Искать убийцу

– Ну, что вы, Александр Петрович! – поспешил успокоить старика Шамсиев. – У меня и мысли такой не было! Тут скорее всего постаралась милиция. Сообщили, наверное, в горком, а оттуда вышли на Москву… Да бог с ними! Скажите лучше, как чувствует себя Илья Ефимович? Вы не интересовались?

– Только утром говорил с профессором Лемехом… – потускнел сразу Трифонов, болезненно сморщив лицо. – Плохи дела у Ильи Ефимовича! Он уже не ест, не пьет, лежит, говорят, в постели – и никакой в нем живинки. Предстанет перед Господом не сегодня завтра, Лемех так и сказал. Кстати, я звонил тебе недавно, ты почему-то не отвечал.

– Наверное, как раз был в душевой, – сказал Шамсиев. Он уставился задумчивым взглядом на лежавшее на столе уголовное дело. – А вы знаете, Александр Петрович. У меня появилась любопытная информация. Звонил утром Вахрамеев… Оказывается, до приезда в этот город у Борина была молодая красивая жена. Она живет сейчас в Пермской области, в Кунгуре. За два дня до убийства Аристовой и после моего приезда сюда Илья Ефимович разговаривал с ней по телефону. А на днях она внезапно уехала из Кунгура. Не исключено, что она находится здесь…

Трифонов слушал его, вскинув брови и недоумевающе поджав губы.

– Ну и что? – произнес он так, словно разговаривал с самим собой. – Раз она его жена, она должна быть здесь. Какое имеет это отношение к убийству Аристовой?

– Видите ли, все эти дни меня назойливо преследовала одна женщина, пыталась мешать мне в следствии, и мне кажется…

– Все равно ничего не понимаю, – пробормотал прокурор, теряя, видимо, всякий интерес к разговору и начав рассеянно шарить по столу руками. Так и не найдя ничего и посчитав, видимо, неэтичным просто так прерывать начатую беседу, он в конце концов выпрямился и вымолвил, умоляюще посмотрев на следователя:

– Скажи, Булат Галимович, только откровенно, чего ты хочешь от меня?

– Надо пойти к Борину, обыскать или, по крайней мере, осмотреть его квартиру. Я уверен, там скрывается нужный нам человек, возможно, сообщник или просто важный свидетель.

– Обыск? Сейчас, когда человек уже дышит на ладан? Ну, знаешь… – Трифонов встал и взволнованно заходил по комнате. От душевного неравновесия у него, видимо, стало сухо во рту, и он то и дело сглатывал слюну, усиленно двигая своим острым кадыком.

– Меня отстранили от следствия, вы знаете, – продолжал Шамсиев, пытаясь изменить складывающуюся не в его пользу ситуацию. – И вы можете наплевать на мои слова, пропустить их мимо ушей, выпроводить меня из кабинета в конце концов. Но говорю вам со всей ответственностью. Борин – убийца! Это он убил Аристову! Вольно или невольно он это сделал, не берусь пока судить, но, повторяю, убийство Аристовой – дело его рук, и рано или поздно вы сами убедитесь в этом!

– Перестань, прошу тебя! Как ты можешь! Ты же следователь по особо важным делам! – почти со стоном проговорил Трифонов, буквально заметавшись по кабинету, но в это время зазвенел телефон, и он, видимо, увидев в этом звонке свое единственное спасение от грозящего эмоционального срыва, кинулся к столу и судорожным движением поднял трубку. – Да, да! – прокричал он возбужденно, но уже в следующую секунду сник, застыв весь в ожидании или в каком-то странном испуге – трудно было понять. Лицо его словно покрылось бледностью. – Да, да, Илья Ефимович, здравствуйте… Да, он здесь…

На какое-то время он застыл, побледнев еще больше. Потом проговорил растерянно: «Хорошо… Хорошо…» – и медленно положил трубку. Он сел, облокотился скулами на руки и сказал тихо, не поднимая глаз:

– Звонил Борин. Бери машину и поезжай к нему. Он сам просит…

Дверь Шамсиеву на этот раз открыла кудрявенькая черноглазая девчушка в белом халате, с саквояжем в руке, собиравшаяся, по-видимому, уходить из квартиры.

Следователя охватила тревога. Неужели случилось что-нибудь с Бориным?

– Вы, наверное, следователь? Проходите, пожалуйста! Илья Ефимович ждет вас! – сказала любезно девушка, указывая свободной рукой в глубь квартиры и уступая ему дорогу.

У Шамсиева сразу отлегло от сердца. Он вошел в прихожую.

Подойдя к нему, девушка доверительным жестом попросила его наклониться и шепнула на ухо:

– Я только что сделала укол Илье Ефимовичу. Сейчас его состояние улучшилось, но вы уж, пожалуйста, не утомляйте его. Он очень слаб…

– Хорошо, я постараюсь, – успокоил ее Шамсиев.

– Илья Ефимович! Тут к вам пришли! – сказала она и, шепнув следователю: «Ну, я пошла!» – прошмыгнула за дверь.

С улыбкой посмотрев ей вслед, Шамсиев тихими, бесшумными шагами прошел в комнату, где три дня назад ему в первый раз пришлось беседовать с хозяином квартиры.

Борин находился все там же, но уже не сидел в кресле, как в тот раз, а лежал в кровати, в углу комнаты, накрытый большим теплым одеялом.

Подойдя к нему, Шамсиев тихо и учтиво поздоровался.

Несколько секунд Борин как бы не реагировал на его приветствие, затем медленно повернул голову и, посмотрев на него мутными, воспаленными глазами, произнес глухим и безжизненным голосом:

– Присаживайтесь. Хорошо, что вы пришли…

Взяв стул, следователь поставил его поближе к кровати и сел так, чтобы удобно было беседовать с больным.

Взгляд его невольно упал сначала на тонкие, словно ставшие прозрачными руки старика, покоившиеся на поверхности одеяла, скользнул по худым угловатым плечам и остановился на лице, выглядевшем каким-то опухшим, пожелтевшим, словно налитым воском, – и следователь понял, что смерть подошла к этому человеку так близко, что уйти от нее уже было невозможно. И ему почему-то стало жаль старого режиссера.

Словно угадав его мысли, Борин ухитрился каким-то способом выжать из себя улыбку и промолвил тихо:

– Красив я стал, правда? Да, маска смерти никого еще не украшала. Недолго, недолго уже осталось…

Шамсиеву хотелось успокоить старика, ободрить словами утешения, но язык словно отказывался повиноваться ему в эту минуту – уж слишком явственной была печать смерти, лежавшая на всем облике несчастного. И он решил лучше помолчать в надежде, что Борин сам снова заговорит и еще многое ему скажет – ведь не случайно он пригласил его к себе в столь тяжкий для себя час.

И, действительно, Борин после короткой передышки беспокойно заворочался в постели, словно хотел подняться, затем, бессильно опустив голову на подушку, пристально посмотрел на следователя и отвел в сторону взгляд, проговорил медленно, чуть дрожащим голосом:

– Вот что я хотел вам сказать… Это я убил Аристову!

Следователю показалось сначала, что после этих слов старый режиссер вот-вот заплачет. Лицо его как-то болезненно сморщилось, задрожало. Но произошло другое.

В глазах режиссера вдруг вслыхнул неяркий свет пробуждающейся жизни. Он сразу расслабился, задышал ровно и спокойно – должно быть, на него стало действовать введенное медсестрой лекарство.

– Да, это я убил Аристову, – повторил он, поглядев чуть искоса на следователя. – Я убийца, но, клянусь, не тот убийца, которого следует ненавидеть и предавать анафеме… До сих пор я не могу понять, что тогда случилось со мной. Дикость какая-то, фантасмагория… Но вы, наверное, все поймете. А сначала… Сначала возьмите конверт, что лежит у меня под подушкой. Это мое письмо к прокурору, там все сказано. Я написал его еще месяц назад, но все не решался отправить, думал, выживу, сам отнесу. А тут приехали вы, совсем меня напугали… Возьмите, я должен быть уверен…

Встав, Шамсиев подошел к изголовью больного и, засунув под подушку руку, вытащил почтовый конверт, на лицевой стороне которого была выведено аккуратным почерком: «Прокурору района Трифонову Александру Петровичу от Борина Ильи Ефимовича. Чистосердечное признание».

Конверт был заклеен, и внутри его прощупывалось довольно объемное письмо.

– А теперь садитесь, ради бога, – Борин с мольбой посмотрел на него. – Садитесь и выслушайте, пока у меня еще есть силы. Вы видите, я ожил немножко. Перед вашим приходом медсестра сделала мне укол морфия. Но не подумайте ничего плохого, я в своем уме и ручаюсь за каждое сказанное слово. Без укола я просто бы не выдержал…

– Рассказывайте, Илья Ефимович! Я долго ждал этой встречи… – тихим и спокойным тоном проговорил следователь, садясь на свое место и пряча письмо в карман пиджака.

– Я знал, что вы меня подозреваете, – вздохнул Борин, обращая взгляд лихорадочно блестевших глаз в нависший над ним белый потолок. – Я слышал о вас, читал в газетах. Вы и впрямь талантливый следователь, если сумели и на этот раз так быстро нащупать нужную ниточку. Вероятно, я доставил вам немало хлопот. Но надеюсь, вы поймете меня и не станете обижаться. Итак, вы готовы? Слушайте теперь, и клянусь, в моем рассказе не будет ни слова лжи…

Запрокинув одну руку за голову, другую безмятежно положив на узкую тощую грудь, Борин рассказывал тихо и самозабвенно, словно для него уже не существовало больше в мире ничего, кроме этой замкнутой со всех сторон комнаты, кроме следователя, задумчиво сидящего возле его постели, и кроме этой холодной белизны потолка, на который он, вероятно, уже смотрел не один день в ожидании близкой смерти.

– Вы помните, во время нашей первой встречи я упоминал о своей жене, о ее смерти. Да… это было тяжелое для меня время. Жену мою величали Верой Иосифовной. Она тоже работала в театре и, знаете, была неплохой актрисой. Но уж так, видно, было суждено, что театр соединил нас и театр разлучил, разлучил навсегда… Жили мы тогда в Москве, и я никак не хотел отпускать ее в ту гастрольную поездку по волжско-камским городам. Сам я работал в то время над режиссурой нового спектакля и мне было не до поездок. А она все-таки настояла, поехала. Гастроли уже близились к концу, когда их теплоход столкнулся ночью с каким-то грузовым судном. Это произошло недалеко от Перми. На теплоходе возник пожар, все стали прыгать в воду. Тело Веры нашли лишь через неделю у берега, возле какой-то деревушки… Сами понимаете, пришлось хоронить ее в Перми. Когда я вернулся в Москву, то просто умирал от тоски и одиночества. Я любил свою жену, это была добрая, на редкость красивая женщина. Меня все время влекло к ее могиле. Вскоре я бросил Москву и переехал в Пермь. В это время я был уже довольно известен, имел награды, звания, но северяне, знаете, народ сдержанный, холодный, встретили меня не очень радушно. Пришлось даже в первое время подрабатывать мелкими ролями. Зато я был рядом с ней, с моей Верой, мог в любое время пойти к ее могиле, положить цветы. Со временем мои театральные дела наладились, через год я стал ведущим актером, а еще через полгода главным режиссером театра. Долгое время я был одинок, никак не мог забыть свою Веру. Но, видно, правду говорят, что от женщины, как и от смерти, никуда не уйдешь.

В год моего пятидесятилетия приехала к нам в театр одна молодая особа, окончившая театральную студию, красивая, с роскошными светлыми волосами и такими большими голубыми глазами. Звали ее Наденькой, а если полностью – Надеждой Викторовной. Было ей тогда двадцать лет и, несмотря на молодость, чувствовались в ней ростки большого таланта. Впрочем, первые два-три спектакля не принесли ей особого успеха, зато когда она сыграла Элен из «Соломенной шляпы» Лабиша, зал просто рукоплескал ей. И потом были удачные роли…

Прервав свой рассказ, Борин опять попытался встать, но ему не удалось это сделать.

– Простите, – сказал он, посмотрев с бессильной улыбкой на следователя. – Не могли бы вы положить подушки чуть выше, поближе к спинке кровати. Это лекарство… Оно будто прибавило мне сил, и я, пожалуй, мог бы чуть присесть.

Подойдя к больному, Шамсиев осторожно обхватил его рукой и, передвинув подушки, помог режиссеру принять желаемую позу. Теперь Борин мог говорить с ним полусидя, полностью повернувшись к собеседнику и имея возможность наблюдать за ним.

И выглядел он теперь уже вполне сносно, на его щеках даже зардел чуть заметный румянец.

– Благодарю вас, – поклонился он следователю, вероятно, вновь почувствовав себя артистом. – Уж извините за хлопоты. Сиделка ушла пообедать, а у врача, сами понимаете, таких больных дюжина…

Шамсиев ничего не сказал в ответ. Насчет сиделки, врача и всего прочего у него уже было свое мнение. Та легкость, с какой врач покидала квартиру, где оставался тяжелобольной, по существу умирающий человек, насторожила его с самого начала. Ведь в подобной ситуации ее присутствие при допросе представлялось скорее желательным, нежели недозволительным. Да и вообще трудно было допустить, что в таком состоянии Борина хотя бы на минуту могли оставить дома одного, без присмотра. Как и во время первого визита, Шамсиев не мог избавиться от мысли и ощущения, что, кроме него и Борина, в квартире находится еще кто-то. Непроницаемая тишина комнаты, зашторенные среди белого дня окна, наглухо затворенная дверь соседней комнаты лишь усугубляли его подозрения. Но следователь не спешил открывать крышку тайного ларца. Его сейчас больше занимал рассказ больного режиссера, который он хотел непременно дослушать до конца. Все остальное как бы отодвинулось на задний план, но время потеряло для него всякое значение.

Борин между тем, памятуя, зачем пригласил к себе следователя, продолжал рассказывать, время от времени находя в себе силы улыбаться и жестикулировать руками.

– Что и говорить, она была прекрасна и на сцене, и в жизни, – вспоминал он с грустью. – Пусть простит меня всевышний, но я влюбился в нее с первого взгляда и не мог уже больше разлюбить, как бы потом ни испытывала меня судьба. Не берусь судить о ее чувствах, скажу одно, относилась ко мне с вниманием, была со мной искренна и откровенна. Вероятно, это и толкнуло меня на рискованный шаг. Я женился на ней, женился, несмотря на свой почтенный возраст. Три года спокойной счастливой жизни залечили мои раны, я чувствовал себя словно заново рожденным. Она стала моим ангелом, моей путеводной звездой. У нас не было детей, и это, возможно, сыграло роковую роль в наших дальнейших отношениях.

Он был из Кунгура, красавец, боксер, кумир публики, приметил Наденьку во время соревнований. Наденька любила спорт и часто ходила смотреть состязания. Боксер ей тоже понравился, и сколь бы пикантной ни была ситуация, она не стала от меня ничего скрывать, призналась во всем и сказала, что хочет покинуть меня. Что я мог ответить ей на это? Я любил ее, любил, можно сказать, страстно, безумно, но пытаться удержать возле себя юную красавицу, очарованную появлением нового Бога, настоящего Адониса… Разве это было в моих силах?

И я решил уступить дорогу этому новому Богу. Мы с Наденькой развелись, и она уехала к нему, в Кунгур. Но новоявленный Адонис оказался столь же любвеобильным, сколь и мужественным…

Они расстались буквально через несколько месяцев, но что-то случилось после этого с Наденькой, она стала всячески избегать меня. Несколько раз я ездил к ней в Кунгур, уговаривал вернуться, но она была непреклонна.

В конце концов мы договорились поддерживать нормальные дружеские отношения, не вторгаясь в личную жизнь друг друга, но это оказалось не так-то просто. Я слишком любил ее и все еще не оставлял надежды, и лишь позднее, убедившись окончательно, что наши встречи не доставляют мне ничего, кроме страданий, покорился судьбе и навсегда уехал из Перми…