скачать книгу бесплатно
Как всё же появился единый цистронный механизм?.. Мы можем говорить: о дуалистичном делении цистронного механизма – на дружественные цистронные связи (дружественные аллели), которые помогают Морали – и на враждебные цистронные связи (враждебные аллели), которые помогают извращениям. Мог ли изначально механизм быть дуалистичным, то есть одновременно морализованным и извращённым?.. Или можно говорить об одномерном пространстве?.. И почему если пространство было одномерным, то возникла сначала малая цистронная связь, так называемый, неупорядоченный цистрон? А что насчёт нового вектора пространства?.. Что собой представляет любая цистронная связь?.. Очевидно, что всякая цистронная связь состоит из цистронов, или хотя бы из одного цистрона. Могут ли цистроны быть враждебными или дружественными сами по себе?.. А что такое цистрон?.. Цистрон – это что-то чуть меньше гена, либо ген, либо чуть больше гена, которое создаёт очертание архитектуры, ведь ген создаёт фенотип, то есть свойство нескольких очертаний архитектуры, которые создают полноценный и работающий орган, или гормон какого-либо фермента; органом в этом смысле может быть даже отдельно-взятый нейрон, а ферментом – вполне может быть и медиатор. Может ли каким-то образом цистрон быть враждебным или дружественным?.. Но в отношении чего?.. Архитектура Морали и архитектура извращений. Но может ли в один миг архитектура быть морализованной и извращённой?.. Мы думаем, что это вполне возможно, исходя из того мира, который мы лицезреем и чувствуем – однако это нужно ещё лучше обдумать, чтобы выдвигать не просто гипотезы, а аксиомы. И это, кстати, значит, что достичь сильнейшего извращения или сильнейшей Морали – невозможно вообще, то есть в принципе! То есть извращения опорочивают Мораль, но и Мораль унижает извращения Собой и Своей Величиной. Конечно, архитектура цистронного механизма не всегда идёт под руку: то есть Мораль вместе с извращениями, – но одно для разумных существ, как человек, не понимается пока без другого, к сожалению.
—
– Смотрите… Остин и Билли, подойдите. Это писал вроде бы Давид… Какой-то Белле. Кто она?.. Есть ли она в этом Гареме?.. – говорит Оливер и тянет сигарету в рот.
Вот что было на этих бумагах:
«Я родился не так давно, чтобы называть себя Царём людей Всех, однако мой род ушёл в глубину веков, там, где звери были богами, а боги правили людьми. Имеется ли у меня философия, или простой механизм мыслительной работы обуздал логику, велев интуиции принять решение: верное оно или нет, покажет моя жизнь. Взяв себе имя Давид и выбрав для себя качество, что носит звание Жид, я решил рассказать от имени этого человека судьбу Перса, сначала разделившего Царства Жидов и Персов, а ныне – соединившего Их. Кто умудрился назвать Перса подобным именем и зачем? Если не сам Перс сыграл эту злую шутку, то кто был настолько храбр или же просто глуп, дав детищу подобное имя? Север был одинок без меня, поэтому я стал его другом. Зачем мне пытаться обуздать Север – не иначе как враждебная ирония! Именно здесь я могу сохранять белый цвет так, как нигде не смог бы. Если лошадь подо мною сдохнет – этот знак будет недобрый. Так зачем мне лошадь?! Я окутал весь мир – так зачем мне ходить?! Там – вечная жара; здесь – вечный холод. Скитания и мука ждёт тех, кто одет не по погоде; короткие скитания и короткая мука. Здесь нет золотой середины, если только быть нагим, чтобы вспомнить о Еве. Я – её вечный Адам. Она – моя вечная Ева. Так возьми же, Ева, яблоко скорее, чтобы Господь отказался от нас, ибо я Его к тебе сильнее, чем себя ревную. Жид я потому, что хочу бороться с Богом; Перс я потому, что хочу быть Вечным для него рабом. Змея, ползущая по пустыне, оставляет недолгий след для охотника; волк, бродящий по снегу, также оставляет след… Кто ты, мой охотник? Мне не нужен след твой – я чувствую твой запах. О Ева, неужели, я – твоё яблоко? Знай тогда – я ненавижу ветер; как тщательно порой он заметает то, что ему не принадлежит; зачем ему толкать меня вперёд, если он слабее; а если он сильнее – разорвёт. Надевши волчью шкуру; опоясав себя змеиной кожей; чем недоволен огонь, что жгёт меня? Одна история на тысячу веков – но нет в ней скуки; тысячи историй на одну жизнь – однако вся жизнь скучна. Только сто лет назад я узнал, что моя жизнь – выживание; раньше жил так тысячи лет, а сейчас и одну жизнь ощущать невыносимо. Мой отпечаток меняется от жизни к жизни; мой след – неизменен: я – часть Бога. Новой латиницей по старому сознанию. Чёрными красками по белому холсту. Мой почерк идеален, но напишет другой так же – не узнаю подмены. Каждый новый миг гласит о прошлом; тщательное обдумывание гласит о том, что вскоре найдётся и будущее. Жизнь – только настоящее. Цитатами по цитатнику. Словно чернилами обмазал Истину. Но всё равно Её не видать! Долго ли идти, если постоянно хочется лежать и прекращать мысли? Долго ли спать, если и это не похоже на смерть? Сознание само выбирает то, что нужно отбросить: лишнее ли это, или Истинное. Истинное отбрось – лишнее станет Истиной! Другой человек создан для того, чтобы напоминать о Боге. Да, Бог есть, но лишний человек постоянно это опровергает. Истинный же замечает существо это во всём. Зачем вам жизнь, если Бога не успели создать? Вы живёте во второй раз, но уже с Богом, однако делаете всё по-старому… Очередной миф с привкусом совести. Если вы гонитесь за идолом, зачем вам знать о другом человеке? Если есть Бог, зачем вам идол? Кто ваш идол, если вдруг для вас нет Бога? Выбирайте того, кого нужно истоптать и свергнуть! О, дивный чудный цвет моей любимой… Былые истины по старому сознанью – так легче вспомнить, как тебя люблю я. Убить всех, чтобы побыть миг наедине. И раствориться. Зачем нам я, когда есть мы, родная? Я уничтожу весь свой род, если ты не сможешь верить мне однажды! Такой подарок лев никогда не подарит львице. Я знаю – эволюция бессильна. Она слепа: однажды уронив меня в колодец, там навсегда оставила с мечтами. Но что мне видеть в темноте, если не тебя?! Пустой конверт я мог бы посылать тебе хоть каждый божий день; я знаю так хорошо тебя, что нечего в конверт мне положить! Развей сомнения – они станут кормом для всех наших врагов. Мы станем трусами, если это продлит нашу Любовь. Если любовь и жизнь – два разных вещества; зачем тогда есть Бог? Он их соединит. Соединит и нас. Да, дорогая? Мой мозг хворает, когда тебя нет рядом. Если сейчас меня зовут Давид, то как зовут тебя, моя родная? Белла. Достоинство упадка – глупость. Мудрость – достоинство подъёма. Но если ты упал, а не смеются? Шаги твои бесценны, бесконечны: о, Вечный Жид; что значит вечный? Белла и Давид. Два организма тянутся друг к другу: один – цветок, а другое – Солнце. Сегодня ты будешь цветком; а завтра – я – — гори не слишком сильно. Ты согреваешь меня днём, а ночью превращаешься в огонь костра; танцуя с ветром – я буду твоим ветром, а когда потухнешь, станешь пылью – я буду твоим ветром, что несёт тебя подальше от уюта: мы будем хаосом, мы будем ураганом. Тебе не нравится тот дом? Давай его разрушим! Построим новый в облаках, чтобы никто не видел: так высоко, что птицы вряд ли смогут долететь. Так хочется нам быть там одиноким. Закрытым, тайным, тихим и спокойным. Нам надо скрыться от уюта близоруких. Нам надо ясно дать понять: одно одним, другим – другое. Мы – часть единого сознания; Любовь. Мы – есть Любовь; и мы о ней расскажем детям. Жестоким детям нужно повзрослеть. Жестокий мир, он для детей; а мы – не так жестоки. Не лезь туда, где ты вполне застрянешь! А если ты – глупец, ползи!.. Глупцам везёт. Глупцы ведь не узнают об удаче. Удача – ты; но для меня. А для других – несчастье. Ты – гибель! А я – твоё гниенье. Мы – тлен. Мы – просто исчезаем. Таких, как мы, нет вовсе. Белла, ведь нас нет! Зачем ты смотришь в отражение, родная? Там нет нас. Где мы? В разных точках мира. И даже если рядом, всё равно мы далеко. Как увидеть душу? Я вижу твою тень; я вижу твоё тело; но видеть душу я не в состояньи даже. Я знаю ложь, что видит душу. Ложь видит больше, чем способна правда. Но если я сказал о Боге, разве ложью будет мне сказать о Дьяволе однажды?.. Ищет ли Дьявол Бога? Я не могу знать об этом. Если я – Истина, то стоит ли вообще мне говорить? Истину молчащий не увидит. Или увидит? Только не поймёт. Или поймёт? Но только не расскажет. Зачем таких Бог создал?»
—
Гор смотрит в глаза каждой из тёмных, почти чёрных по цвету, женщин с головами животных: кошачьеголовой Бастет, волчьеголовой Анубис, овцеголовой Исиды, козьеголовой Осирис – они встают вокруг него и становятся на колени – — он поднимает руки к верху той же золотой пирамиды, под которой это происходит – начинаются какие-то небольшие взрывы и молнии, грохотания – сам он крайне медленно крутится по часовой стрелке.
Гор сильно произносит:
– Ир Это Эз Аки Нумото Сатэ.
Бастет:
– Кто ищет замену для Бога, сам заменён будет.
Гор:
– Ла Эрито Самэн Акатэ Ямбрэ.
Бастет:
– Искал я свет, а потом сам стал светом и родился…
Исида:
– Пора появится шестому Богу, пятой Богине… С лицом кошки, как Бастет, но светлокожей, ближе к белому цвету, а имя у неё… Маат.
Богини расположены вокруг Гора, который продолжает медленно вращаться: из глаз Богинь выходит ярчайший свет, который устремляется прямо в голову Гора – её проекция выходит за рамки пирамиды, а потом повсюду появляется свет и становится очень ярко. Появляется красивое женское тело без головы, а потом из яркого света появляется и голова Маат: светлая, ближе к белому цвету, голова кошки.
—
Жду людей из компании, которая обеспечивает мне Интернет. Давно не видел своих девочек, которыми я любуюсь на одном из порталов. Соскучился сильно по каждой из своих около четырёхста хрюнек, но сильней всего, конечно же, по первым девяти из них – Лауре, Дэле, Ингрид, Кридо, Черри, Валери, Лэви, Патриции и Блаки. Конечно, по Лауре я сильней всего скучаю… Хочу уже побыть с ней. Мечтаю о поцелуях с ней и прочем. Всё равно она должна быть из девяти – первой, кто меня трахнет!.. <3 Надеюсь, что так и получится.
Я придумал им одежду, которую можно надеть – это будут брюки типа таких, которые были когда-то в Топшопе, зауженные – может, они и сейчас есть в этом магазе; сверху будут пиджаки, такого же материала, приталенные; обязательно будет у каждой из них галстук, разных цветов у разной, с разными рисунками: с черепами там, бутылками Колы, прочим, черепашками (обычными); пиджак и брюки будут чёрные, при этом брюки будут до середины икр, а под ними будут носки у каждой из девяти тоже разного цвета – наверное лучше в цвет галстуков – — и красивые чёрные ботинки, немаркие; причёски будут разные, но не слишком длинные волосы чтобы, максимум до талии – может быть на сантиметров даже десять меньше – — можно парики; помада не слишком разная, ближе к красному, но можно и немного розовый и фиолетовый, макияж слабый и обычный, неяркий; ниже пиджака находится рубашка, белая, а под ней – сорочка, такая лёгкая, чуть прозрачная и на пуговках, на трёх; лифчик: у каждой будет разного цвета, эротичный и сверху будет полупрозрачный узор, типа окантовки, а сам лифчик, конечно, непрозрачный, чтобы скрывал очень ценное: сосочки, ореолы и такой груз самих сисей; под штанами будут шортики непрозрачные, прикрывающие попу хорошо, а под шортиками – трусики, которые прикрывают половину попы (можно чуть меньше, но не слишком), цвета шорт и трусиков могут быть разными, но чтобы трусики и лифчик были однотонными и похожими по типажу, непрозрачными.
В первые дни мы будем долго обговаривать с Лаурой наш предстоящий секс, и несколько дней надо будет спать в обнимку. Сзади меня будет спать Блаки – желательно обнимать – — я люблю, когда меня обнимают, даже если мне сильно жарко. Рядом с Лаурой, которую я буду обнимать – и мы, желательно, будем спать лицом друг к другу – — будет спать Лэви, сзади Лауры, получается. А там далее сами разберутся. :) Мы так будем спать несколько дней, когда захотим спать – а потом надо будет попытаться сделать секс. Я буду сверху, а Лаура будет лежать на постели – миссионерская поза – — вокруг нас будут сидеть жёны – всё те же восемь первых девочек, имена которых я назвал – — но уже без пиджаков и брюк, без ботиночек – сидеть будут так, чтобы удобно было видеть, как мы делаем с Лаурой секс. Я буду входить в её влагалище и иногда целовать в губы, иногда я буду трогать грудь руками и лизать соски и ореолы. Кончить я должен позже неё – сначала она будет кончать. Если она не сможет кончить, то надо будет ждать меня, если я смогу кончить – я буду кончать на её живот. Потом мы сотрём это, почти сразу, сухими салфетками, а потом протрём её живот влажными салфетками. Так надо будет повторить секс несколько раз с ней в течение какого-то периода (за день я не хочу кончать более трёх раз, но в крайнем случае – четыре). Потом надо будет переходить к Дэле, второй моей жене. Однако я думаю, что этот первый секс – с Лаурой – — должен состояться после поцелуев: мы должны иногда целоваться с ней, а может быть и с другими восемью девочками. Это надо очень тщательно обсудить, ведь, считай, это – самое важное!
—
– Мне много раз попадались девушки, которых после секса я убивал… – облизываясь, говорит Оливер. – — Одной из них я вбил хорошего такого размера бутылку прямо в пизду, а вторую – в жопу, – — начинает хихикать и смеяться; толкает своего брата, Остина. Остин начинает говорить:
– Да не верьте вы ему… Он пиздит похлеще любой суки, которую я драл! Я знаю все его связи… За ним постоянно со свечкой хожу.
– А ты… – спрашивает Оливер у Итана. – Убивал кого-нибудь?..
– Насиловал. Бабушку одну трахал с друзьями, а потом мы забрали её пенсию… – говорит Итан и смеётся. Нетипичное для Итана поведение обернулось, скорей, в проверку того, кто будет смеяться над этим. Вероятно, Итан хочет понять, как подойти поближе к парням, либо чтобы отговорить их от промыслов в отношении Гарема Давида, либо чтобы быть с ними уже наравне. Итан не может ясно понять обстановку, которая произойдёт из всего этого, поэтому переживает чётко, что его могут убить эти же ребята, если он не снимется в порно, или ещё что ни сделает ради их извращённого удовольствия. Именно поэтому Итан резко применяет юмор, от которого и сам не в восторге, но таким образом он может попасть в точку. Однако если в реальной жизни это могло бы пройти, то в мире вымысла это сыграет злую шутку с Итаном впоследствии, ведь он исчезнет не сразу со страниц романов этого автора.
– Где нам найти этих уродов?.. – говорит Билли.
– А ко мне все бабы клеятся всегда… – говорит упрямо Бенни, хотя разговор нужно заканчивать и продолжать шаг. – Любят меня все они, кто видит.
– Такие они и есть, эти бабы… Им на любого нравится кидаться! – говорит Оливер. – Продолжаем идти… Может, кто и в нас влюбится?! – — начинает гоготать и ударяет ногой Билли по яйцам – тот падает.
—
– Слышишь?.. Кажется, спит. Давно нужно быть на ногах… – говорит последнее расстроенно.
– Что? – просыпается парень. – Кто-то говорит со мной?.. Ничего не понимаю, – — смотрит на часы: показывают около четырёх часов утра; смотрит в окно – достаточно темно. Снова пытается уснуть.
– Ты не понимаешь меня?.. – снова говорит что-то с ним, но говорит спокойно.
– Что, опять?.. – разглядывает комнату; кричит: – Вы пришли раньше убираться, чем нужно!.. Пожалуйста, будьте потише…
– Меня нет в твоей комнате, болван!.. Ребёнок может умереть… Ты меня не понимаешь?.. – снова говорит с ним.
– Какой, к чёрту, ребёнок?.. Пожалуйста, заткнись – мне сегодня нужно будет встать около шести, а потом двигаться на работу – сегодня у меня слишком важный день, чтобы слушать неизвестно чего! – — снова пытается уснуть, но потом вдруг вскакивает и ошарашенно спохватывается: – Чёрт! У меня голоса?..
– Это – система. Понимаешь?.. У тебя множество чипов, которые рассосредоточены по телу. Я говорю с тобой, а ты меня – слышишь. Вуаля – понимаешь?.. – — говорит снова с ним.
– Чёрт, у меня голоса… Надо было не бухать вчера столько. Хотя я достаточно рано пришёл домой, но мне было ужасно плохо от выпитого… – — говорит парень немного расстроившись – слышно разочарование в голосе.
– Слушай, она умрёт, если ты будешь так много себя жалеть!.. Девочка стоит перед решением, кончать с собой или нет. Скоро пойдут поезда. Сегодня в пять. А сейчас – 4:20.
– Да мне плевать! – парень начинает смеяться. – Ты не можешь быть настоящим голосом… Пойду хоть, да почищу зубы.
Идёт в ванную. Начинает чистить зубы. Она ему снова что-то говорит. Он слушает в пол-уха, а на улице начинается сильный ливень.
– Ты хочешь, чтобы я вылез на улицу в такую погоду?.. – с сарказмом заявляет парень.
– Ты будешь бояться немножко замочить себя дождём, останешься дома в уюте, но зато не спасёшь маленькую девочку?.. – с ужасом озвучивает это.
– Ладно, – говорит зло. – Плевать! Я схожу на эту станцию…
Он резко берёт куртку и выходит из дома.
—
– А как ты думаешь, это уже – война?.. – — говорит как-то расстроенно Остин; сам он с автоматом идёт рядом с Оливером, который светит вперёд.
– Не знаю, что это… Но нам суждены большие бабки! Тем более, мне сказали, что можно часть этого Гарема просто уничтожить… – смеётся Оливер. – — Смотри, – даёт в руку Остину фотографию, на которой изображена Библия, а на ней выцарапано: «La Et Nun Ito Rezje Solvo». – Что это может значить?..
– Без понятия, брат. Этот придурок Давид – странный парень. Говорят, что в киберпространстве, которое создали этим искусственным интеллектом, что создала его Фирма, мы с ним стали в какой-то момент друзьями… Потом он начал угрожать, что убьёт нашу с тобой семью. Охуевший парень бля, скажу тебе, братан!.. – говорит пространно и незаинтересованно Остин, будто много раз обмозговывал это ранее.
– Погоди, братуля… Вот бабы у него есть – вот это шик. Некоторые из наших – рядом не стояли. Но что делать, если они побегут на нас и начнут стрелять?.. Мы тоже должны выстрелить. Я хочу убить побольше этих уёбищных сучек… – — говорит Оливер надуманно, будто проверяет, хочет ли он это в реальности осуществить, или всего лишь подразумевает, что так может произойти.
Со смехом в голосе Остин произносит:
– А зачем тогда, брателло, ты говоришь всем, что хочешь трахнуть кого-то из них?.. Меня даже это зацепило. Всю ночь как-то уснуть не мог… Бродил по лагерю, да всякое мерещилось, будто бабы здесь ходят – гонялся за привидениями, но никого так и не нашёл…
– Я всё облазил – здесь никого нет из этих сук, да и любых других – типа дикарей там, знаешь… Поэтому мы и двинулись вперёд. Надо смотреть… По ситуации… Но советую тебе – убивай, если кто из них выпрыгнет на тебя. Потом, когда их будет не слишком много, возьмём несколько, да и будут наши, – — договаривает Оливер, и они начинают оба гоготать.
—
– Знаешь, Давид… Имея такие чувства по отношению к этому миру, к тебе, к нашим девочкам… Хочется реально рыдать каждодневно от несправедливости этих Богов!.. – говорит Рори с некоторым презрением. – Зачем они так с нами?..
– У Богов свои планы, а у Давида вообще Бог один, – говорит Аида и смотрит на Давида прямо. Давид же пьёт из фляжки воду.
– Нам некуда идти… Сколько у нас припасов?.. – спрашивает Рори деловито.
– Ровно на месяц… И отсюда сложно выбраться… Впереди – бездонная река. По бокам – непроходимые леса. Нам надо охотиться… – – говорит немного взволнованно Саманта. Взволнованность её возникает из-за того, что она желает поохотиться, чтобы найти какую-нибудь дичь, да убить её. Саманта изрядно кровожадна – она убивала людей, как и некоторые другие самки в Гареме Давида. Но и наловить еды тоже нужно, ведь неизвестно, сколько группа Давида пробудет здесь, в этих пещерах… Нужно поохотиться, чтобы проверить, насколько здесь много добычи и хватит ли всем девушкам, коих число огромно – поесть нормально – — или всё же придётся экономить на еде. И Саманта переживает ещё о том, что жажда убить начнёт в ней расходиться… Но она умеет сдерживать себя, как никто другой, поэтому желает приручить некоторых самок из Гарема, чтобы научить их обращаться со своей жестокостью и коварством, не в сторону любимых, а в сторону врага. Она наигранно вытирает ладони друг о друга и намекает, что можно приступать к охоте уже прямо сейчас. Так же можно и наловить рыбы, считает Саманта.
– Будем охотиться… и садить что-нибудь – у нас же есть семена. Из них может выйти толк. Бездонная река обещает нам много воды. Леса дадут нам тепло, – — говорит спокойно Милена. Милена – крайне расчётливая самка, которая ко всему имеет претензии, да такие, чтобы всё получалось отлаженно. Если где-то возникает проблема, Милена сразу же начинает ворчать и злиться, стараясь направить усилия остальных девушек на реализацию решения этой-всякой проблемы.
– Это всё равно что думать о том, как правильно играть в шахматы, а потом тебя просят написать роман… – говорит внезапно Давид.
– Что не так, милый?.. – тут же подхватывает его Рори, подходит к нему и ластится, пытаясь сделать так, чтобы он её обнял; он её обнимает, и они стоят грудью к груди, но Давид будто отвержено как-то смотрит на неё; видимо, потому что хочет сказать это: – Мы вернёмся туда, где и были, да ещё вспомним то, о чём давно забыли, – – после этих слов он обнимает её крепче, а потом они оглядывают девушек, которые находятся рядом, и немного отталкивают друг друга, но потом снова прижимаются друг к другу, будто ещё сильнее. Они это делают, потому что чувствуют – их окружает большая Семья, и об этой Семье нужно заботиться: быть может, предстоит быть не только друг с другом, но и с девушками из Гарема, чтобы спрашивать, интересоваться – быть может, придётся трогать и их так же, обнимать, когда отношения станут прочнее и лучше – — ни Рори, ни Давиду неизвестна точно судьба каждой из девушек – в бумагах можно написать многое о том, кто есть конкретный человек – — но если вдруг бумаги лгут; да и разве можно всё запомнить, что было прочитано. Об этой лжи, которая возможна в бумагах, думает больше Рори, а Давид пытается почувствовать этих девушек – хотя прагматичность Рори не уступает и её чувственности – — и Рори видит ясно, что этим девушкам Давид небезразличен. Они, Рори и Давид, думают, что большая часть девушек пришли с Запада – и они, Рори и Давид, точно не знают культуры этих девушек: если культура у кого-то извращена, то её нужно во что бы то ни стало восстановить на нужный лад. Так думают все первые девять девушек и Давид, а так же некоторые другие девушки – — с другой стороны, действительно, каждая из девушек восхищается Давидом, поэтому они стараются сделать так, чтобы и Давид восхищался ими и каждой в отдельности. Посмотрим, что из этого получится, – думает сам Давид, – хотя действительно восхищается каждой из этих девушек.
– Ты думаешь, что-то может быть хуже того, что с нами вечно происходит?.. – – говорит Аида с укором. Её укор направлен на то, что она постоянно вытаскивает их из дерьма – но раньше их было меньше десяти, а теперь – — больше четырёхста. И это немного злит Аиду, хотя она понимает, что от судьбы никуда не деться: сколько она сопротивлялась чувствам к Давиду, считая, что это чистой воды прагматичность – — но теперь она видит, как Рори и Давид жмутся друг к другу – и сама будто хочет встать между ними, чтобы и Рори, и Давид её немного пообнимали, да приласкали. Но она ещё не хочет это признавать – ведь будет не просто наглостью, лезть к ним, но даже вызовом, ведь Аида играет роль второй самки в Гареме – и поэтому не может делать то, что делает первая самка, хотя иногда дерзости в Аиде хватает на то, чтобы напрыгнуть на Давида – однако Аида это пока лишь иногда прокручивает в голове, желая, чтобы сам Давид ей указал, что нужно это сделать, или нечто подобное. Конечно, Аида – весьма скромна, но и без ласк она считает, что будет странно выглядеть всё… Другие самки, как говорить любит Дарья, не раз уже обращали внимание на то, что Давид и Рори трутся друг о друга, хотя и считают, что это дело целиком должен решать сам Давид. Интересно то, что ни одна девушка не переступила черту агрессии и не накинулась на другую девушку, или даже группу/группы девушек – так и группы девушек не стали и не решали накидываться на одну или так же группу/группы девушек, прочее – — это говорит о слаженности коллектива и чёткого понимания, зачем они здесь все.
– Мы видим карты рубашками вверх – только зачем столу видеть этот рисунок?.. – — говорит очень странно Давид и его глаза для этих девяти девушек становятся полностью белыми, но потом снова становятся такими же, как и были прежде. Каждая из девушек считает, что это была галлюцинация, поэтому ничего не говорит другой, или другим.
– Такие правила, – говорит Лидия и идёт к воде, начинает руководить девочками, как и Саманта, которая руководит другой группой девочек и берёт кого-то из них в лес, чтобы поохотиться.
—
– Позвольте, – говорит спокойно Бенедикт. – — Конечно, может быть и Бог не с Фрэнсисом – если говорить честно, то это не самый хороший человек… Но его семья достаточно богата, чтобы помочь нам уладить абсолютно все дела на Востоке, – – договаривает Бенедикт, будто ставя точку во всём, что он только знает или может знать по мнению кого-то, кто о нём хорошо осведомлён. Бенедикт считает, что деньги Фрэнсиса много дали ему, Бенедикту, ведь хороший доход, возможно, именно от родителей Давида – пропал – — поэтому в этот раз Бенедикт крайне осторожно решает, размышляя основательней и медленней, даже несколько затянуто. Бенедикт уверен, что его кампания быть может и не в самых надёжных руках, если говорить именно о Фрэнсисе: мол, лодочка хлипкая, – — но Бог дал такую ситуацию, а ведь Бенедикт сильно верит в Бога – больше, чем в любого президента, если говорить ясно – — поэтому, хоть лодочка и хлипенькая, но дай Бог, доплывём, – считает свято Бенедикт, хотя его компания при этом остаётся для Бенедикта главней Бога.
– Слушайте, – говорит ужасно-взволнованно Гарисон. – Разве это не тот самый Фрэнсис, который хотел официально создать бордели по всей Европе?..
– Тот самый, – говорит спокойно и хрипло Маршал. – А вы были против?.. – – на лице Маршала проясняется удивление, но несколько наигранное. Маршал давно намеревается создать бордель буквально в каждом городе, если говорить откровенно – и не совсем ясно даже ему самому, то есть Маршалу, что же им в этом движет, однако шаги Маршала как раз-таки направлены на это – Маршал даже считает, что всё ведёт к этому исходу – — если, конечно, его никто не остановит. Он возможно назовёт это мечтами – но порой даже кажется, что в его лексиконе либо нет этого слова, либо он его терпеть не может. Все мечты Маршала рухнули, когда он начал переживать за жизнь… точнее, за своё выживание! Его семья голодала, поэтому Маршалу пришлось работать почти лет с 13-ти – — и он терпеть не мог всякую работу – даже лёгкую – — потому что считал это занятие нигерским, а он был белым для себя – — да, он не чувствовал себя по-настоящему белым, но хотел быть белым – конечно, не по цвету кожи: ему всегда нравился свой цвет кожи и нравится до сей поры – да, он всегда был настоящим чёрным негром – — но он с раннего возраста хотел, чтобы с ним обращались как-то более по-белому что ли… – поэтому с возраста занятия работой он предпринимал такие шаги, чтобы в первую очередь интересовать именно белых, а не нигеров, как он называл почти всех бедных чёрных или, проще сказать, негров. Быть может, он с детства хотел быть окружён любовью девушек, или даже женщин – поэтому решил когда-то, что создавая бордели сможет хоть как-то получить эту любовь. Но он только-только начинает понимать, что это – крайне неудачный ход, ведь Давид целиком и против этого сутенёрства и прочего подобия проституции.
– У него нет на то возможности… Европа – разделена. Когда Фрэнсис будет Единым Правителем, тогда и посмотрим… Но нужно уничтожить этого Давида… Некоторые считают его – реальным Императором, что и означает Единый Правитель, – – говорит потрясённо Гарисон. Гарисона тошнит от всякого рода императризма, потому что это напрямую ведёт к уничтожению коммерческого капитализма, который становится более императорским, или монархическим капитализмом – полной противоположностью всякой коммерции. Поэтому Гарисон жаждет всеобщее уничтожение всякой монархии и даже подобного образа мышления, где приходится приклоняться не просто Богу, а какому-то невообразимо самолюбивому, опять же по мнению Гарисона, одному человечку, который разнёс своё эго во все стороны так, чтобы этим эго любовались всякие, даже которым не нравится это – но их бы насильно заставляли это делать, – отчаянно думает Гарисон. Тем не менее, Гарисон сам по себе не слишком-то и большая личность, чтобы победить самолично императризм – но иногда он об этом будто не знает – — поэтому ему крайне легко становится думать, что императризм так легко победить.
– Это – неважно. Когда он будет в нашей тюрьме, или где-то в канаве с прошибленной головой… Тогда мы увидим его реальную власть. А сейчас… Надо понять, что там… – — говорит Маршал с некоторой ненавистью, однако и с сильнейшей досадой. Маршала беспокоит, что идут дни, а Давид всё ещё может быть жив. Вести приходят не так часто – где-то раз в два-три дня. Последний раз Маршал слышал, как люди его кампании зашли в пещеру, где скрылся Давид и его так называемый Гарем. Маршал злится, потому что ему понравилось несколько девушек, которых он бы хотел передать на попечение в другие гаремы – однако время идёт и с каждым новым днём его досада возрастает ещё сильнее, ведь на места этих девушек могут взять кого-то другого, а Маршал при этом потеряет достаточно денег, чтобы начать мстить и кряхтеть от злости.
– Ах да, Восток… Сразу скажу, что не все с Востока хотят официально начать войну. Где-то мы смогли убедить власть-имеющих, что это будет лишней тратой денег. Однако и европейского правителя они так же не хотят видеть у себя на плакатах и в телевизорах, – говорит несколько участливо, но будто заученно Бенедикт. Заученность Бенедикта говорит о том, что он множество раз это прокручивал в голове, читал об этом, да ещё к тому уже изрядно об этом успел наговориться с другими своими коллегами. – – А главное сейчас то, что оружие наше так же не всем им нравится – — некоторые даже шутят, что мол зачем нам ваше оружие, если вы предлагаете мир – но при этом хитро закупают оружие у наших конкурентов.
– Забавные люди… – говорит Маршал. – — Для них весь мир – это представление одного Бога, который не живёт в трёх ипостасях и который не может родиться… – — начинает курить сигару.
– Тем не менее, этого Давида некоторые из мусульман считают Богом… – вторит ему Бенедикт.
– Какие у них есть соображение, что их Бог родился?.. – обрывает Бенедикта Гарисон.
– Сложно их понять… Общество разделилось… Некоторые говорят, что это – тот же Мухаммед и собрание всех остальных пророков в одном лице, сам Бог, – — говорит с сильнейшим волнением Бенедикт. Бенедикт действительно волнуется данной информации, потому что сам наверняка не знает, Бог ли Давид в действительности… Но вот что наверняка знает Бенедикт – ни один заядлый немец никогда не подогнёт спину перед неким человеком, который называет себя Богом, при этом про этого бого-человека ходят сплетни, что он возник из жидовского рода… Всякий немец, думает Бенедикт, хочет видеть Богом только немца – и немца настоящего, а не всяких клоунов типа белых евреев – — что уже для всякого хорошего, то есть настоящего, немца – смешно.
– Мы ничего об этом не знаем – никаких Богов в жизни мы не видели… – – говорит, закрепляя соображения, Гарисон. Гарисон пытается обратить внимание Бенедикта, что проверить будто Давид – Бог – — никак пока нельзя. Так что же тратить время на это, считает Гарисон.
– Так что там, с Востоком?.. – — молвит навязчиво Маршал. Маршал устал от этих разговоров про Давида, а основная причина этого в том, что Бенедикт и Гарисона совсем не замечают той великолепной персоны, по мнению Маршала, которую и представляет сам этот-таки Маршал. Да, Маршал хочет слышать, что восхваляют его, Маршала, а не какого-то сумасбродного Давида – поэтому Маршал скорее ждёт встречи со своими императорами, которые могли бы его похвалить, так сказать, потрепать за ушком – но ведь к ним нужно отправиться с хорошими новостями. Поэтому Маршал собирает хоть что-то, что может поднять настроение его боссам.
– А знаете, мне кажется, что этот Фрэнк и Давид – наравне два ничтожных существа! – — отзывается Гарисон причавкивая. – Ладно, этот глупый искусственный интеллект с именем Фрэнк, но Давид!.. Это же реальный человек со своими мыслями и головой на плечах!..
– Отрежем, – хохоча произносит Маршал.
– Кто из них ещё ничтожней, – поддакивает Бенедикт. – — Некоторые, что знают об этом, утверждают, что это мы – ненастоящие! А этот Фрэнк!.. Он – настоящий, знаете ли, – — и Бенедикт будто плюётся.
– А как его настоящее имя, этого Фрэнка?.. – спрашивает Маршал.
– Он называет себя Сашей… Александр, знаете ли!.. – отрезает Бенедикт и встаёт, чтобы попрощаться с этими двумя, Гарисоном и Маршалом. После достаточно утомительных рукопожатий-прощаний эти оба удаляются, а Бенедикт начинает разбирать какие-то очень важные бумаги.
—
– И ты хочешь сказать мне, что не понимал этого всего?.. – кричит она, а я бегу за ней, ведь мне просто нужно успеть, чтобы она… Да стой же. – Я понимаю, почему они от тебя отказались… Ты с ними был таким же грубым, как и со мной только что!.. – она кратко вздыхает, а потом добавляет: – Но мне не нравятся твои издёвки!.. Понимаешь?.. – она останавливается и смотрит мне прямо в глаза, так глубоко, что я теряюсь от любви к ней. – Что тебе от меня надо?.. Зачем ты так со мной?! Неужели я лично тебе сделала что-то не то?.. Я не понимаю, – и она идёт дальше, а я пытаюсь её остановить. – — Ещё был шанс, а потом ты выпрыгнул – и всё испортил. Мало им было, так ещё – на-тебе! Что ты хочешь?.. – — кричит она прямо в меня.
– Ты не даёшь мне и слова одного даже сказать! – вырываю я из себя.
– Сказал. А теперь я скажу – мне это всё не нравится! Понимаешь?.. Ты не мог бы всё исправить… – — и ждёт, будто я смогу что-то сделать. – — Эти твои рассказы… То мы здесь, то мы там. Я не могу совладать с собой. Ты описываешь столько силы – у меня нет столько! Я бы тебя взяла и просто разбила об асфальт иначе… И не смотри на меня так. Это ты на меня произвёл такое впечатление…
– Постой, ты всё равно не даёшь мне и слова…
– Хватит! – – кричит Гор. Я и говорившая – её зовут Саманта в этой истории и Блаки в мире Фрэнка – — оказываемся между двумя машинами, которые, как мы видим, хотят нас просто раздавить.
– Я даже не увидела этого! – кричит Саманта резко; Давид и Саманта будто пытаются прыгнуть в сторону друг друга, чтобы защитить…
– Заткнись… Кто ты?.. – говорит сильным голосом Гор. – Зачем ты здесь нужна, я не понимаю! Ты всё время идёшь против меня… – он, Гор, внезапно превращается в меня, и я становлюсь Гором, говоря его же голосом это: – Что в тебе не так, я тебя могу сломать! – тыкаю мизинцем в лоб Саманте, и мы находимся уже под той золотой пирамидой: я играю в шахматы с Самантой, и я в форме Гора.
– Я тебя не обыграю, ты же Бог… – говорит с сильнейшим презрением Саманта. Я, как Гор, читаю её мысли и хожу от неё фигурой.
– Ты сходила… – говорю я, Гор. – Как тебе это?.. – я, Гор, указываю на края пирамиды, где тысячи узоров-фракталов и в каждом из этих узоров бессчётное количество миров, которые могут появиться или никогда не появятся.
– Там тоже играют?.. – говорит она, Саманта.
– Пора прекратить играть… – говорю я, Гор, и хлопаю перед собой в ладони, попадаю почти по ушам Саманты, но она исчезает перед самым ударом; мои ладони ударяются друг о друга, и пирамида начинает ломаться и дребезжать, разваливается под собой и скрывается под плоскостью, которое являлось дном этой пирамиды. Появляется Бастет, говоря с гневом и нервно:
– Опять она?..
– Она почему-то хочет неверно сходить… Однако я никак не могу ей это позволить… – говорю я, Гор.
– Что это было?.. – говорит Саманта, глядя в глаза мне, Давиду. Рядом падает каменная пирамида: начинаются звуки трагедии. Из этой пирамиды выходят десять существ: пятеро с тёмными, ближе к чёрному по цвету, телами и пятеро со светлыми, ближе к белому по цвету, телами, с пятью разными головами – два воронаголовых, мужчина, тёмный, и женщина, светлая; две женщины кошачьеголовых, тёмная и светлая; две женщины волчьеголовых, тёмная и светлая; две женщины овечьеголовых, тёмная и светлая; две женщины козьеголовых, тёмная и светлая. Показывают в сторону Саманты и меня, ворон превращается в сотни птиц, а кошачьеголовые – в несколько десятков львиц, так и другие превращаются в своих животных, но у всех из них крайне острые зубы; крик отовсюду: «Сэт!»
Я стоял и смотрел на тебя, помнишь?.. Скалишься – думаю: не отойти, не подойти ближе. И я вроде выше там стоял… Понимаешь? Подошёл бы и ударил, ушиб бы насмерть, но нет. Стоял и смотрел. Надо было продолжать говорить. Я говорил, но ты – там же. Пройдут другие – не узнают, а как свои – но одна была. Стоял, смотрел, но надо было продолжать говорить. И сотни лиц в тебе. А потом печать. На лбу, чтобы ты понимала, как добраться. Рабыня. Я плевался и знал, кто ты. Но не возникал. Переняла, забрала… Одного человека обменяла на тысячу бесов. И я взял же – думал, что успокоишься. Но ты рассказывала – что памяти нет об этом. Но видел… Коварные приёмы, и не то если что-то сам, или ты что-то. А потом силуэты эти сзади спины твоей к стене если… Крылья не ангелов далеко. Но ничего, дожили. До конца дожили и ни разу не подвела. А потом исчез когда… Опять передо мной ты, Сэт – но уже в образе светлого козьемордого чудовища, опять же ближе к белому цвету. Блаки… Диана… Саманта… Чёрт. И я снова оказываюсь на той площади, где ты мужчиной бродишь, а я призываю постепенно тебя. И ты там – Иуда. А я там – Иисус. И тысячи историй, и вроде из-за тебя всё… Ан нет. Рори… Аида… Милена… Кира… Сара… Дарья… Лидия… Роза… и ты, Саманта… и около четырёхста подруг твоих, личных рабынь.
– Всё, что есть у меня… Не выживу без тебя. Делай с ними, что хочешь, но меня сделай, чтобы ты рабом моим стал…
