и сочувственный том следователя, видимо, сделали свое дело. Хоменкова как-то сразу расслабилась, сбросила с себя вульгарную наигранность, которая нет-нет да и проскальзывала в ее манерах и обращениях, и заговорила уже вполне раскованно, естественным тоном.

– Да, вокруг меня и Ильи Ефимовича ходили разные слухи. Большая разница в возрасте, его привязанность ко мне, видимо, многих раздражала. А некоторые, наверное, просто завидовали. Вы думаете, в театре работают одни Офелии? На сцене играют хороших людей, а в жизни…

Она лишь брезгливо скривила губы и махнула рукой.

– Когда я после института приехала в театр, – продолжала она, время от времени поправляя локоны на висках и с любопытством посматривая на следователя, – Илья Ефимович был в зените славы. А я что, невинный желтенький цыпленочек, начинающая актриса. И все же он заметил меня. Я все время ощущала его заботу и внимание. А однажды после спектакля – мы ставили тогда «Дело было в Виши» Артура Миллера – он вдруг объяснился мне в любви. Объяснялся на коленях. Вы понимаете, такой гигант, настоящая знаменитость – и на коленях. Я была просто шокирована. Словом, мы стали встречаться. Со временем он предложил мне переехать к нему. Не знаю, правильно ли я поступила тогда, но согласилась. Не скажу, что я любила Илью Ефимовича, скорее была очарована его умом, талантом. И потом я знала, ему уже шел седьмой десяток, он одинок, а одиночество, сами знаете, одному богу по нраву. Мой переезд в театре расценили по-разному. Ходили всякие сплетни, говорили даже, что я сблизилась с Ильей Ефимовичем для карьеры, чтобы получать хорошие роли. Ничтожные люди, сколько они мне крови попортили! Конечно, я не Грета Гарбо и не Сара Бернар, но и таланта не лишена. А эти бездари? На что только они не идут, когда им светит роль! Устраивают попойки, суют взятки, лезут в постель… Мразь, одним словом!

Хоменкова возмущенно покачала головой и уставилась лихорадочно блестящими глазами куда-то в пространство. Грудь ее вздымалась от волнения и возмущения.

Шамсиев отчетливо видел, что в ней вновь заговорила актриса и что она стремится где-то защитить себя, оправдать свои действия, но видел он также и то, что она еще не высказала всего того, что хотела. Так оно и вышло. Немного погодя она, поняв, кажется, что малость переборщила, начала рассказывать опять спокойно и рассудительно, лишь с небольшой обидой в голосе.

– Со стороны всегда хорошо наблюдать! А разве мне легко было? Илья Ефимович постоянно жаловался на здоровье, нервничал, переутомлялся на работе. И после ухода на пенсию хлопот с ним было немало. И потом поймите, я была женщиной, молодой женщиной…

– Да, но вы сами сделали выбор! – подметил следователь, видя, что Хоменкова готова вот-вот расплакаться.

– Конечно, я никого не виню в этом, – помигав глазами и придержав слезы, сказала она. – Но ведь и я заслуживала внимания и заботы!

– Вы хотите сказать, что Илья Ефимович был невнимателен к вам?

– Ну, нет, почему же! Он был добр, обходителен… – Хоменкова замялась, словно подыскивая в уме подходящие слова. – Я другое хотела сказать. Наша жизнь не могла продолжаться по-старому. Надо было как-то определиться… ну, как бы это сказать… придать нашим отношениям официальную форму…

– Короче, зарегистрировать брак?

– А разве было бы плохо?

– Нет, я ничего не говорю. А вы обсуждали этот вопрос с Ильей Ефимовичем?

– Я намекала ему, но он почему-то оттягивал, ссылаясь на свой возраст, здоровье… Илья Ефимович был женат в прошлом, если вы еще не знаете. Жена его, кажется, утонула. Я тоже развелась с мужем. Казалось бы, никаких препятствий, а он почему-то все тянул и тянул. А годы шли… Однажды у нас с ним состоялся неприятный разговор, потом начались размолвки, ссоры…

– Вероятно, для ссор у вас были и другие причины? – осторожно осведомился Шамсиев, чувствуя, что они наконец-то выбираются на нужную дорогу.

– Были, конечно. Всего не перечислишь!

– А вы ревновали Борина?

– Ревновать? Что вы! – Тут Хоменкова в первый раз за все время их беседы звучно рассмеялась, обнажив ровные, ослепительной белизны зубы. – Вы, наверное, неправильно поняли меня, когда я сравнивала Илью Ефимовича с гигантом. Я имела в виду его заслуги перед искусством, но секс-гигантом он, извините, не был, хотя и не забывал обо мне… – Опустив глаза, она обвела оценивающим взглядом свои полные стройные ноги, облаченные в тонкие ажурные чулки. – А впрочем… Впрочем, был случай, когда я, кажется, действительно его приревновала…

– Интересно было бы послушать, – с любопытной улыбкой уставился на нее следователь.

– Да, в общем-то, ничего особенного… – сказала Хоменкова, кокетливо вскинув брови. – Однажды я пришла с работы раньше обычного. У меня сильно болела голова и я, закрыв изнутри дверь квартиры, зашла в спальню, легла и незаметно уснула. Проснулась я от голоса Ильи Ефимовича. Он, видимо, вернулся и звонил в междугородку. Видимо, он не знал, что я нахожусь дома. Вскоре ему позвонили, и он начал говорить. Я сразу поняла, что он разговаривал с женщиной и при этом зачем-то нервничал, волновался. Не знаю, кто была эта женщина, но, как я поняла, он просил ее о встрече, умолял даже. Меня это, знаете, здорово задело. Помню, Илья Ефимович даже отбросил трубку, – так расстроил его этот разговор. Потом я спрашивала его, с кем он говорил, но он молчал, намекнув лишь на какую-то старую знакомую, актрису, из-за которой ему якобы пришлось много пережить. Я не очень-то огорчилась тогда, я уже чувствовала, что наши отношения ухудшались. Что было потом? Незадолго до ухода Ильи Ефимовича на пенсию мы расстались. Правда, встречались с ним и после этого, но все уже было не то…

– А какой город тогда заказывал Илья Ефимович, вы не помните? – поинтересовался Шамсиев.

– Почему же, помню, – отвечала Хоменкова. – Город Кунгур. Это в Пермской области, я смотрела потом на карте… – И тут она, взглянув с подозрением на следователя, спросила вдруг: – Скажите, а зачем вам все это? Вы что, подозреваете Илью Ефимовича в чем-то?

Почувствовав, что Хоменкова может подумать, что наговорила лишнего и замкнуться, Шамсиев решил скорее переменить тему разговора.

– Нет, нет, не думайте ничего плохого… – сказал он с безразличием в голосе. – Вы, наверное, слышали, что Илья Ефимович болен…

– Да, я знаю, – холодно сказала она.

– И вы ни разу не навестили его?

– Мне все равно… – обронила она, глядя на Шамсиева пустыми глазами. – Если бы тогда Илья Ефимович признал меня своей законной женой, я бы неотлучно находилась с ним рядом, пожертвовала бы всем. Но он поступил иначе. Он выбросил меня, выбросил, как ненужную собачонку, и я не могу простить ему этого.

– Мне кажется, вы в данном случае немилосердны, – деликатно возразил ей Шамсиев. – Ведь Борин, возможно, действительно учитывал свой возраст, смотрел реально на вещи. Да и ущемлять свободу такой красивой женщины…

– Не знаю, – несколько смягчив тон, отвечала Хоменкова. – Может, у него и были свои причины, но мне-то от того не легче. Как-никак я посвятила ему три года…

– Скажите, а Борин веровал в бога?

– В бога? Что за вопрос? Конечно нет! Он верил только в искусство!

– Может быть, он коллекционировал старинные вещи: подсвечники, скажем, или иконы?

– Нет, нет. Во всяком случае, при мне такого не было.

Какое-то время они сидели, не промолвив ни слова. Потом она чуть исподлобья, кокетливо посмотрела на него и спросила, опять опустив глаза и разглядывая свои красивые ноги:

– А вы… вы уже осмотрели наш город?

– Да, и, кажется, уже успел понравиться местным женщинам. Одна прямо-таки ходит следом, не дает покоя…

Следователь ждал реакции на свою неожиданную шутку. Ему хотелось выведать, знает ли актриса что-нибудь о его преследовательнице.

Но Хоменкова лишь с неприязнью взглянула на него и обидчиво поджала губы…

На этом они расстались.

Выйдя из театра, Шамсиев отыскал ближайшую будку с телефоном-автоматом и позвонил прокурору.

Трифонов, как ему показалось, обрадовался его звонку.