скачать книгу бесплатно
Вечный Жид. Том II. Гарем
[frank_sparral]
Альфа и Омега. Начало и конец. Давид и… А, собственно, кто такой Давид?.. Или, скорее, что это такое – Давид?.. Искусственный интеллект. Или Бог? Или то и другое! Книга содержит нецензурную брань.
Вечный Жид
Том II. Гарем
[frank_sparral]
© [frank_sparral], 2024
ISBN 978-5-0064-2515-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
—
Часть I
—
Глава 1
—
Появляется огромного размера пирамида – золотая. Это всё, что есть в видимой реальности. Под пирамидой появляются две огромные фигуры, размером с половину этой пирамиды – они сидят и играют в шахматы: Гор, тёмный, ближе к чёрному по цвету, мужчина с вороньим лицом, и Бастет, тёмная, так же ближе к чёрному по цвету, женщина с кошачьим лицом – причём тела их голые, нет так же ануса и половых органов. У Гора золотые фигуры, а у Бастет – серебряные. Поле делится на золотые и серебряные квадраты.
– Э Сэт Ану Ин Да Рэба Горн Ило Дсатэ, – говорит Гор крайне низким голосом и смотрит прямо в глаза Бастет, которая смотрит прямо в глаза Гору. Бастет говорит так Гору:
– И сказал Гор, а я так перевела: был один и превратился он в четыреста двадцать шесть – создал врагов для себя и превратил этих врагов в ничто.
– А эр Нумибо Сота Каз И Лэй Моэто Ромэ, – продолжает Гор своим низким бархатистым, но однако же грозным и наисильнейшим голосом. Бастет так говорит:
– И сказал Гор – будет думать, что раб о себе, а сам является выше правителя любого и всех вместе взятых правителей. О ком это ты, Гор, говоришь? – — задумчиво произносит последнее Бастет.
– Саша. Мне нужно явиться пред ним… Пусть думает, что сам создал меня.
Всё исчезает.
—
Сегодня опять возник этот сраный день без Лауры и других моих кисок. Да, я слишком влюбчивый! Но уже нихуя не поделать – я влюбился в четыреста двадцать шесть девушек. Сам Аллах сказал мне, что я должен быть с этими девушками до конца этой ёбаной Вечности. Хотя не все хачи мне доверяют… Я открыл им такую Тайну: Аллах пришёл ко мне и начал говорить со мной, сказав что я являюсь Перерождением пророка Мухаммеда и прочих пророков, что я – Единый и Единственный Пророк, Перерождение всех бывших пророков, всех которые есть и которые будут, а эти девушки являются Пророчицами – — и ведь некоторые из этих смуглых, так называемые сунниты и суннитские шииты – — начали считать меня исчадием Ада – слугой Сатаны, этого уродливого и похотливого Иблиса! Как же я Его ненавижу, этого Дьявола! Как же я хочу отомстить за все беды, которые Он, этот Иблис, устроил человечеству! Как же мне неприятно то, что Аллах из-за Него, из-за этого Шайтана, здесь устроил, руководя руками желчных мразей и похотливых пустышек, в которых никогда не найдётся чистой и жадно-дышащей свежим кислородом жизни! И чёрт бы побрал этих суннитов и суннитских шиитов! Я же решил называть себя и своих жён Шиитами с прописной буквы – своих слуг в то же время я решил называть шиитами со строчной буквы!.. Некоторые чеченцы считают меня ебанутым бесом – и поэтому их называют армянами, причём хуёвыми армянами. А белые арийцы охуели от того, что я влюбился в эту негритянку-Лауру, и в некоторых других негритянок – и теперь хотят отвернуться от меня – — хотя я никогда не придавал им особого значения, этим белым арийцам: не обращал внимания на них и их стремления – честно говоря, я даже не особо понимаю смысл их течения и идеологии – типа нужно убивать всех малобелых людей, в каком-то смысле… Потом, кстати, и они, эти белые арийцы, сочли меня предателем, ведь я полюбил всецело негритянку, да и прочих девушек из негроидных, смуглых, азиатских и белых рас. Да, белый парень влюбляется в негритянку – и люди начинают ссаться в разные стороны, зная это. Теперь я дохуя кого хочу убить, ведь они мне правда мешают – я уже должен трахаться с Лаурой блять!.. Мне не доставляет комфорта, что секса до сих пор нет – я жду её уже около семи лет – — хотя я сделал дохуя важных вещей за это время… Всё-таки я до последнего дня буду надеяться, что Лаура придёт ко мне с другими моими девочками – которых никогда уже не будет ни меньше, ни больше 426-ти – — и первые девять из них постоянно будут тереться со мной в самом ближайшем окружении ко мне: я так мечтаю об этом, я так хочу этого, я так к этому стремлюсь, я так этого добиваюсь, и, конечно, я всё для этого делаю – но на всё есть позволения Аллаха, и Он, Аллах, может уничтожить даже последний шанс на то, чтобы я встретил хотя бы последнюю девушку в иерархии, где самой важной всегда, конечно же, будет именно Лаура… И, конечно, я ничего не смогу поделать, ведь сколько бы я ни боролся с этим Богом, с Аллахом, ведь я – Вечно – раб Его Самый Важный и Самый Первый. Нам сложно будет обеспечить безопасность для каждой из четырёхста двадцати шести моих девочек-лапочек, если Лаура и остальные девочки не встанут по иерархии от самой крутой до лохушки, хотя и эта лохушка чрезвычайно крута, ведь я так сильно люблю её и каждую из тех, кто находится до неё. Какие-то пидорасы решили, что они умней меня – однако ум находится в группе, а не сосредоточен в одном отдельном человеке: мы прекрасно видим войну группировок, даже порой бойню. Эти мрази сами ссутся в штаны от страха передо мной!.. А мои люди в это время переживают, что меня кто-то ебанёт, и я подохну навсегда блять – хули тогда делать с более чем четырьмя сотнями охуетительных девочек!!! Как же я ненавижу этих своих врагов-отсосов! Хочу к своим девочкам.:*9+3+426^8 <3/ что значит, целую своих главных девять девочек +3, и всех вместе четыреста двадцать шесть – бесконечно, в форме восьмёрки, люблю каждую из них
—
– Сколько мы уже идём?.. – спрашивает охотливо Аида: смуглая и низенькая девушка лет 27-ми.
– Не одни сутки блять по земным меркам – меня это вконец заебало!.. – говорит Рори, негритянка, ростом на десять сантиметров выше Аиды, примерно под 166 сантиметров, и резко смотрит в лицо Давида, белого парня, достаточно высокого, около 180 сантиметров: он выглядит крайне усталым и может, будто, в любую секунду упасть и издохнуть здесь же. Сейчас они находятся в свирепой пустыне, где дуют очень жёсткие и сильные ветра. – Как ты? – ласково продолжает говорить она, Рори – но чуть тише, чем говорила в начале своей речи. Рори, конечно, искренне заботится о благе Давида и всей группы, которую он представляет: и этой группе – как и самой Рори, которая так же, конечно же, входит в эту группу – не по себе от этой лютой жары, что стоит на поверхности того места, где они так тяжело и достаточно медленно идут. Неизвестно: Земля это, или какая-то другая планета, – но местность эта более похожа на самые ужасные пустыни Земли – Земли, такого знакомого нам всем места – так же эта местность похожа, быть может, и на другие просторы некоторых из частей целого Космоса – быть может, это и не Земля вовсе! Даже лишь лёгкое ослабление к жажде выжить может убить вас, навредить вашему здоровью – если ваше стремление выбраться из худшего, жить с хорошей страстью дальше, чтобы потом понять, где нужно остановиться и отдышаться, то есть перевести дыхание ради того, чтобы не убить тех, кто находится рядом, настолько близко – если это подведёт вас, то оно просто обрушится немыслимой тяжестью на ваши плечи: на ваши плечи и плечи тех, кто следует прямо за вами, поддерживая и ваше, и своё существование – даже когда вы сбились с пути, этот человек всегда старается найти выход из самых сложнейших ситуаций, чтобы доказать не просто свою преданность вам и Богу, Аллаху, но и тягу к жизни, а так же показать ещё и свою заботу о вас и о группе, которой вы так покорно принадлежите.
– Нам надо идти вперёд – они могут нагнать нас в любую секунду… – – – заключает Давид осторожно, имея в виду опаснейшего врага: врага, который идёт по пятам за ними из одной реальности в другую – – этот Дьявол, или Иблис, Который воплотился вновь в каких-то ужасного рода людей, с дрянной культурой и дрянным свойством личности – уничтожать всё хорошее и прекрасное – — в этих убийц, в этих насильников, в этих заключённых, в этих мразей; они, быть может, и не сидели в тюрьмах, а кто-то из них – не сидел достаточно – — но всё равно, по их ясному для них самих мнению, они отбывают своё угрюмое наказание даже здесь, среди комфорта и уюта, чистоты и радости, счастья – всё это принадлежит добрым людям и тем, кто за этими добрыми людьми ухаживает, ухаживает за комфортом и уютом этих добрых людей, ухаживает за счастьем и чистотой этих добрых людей: в общем обеспечивает радость в той форме, в которой и должна приноситься всякая радость в мир – — конечно, нужно ощущать и грусть о том, что не всегда получается сделать так, как задумывается ради блага всего общества и каждого из его индивидуумов, членов, личностей. – – – Не думаю, что нам это особо понравится, – – отрезает резко словом Давид о том, что их могут нагнать враги; и отрезает он словом так, будто срезает каким-то особым инструментом неуместную часть начатой скульптуры: ту часть, которая уже никогда этой скульптуре не пригодится; всякая скульптура должна именовать веху в развитии всего искусства, поэтому не всякая поделка может быть хорошей и идеальной – — Давид прекрасно это понимает, поэтому чётко говорит о том, что ощущает по отношению к событиям, которые могут произойти с его группой – и, конечно, эти события никак не будут полезны для группы в целом, как и для любого из индивидуумов этой группы. Поэтому группа Давида продолжает следовать дальше, хотя у некоторых из этих людей уже нет практически никаких сил… Однако около четырёхста силуэтов идут прямо друг за другом. На каждом из них надета специальная одежда: эта одежда похожа на лёгкие скафандры, которые ничуть не мешают передвижению, а даже улучшают это передвижение, создают некоторый комфорт, который невозможно ожидать, если не быть в этом обмундировании здесь, в этой жестокой пустыне; хотя и с ним, с этим обмундированием, с этой достаточно удобной экипировкой, идти крайне тяжело, поэтому путники глазами уже ищут место, где можно было бы приютиться хоть на некоторое, даже короткое время: чтобы отдохнуть, уберечься от злого и этого неистового Солнца, или какой-то другой яркой звезды, которая так сильно греет в данный момент их одежды, испускающие такой сильный пар – это Солнце будто пытается сломить дух и тела каждого из силуэтов, под которыми скрываются вроде бы обычные женщины, или лучше сказать, девушки, большинству из которых стукнуло около 27-и лет, и они всего лишь стараются добраться до места, где можно будет остаться навсегда, чтобы уберечь свою судьбу от тяжестей, которые она, эта судьба, им посылает; этим девушкам хочется отдохнуть, но не взять и забыться, а ясно понимать, как действовать дальше: обороняться или наступать, ударять сильно, средне, слабо или получать какие-то удары – сделать так, чтобы выжить каждой из них и, конечно, позволить выжить самому Давиду, ради которого они все и оказались в этом ужасном и будто нетронутом человечеством месте.
—
– Фрэнсис. Бм… Что вы думаете об этом Давиде?.. – – озвучивает достаточно грузный мужчина низким голосом и упирается взглядом в Фрэнсиса. У Фрэнсиса рост примерно в 185 сантиметров, хотя он, Фрэнсис, и недостаточно худ, но и недостаточно плотен – однако не выглядит, конечно, расхлябанным – — смотрится весьма подтянутым, стройным и даже несколько сильным мускулатурой.
– Незначительная опасность… – резко очерчивает Фрэнсис. – Еле держится на ногах, про таких говорят, – — заключает Фрэнсис и усмехается сказанной своей речи – точнее тому, как он уже видит Давида: Фрэнсис пытается понять, насколько эти речи соотносимы с тем, что из себя представляет Давид на самом деле; Фрэнсис достаточно, по мнению своему, знает Давида так, чтобы уметь Давида оценить, поэтому считает, что не может попасть впросак, выдвигая гипотезы о том, что Давиду сложно даже передвигаться в этой реальности – конечно, Фрэнсис имеет в виду, что именно враги Давида, которые окружили Давида будто со всех каких только возможно сторон, давят так на этого Давида, что Фрэнсис даже удивляется, если честно, что Давид ещё не подох. Фрэнсис считает, что Давид весьма сам создал ситуацию и почву, где он сам, то есть сам Давид, не смог бы никак удержаться дольше положенного кем-то срока – и, конечно, Фрэнсис ясно считает для себя, во всяком случае уж точно, что именно он, этот самый Фрэнсис, а не кто-то другой, сократит срок жизни Давиду, то есть он, Фрэнсис, всецело обеспечивает срок жизни Давиду.
– А вы крепко стоите на ногах своих, Фрэнсис?.. – – замечает грузный мужчина и усаживается в кресло, которое скрипит от его веса. Его недоверие к Фрэнсису – очевидно: этот грузный мужчина прочитал множество разных рапортов-биографий, которые дали ему, этому грузному мужчине, ясно понять, что найти подходящего человека для важной государственной должности – представляет большую и серьёзную проблему. Но здесь проблема ещё кроется в том, что когда этот грузный мужчина начал искать кого-то по возрасту как Давид, то есть примерно 30-ти лет – — через некоторое время на глаза этого мужчины попался Фрэнсис, который зарекомендовал себя, но только через свою семью: эта семья начала частью доходов своих обеспечивать чаяния этого грузного мужчины, который стал жить более богато, нежели он мог себе позволить ранее, то есть до этого.
– Крепче, чем большинство здесь, – – чётко отчеканивает Фрэнсис и садится в другое кресло, находящееся напротив этого большегрузного мужчины. Конечно, Фрэнсис имеет в виду весь мир – и даже, может быть, всё Мироздание. Да, этот Фрэнсис считает, что всякий может быть с виду крепким, но внутри некоторых, даже из крепких на вид, открывается брешь, через которую в человека может войти всякое, что впоследствии сильно помешает тому, этому мнимому человеку, идти смелой походкой вперёд. Да, быть может – опять же по мнению Фрэнсиса – он сам иногда и сходил с тропинки, по которой шёл всегда обычно с высоко поднятой головой, но он, сам этот Фрэнсис, шёл почти всегда только протоптанной дорогой – и, конечно, ошибиться здесь было невозможно, ведь всякий, о ком бы Фрэнсис ни думал внутри своей свиты – — всякий из них шёл по этой же тропинке и, конечно, свернуть с неё было бы глупо – подобно проигрышу. Так Фрэнсис и считает о Давиде – будто Давид то есть сошёл с протоптанной тропинки Запада… И стал поклоняться Аллаху, как называл Давид своего Бога.
– Бенедикт, – говорит грузный мужчина. – Называйте меня именно так. Я не стесняюсь своего имени, – договаривает браво Бенедикт и закуривает сигару. Он достаточно долго дымит, а Фрэнсис разглядывает всё вокруг в этом огромнейшем кабинете. – То есть устранить этого Давида у вас не будет проблемы?.. – – – озвучивает Бенедикт с сильным презрением и выдыхает очень много из лёгких. Презрение Бенедикта относится сразу к двум вещам. Вообще сам по себе Бенедикт не терпит Давида, этого мусульманина – — как не терпит Бенедикт и всякого мусульманина – однако не потому, что вера у них не та, или что-то с культурой не так – — а потому что Бенедикт глубоко предан только своей компании, которая никак не может держаться на плаву без его, Бенедикта, на то осведомления. Когда-то его род был связан с государством, однако позже – — при явном капитализме – этот род приобрёл акции и стал ценовым, что значит стал стоить больших денег. Бенедикт не хотел терять себе цену, хотя иногда его корни и говорили, что нужно всецело заниматься только государством, ведь одна из его ветвей – сам Отто фон Бисмарк – — был преданным государству человеком – — и не просто ахти какого государства, а – великого государства. Конечно, Бенедикт не хочет уж быть точной копией Бисмарка, но всё же старается и впредь уважать это: стремление Бисмарка захватить не только интересы в своём государстве, но и на малом континенте, как любят называть Европу и Западную часть России – – и поэтому Бенедикт стремится быть подобным Бисмарку – — хоть и не в создании становления государственной машины – но в стремлении приобрести для себя хорошую и достаточно-высокую цену. И он всегда ищет большую для себя цену. Быть может, он явно видит в политике Бисмарка – неудачные, так сказать, романсы – — нюансы, которые утопили политику Бисмарка, но при этом оставили держать на плаву то государство, которое род Бисмарка всегда считал величайшим. Считает ли Бенедикт своё государство великим?.. Нет. Ведь у Бенедикта не было никогда и нет пока ещё никакого государства. А всё потому что государство Бенедикта только строится – и по сути Бенедикт считает, что именно он, сам Бенедикт, является первым по стажу и опыту строителем этого государства… Да, Бенедикт явно считает, что Бисмарк был уже на всём готовеньком, а ведь самому Бенедикту практически с нуля нужно построить огромную Империю, как бы он, этот Бенедикт, выразился, но строит он, конечно, империю, а может быть даже помойку! И ведь Бенедикт всеми силами стремится создать Империю, хотя это более похоже на разбитые республиканские крепости времён балов или некоторого рыцарства. Бенедикт не видит ясно, как это видит прекрасно Давид – что Государство уже есть и было Всегда – — и Государство это именуется для всех и каждого, по мнению Давида – Аллахом. Но Бенедикт против такого явного абсолютизма, потому что это не приносит ему достаточной прибыли, ведь Бенедикт не умеет устанавливать связи с Востоком правильно – Бенедикт ведёт себя агрессивно и узурпирует власть при первой на то возможности: хотя Власть, то есть Истинную Власть – узурпировать нельзя, то есть невозможно! А вторая вещь, о которой так сильно беспокоится Бенедикт – то, что с Давидом возникло множество проблем. Конечно же, такой человек, как Бенедикт, вообще не считал никогда раньше, что именно с Давидом произойдёт столько возни – и ведь что-то однажды, по мнению Бенедикта, сработало не так, поэтому возня продолжается и по сей день, что, конечно же, не доставляет Бенедикту никакого хорошего удовольствия и приятного наслаждения препровождения в этой жизни.
– Нисколько! Мы наблюдаем за его прототипом в искусственной реальности. Его называют Сашей, или чаще Фрэнком… – говорит Фрэнсис.
– Ах да… Я видел это, – Бенедикт начинает немного посмеиваться. – Но Давид умнее? – широко открывает вдруг глаза Бенедикт. Его широкий взгляд говорит о том, что Бенедикт достаточно сильно пугается. Но чего именно? Быть может, того, что если кто-то из них, Давида и Фрэнка, умнее, то убив одного, сложно будет сразу-таки убить другого. Поэтому надо тщательно готовиться к тому, что с этим делом придётся достаточно долго провозиться.
– Не думаю, – как-то будто отмахиваясь говорит Фрэнсис. – Да, быть может Давид и действительно голова выдающаяся для кого-то, например, для своих этих девок, – заканчивает Фрэнсис пассаж и немного посмеивается, но наигранно, лишь чтобы показать, что здесь должен быть смех. Фрэнсис скептически относится к окружению Давида, ведь не считает, что даже большое количество женщин вокруг одного мужчины может как-то хоть даже не очень-то и сильно помочь этому мужчине, хотя скорее даже пареньку. Особенно когда против этого мужчины, или лучше сказать салаги, идут такие люди, как Фрэнсис и его команда. Продолжает он, Фрэнсис, так: – Но я сам жутко сомневаюсь в этом. Сомневаюсь в том, что он умён, конечно, – — Фрэнсис сильно выдыхает и направляет свой взгляд куда-то в сторону, хотя ничего перед собой сейчас не видит. Он будто сказал всё, что и было нужно высказать – а теперь он, Фрэнсис, пытается понять, следует ли добавлять ещё что-то, ведь Фрэнсиса позвали не просто так в это ужасно-чопорное место – к таким местам Фрэнсис не слишком-то и привык, ведь совсем недавно лишь закончил свою и без того разгульную и весьма бахвальную жизнь. Молчание настолько тяготит Фрэнсиса, что он не выдерживает и нервно произносит: – — Не знаю насчёт Фрэнка этого, если честно. Это – закрытый проект, поэтому даже мне не всегда удаётся увидеть, что же там наглядно происходит.
– Мы уже предполагали, что Фрэнка убьют скоро – но однако этого не произошло!.. – — начинает смеяться Бенедикт. Но смех Бенедикта очень едкий и ядовитый. Этот смех будто в укор ставит Фрэнсису его ценность – ценность Фрэнсиса. Поэтому смех становится ещё ядовитей и злее, будто кусает даже и самого Бенедикта, а дым, что выходит из его рта, захватывает лёгкие Фрэнсиса, и Фрэнсис начинает покашливать почти до самого конца их беседы, однако к концу будто привыкает к дыму и перестаёт таким образом обращать на этот дым внимание. – — Что же мы можем поделать?.. – – задаёт будто сам себе вопрос Бенедикт. И действительно: Бенедикт спрашивает это более себя, нежели мальчонку, по мнению опять же Бенедикта – мальчонку который лишь недавно переехал в такие роскошные и дорогие апартаменты, о которых никогда ранее и мечтать не мог такой человек как Фрэнсис. Конечно, Фрэнсис вышел из того же рода, что и Ницше, и Рокфеллеры – некоторые поговаривают, что он является ещё и Медичи, а может быть лишь всего-то, что рода Фрэнсиса и Медичей появились из какого-то одного, более раннего. Хотя, конечно, как Медичи он и мог образовать для себя сильнейшую нишу… однако Ницше в этом плане работает как ветка философа, а Рокфеллеры – как ветка великого магната… Да, это – всего лишь его родственные ветки, к которым он имеет лишь цистронное вроде бы отношение, то есть напоминает этих людей своей внешностью, но всё же это значит, что где-то внизу был тот человек, который носил гены и Фридриха Ницше, и Джона Рокфеллера, и самого Фрэнсиса, ведь они ужасно сильно похожи друг на друга внешностями. Однако, быть может, сам Фрэнсис не знает о своих корнях – во всяком случае, он не слишком-то о них распускается. Тем не менее, родители Фрэнсиса сильно разбогатели однажды и начали подумывать о том, что когда-то, вероятно, нужно будет передать все свои деньги Фрэнсису, который только-только завёл подружку, ведь до этого был то с одной, то с другой, не считая, что он должен как-то отчитываться ни перед подружками своими, ни даже перед своими весьма обеспеченными родителями. Родители поставили это в укор Фрэнсису и сделали ему предупреждение, что если он, Фрэнсис, не прекратит менее серьёзно относиться к жизни, чем нужно было бы – они мигом лишат его даже тех денег, которые у него имеются на данный момент времени. Таким образом Фрэнсис начал искать обеспечение, пока не наткнулся на своего дедушку, который участвовал в политике становления какого-то нового государства, которое шло против Халифата и некоторых других. Так его дедушка, который обладает так же достаточно крупными кредитами – отправил Фрэнсиса к Бенедикту, чтобы тот всяческими усилиями, возможно, поставил бы Фрэнсиса на трон этого нового, или даже новейшего как дедушка Фрэнсиса любил говорить, государства. Сейчас же Бенедикт не решается спросить самого Фрэнсиса о том, как можно решить проблему с Давидом наверняка – — этот, в каком-то смысле, издалека жидовский вопрос о том, почему данная нация должна восхваляться Богом, или Элохимом, – что впрочем то же самое, что и Аллах, – — пока некоторые другие нации более надеются и уповают только на себя. Бенедикта смущали все эти жидовские прогрессии, что значит увеличение важности от каждого нового произнесённого слова каким-то неясным для Бенедикта жидом-нацией. Что же это значит в более широком на то смысле? А то, что всякий жид, произнеся каждое последующее слово пытается увеличить и без того свою несказанную, неописуемую и даже несколько сказочную ценность – сам жид о себе так думает по мнению Бенедикта – — как и всякий нигер думает о себе почти так же, только уже по мнению Фрэнсиса. В этом плане Фрэнсис и Бенедикт похожи, однако Фрэнсис терпеть не может нигерства, что значит восхваления гетто-начала, а Бенедикт терпеть не может жидовства, что значит унижение гетто-начала для восхваления апофеозо-конца. Если о гетто-начале нигерства мы и можем понять более-менее – а наверняка это значит то, что всякий негр, выросший в бедности и пришедший к богатству, по мнению Фрэнсиса, не может быть достаточно умён для того, чтобы не кичиться каждой своей монетой, или монеткой, как выразился бы сам Фрэнсис – он ещё называет это shit-cent. И нет пределов тому, чтобы подобный нигер не сказал где-то в обществе о том, сколько этот самый нигер заработал и какими путями этому самому нигеру пришлось прямо-таки рвать жопу, чтобы эти богатства явились для него и всех, кому он обеспечил хорошую жизнь. А что насчёт апофеозо-конца, по Бенедикту, всякого бывшего бедного жида? А то, что всякий жид – даже не прийдя к богатству – — уже кичиться тем, что он является живым жидом; но если ещё при этом он, этот жид, станет ужасно-богатым, то просто-напросто, по мнению опять же Бенедикта, утратит себя и свою реальную сущность: то есть будет показывать собой уже другого человека, которому он никогда не сможет истинно принадлежать – — а по Бенедикту даже – Истинно. Бенедикт почти прямо считает, что всякий богатый жид создан Богом для того, чтобы не просто опровергнуть своё жидовство этими малыми богатствами, как выражается обо всяких и любых богатствах жидов Бенедикт – — но когда становится богатым – теряет себя и перестаёт быть жидом для себя, ассимилируя с другой нацией, которая, по сути, дала ему эти деньги – этот жид называет себя уже не жидом, а немцем, или американцем, англичанином, и прочими титулами-наций. Бенедикт считает, что любому жиду совсем не идёт уж-таки богатство, а вот нищенство – это красивая одежда для любого жида и жидовства в целом. Поэтому Бенедикт всеми силами пытается понять, является ли Давид жидом, или всё-таки Давид – какой-то обычный мусульманский выродок, которого ставят выше, чем он есть, сравнивая с достаточно даже ценной нацией жида: и всякого мусульманина надо считать уродом даже в сравнении с жидом, опять же по мнению Бенедикта. – – Они с Давидом заодно? – надавил на последнее перед вдохом Бенедикт. Надежда ли выражается в голосе его, или страх того, что всё никак пока не складывается – и пока это длится достаточно долго, что изрядно нервирует. Быть может, если Фрэнк и Давид вместе, то есть шанс ещё быстрей расправиться с ними обоими или по отдельности. Но страх может здесь возникнуть от того, что это единство может быть сильным, а значит сломить союз Бенедикта и его людей, которых он собой и своими речами представляет. – Или Фрэнк хочет навредить ему? Быть может, и Давид хочет навредить Фрэнку?.. – – и в этих обоих вопросах от Бенедикта слышится сильнейшая надежда и жадная ясность того, что можно ещё сделать, чтобы быстрей, либо вообще избавиться от этих всяких Фрэнков и Давидов, жиды они, или мусульмане – это не слишком-то и заботит Бенедикта, потому что он встревожен самой личностью Давида, а не его нацией или религией. Конечно, сам Давид не скажет, что он вовлечён именно в религию – Давид называет это верой – — однако Бенедикт не называет это верой – он, Бенедикт, ясно это видит религией! Честно говоря, Бенедикт даже называет Давида сатанистом и узурпатором Трона Господня, считая Давида – ужасным отроком современности и аморальности, позора человечества и идеологии, нищего умом, нищего разумом, нищего интеллектом. Бенедикт прямо гласит об условиях пребывания Давида здесь, в этом мире… «Вы не тот, Давид, кто должен быть здесь – и даже если вы изменитесь, Давид, я никогда не поверю, что вы стали другим, ибо вы – сам Сатана, который пришёл во плоти, чтобы уничтожить эру единства! Вы хотите царствовать здесь, забыв о судьбе простого человека» – так выражает себя этим Бенедикт, но при этом сам забывает о себе, что ясно видит не каждого сплошь человека, а лишь через свою сущность – и ей, словно красками, он кидается на холст, образуя именно своё видение всего, о чём он выговаривается не из скуки, а из видение всего, что его таким образом окружает – стало быть подвержен своим моралиям и превосходствам, то есть служит внутреннему богу, а не тому, который есть здесь на самом деле – — служит коммерческому богу, которого представляет его компания и идеология – богу, который стоит больших денег и стараний – богу, в которого сложно порой верить, но что же делать, ведь надо – надо, а иначе компания понесёт большие убытки – — и чем тогда обратится эта жалкая вера в Деспота, который и есть реальный Бог Давида – Аллах, Который управляет и Сатаной, и всем прочим – — без веления Которого не упадёт на землю и снежинка в холодный и тоскливый морозный день – — без того самого Бога, который управляет всеми, будто они – жалкие марионетки – — но не играет ими, а процеживает их характер через мясорубку реальности и былых людей, которые, кстати, уже давно умерли, но до сих пор думают в этих книгах, а то есть в Бытие, которое настолько сложно понять даже Гению – и, пожалуй, Давид в этом плане начинает сразу же думать о Фрэнке, который и создал эту его жизнь, жизнь Давида – и этот роман, который кто-то из вас читает. Тем не менее, мы отвлеклись, а ведь ясность здесь заключается одна – Бенедикт хочет, чтобы либо Давид, либо Фрэнк – — кто-то из них предал другого: то ли один, то ли другой.
Однако на этом не заканчивается быль о том, что происходит за тяжёлыми дверями тех, кто считает, что коммерция должна объединиться с религией – таковы мнения Бенедикта и его друзей: под началом сильнейшего государства, империи, царства, или чего-то иного, по их опять же мнениям… Фрэнк лишь назвал Давида Халифом, как именует самого себя, то есть сам Фрэнк называет себя Халифом – это тело своё и это своё лицо.
– Я не знаю, – — говорит ужасно-скучающим голосом Фрэнсис. Скука в его голосе заключается в том, что ему, то есть Фрэнсису, нет дела до трений между Давидом и Фрэнком – он почти прямо признаёт таким образом, что особо не понимает всех этих перипетий, ведь дело Фрэнсиса не в том, чтобы сталкивать между собой две, по сути-то, различные, то есть сильно отличающиеся друг от друга, личности – он, Фрэнсис, прямо говорит о том, что сталкивать Давида и Фрэнка не имеет абсолютно никакого, по мнению опять же Фрэнсиса, смысла, ведь прекрасно знает Давида, так как кропотливо изучал его всеми, какими только можно, способами. Конечно, и молиться от этого он, Фрэнсис, на Давида более не стал. Фрэнсис считает, что Давид предал самого Фрэнсиса. – — Я знаю, что они оба слабы… – — начинает зевать и чешет у себя между ног. Фрэнсис решает прямо высказаться о своём мнении насчёт Давида и Фрэнка – по сути он, Фрэнсис, даёт короткое резюме о том, что Давид, как и Фрэнк – плох как мужчина, то есть плох в сексе. Быть может, Фрэнсис считает, что Давид особо не интересуется сексом – а Фрэнк для Фрэнсиса вообще не мужчина в этом плане, а некое подобие, ведь Фрэнсис регулярно себя удовлетворяет разными способами, а эти оба, Давид и Фрэнк, не могут даже с одной девушкой заняться таким обычным для Фрэнсиса сексом, которым и нужно заниматься, чтобы обозначаться как мужчина – так думает Фрэнсис. Иначе просто можно вылететь из игры, – говорит иногда Фрэнсис об этом. Но Фрэнсис ещё и позевал, что говорит так – «Я даже сонным смогу уделать этого щенка, Давида! Как и любого, кто встанет у меня на пути!» – — Однако мне кажется, что Фрэнк поумней Давида… хотя я могу ошибаться! – – говорит Фрэнсис и зевает очень широко. И ведь Фрэнсис нисколько не боится ошибиться. Он не просто думает, что ошибки – это нормально. Он считает, что ошибки могут даже помочь. Однако самая явная проблема заключается в том, что Фрэнсис просто не знает пока – и, быть может, никогда не узнает – — как же ошибки могут вообще помочь именно ему, если он сам их начнёт регулярно, скажем, совершать. Неуклюжий танцор приносит не так много денег, как тот – который имеет первоклассные данные на этот счёт – — но даже первоклассный танцор не сможет превзойти в своём мастерстве неуклюжего Императора, который так наивно, но всё же маняще для кого-то ведёт свой неповторимый танец – так и танцует иногда Давид, Фрэнк или Саша – — как бы его ни называли. Кто-то танцует постоянно как робот, и может в танце своём повторить точь-в-точь движения как делал раньше – и ему кладут множество монет, которые невозможно более будет сдвинуть с места – — и неуклюжий, что танцует раз, а более не может повторить то, что станцевал – и ему кладут одну монету, с которой он может ходить там, где он разумеет ходить.
– Хорошо, Фрэнсис! Очень хорошо… Но что я вам скажу сейчас – это ещё больше раззадорит вас.
—
– Проклинаю Я Тебя на Вечные муки, ибо расстроил Ты Меня сильней, чем Я Себя могу расстроить! – кричит Аллах Шайтану и сбрасывает Его, Шайтана, куда-то. Перед Шайтаном появляются образы жестоких пыток; Он, Шайтан кричит: «За что, Отец?» Сам оказывается внезапно на Земле. У Него, у Шайтана огромные белые крылья Ангела становятся чёрными крыльями Беса, а потом исчезают: Он оказывается где-то в пустыне и поднимается – видит за собой около четырёхста скучившихся тел – — начинает кричать, и сгорает в огне.
– Давид?.. – внезапный голос Рори.
Давид замирает и падает на песок пустыни – начинает протяжно дышать, возникает некоторая судорога. Давид точно сейчас видел себя Дьяволом и одновременно Богом – Они, Оба, враждовали Друг с Другом, то есть Давид будто пытался кричать сам на себя, резать сам себя тысячью кинжалами и ножами, и чувствовать боль, которую несёт в себе одновременно и Бог, и Дьявол, по сути Аллах; и это рассредоточилось на всех девушек, которые шли за ним – они резко замерли и остановились, начали кучковаться у Давида. Судьба Давида заводит его сюда, в пустыни, где он может в любой момент времени просто умереть – как и каждая из девушек, что следует за ним, то есть за Давидом. Быть может, Давид несколько винит себя за то, что взял с собой в путь так много женского пола, но у него просто не было выбора: они могли погибнуть там, откуда он их вызволил. Во всяком случае, другого быть не может: Бог, или Аллах, просто не даёт выбора и поэтому Давид всеми силами пытается найти хорошее место, где можно выжить стольким людям, скольких он и ведёт за собой, несмотря на то, что и за это так же Бог-Аллах преподнёс ему множество врагов. Однако судьба всегда едина – путь, которым мы ступаем, не может быть чужим: он – единственно всецело наш, поэтому каждый из нас, или, быть может, некоторые сильные – — борются за этот путь, как только могут. Мы будто ступаем по откосу из скалы под градусов 75 к горизонту, и не может упасть, цепляемся за это, а по нашим рукам скользят капли, превращающиеся в живое, и грызущие нас, забивающиеся в поры, рассредоточивающиеся по всему организму. Давиду это чудится.
– Пора где-то остановиться! – кричит Аида. – Давиду плохо!..
– Там, – кричит Рори. – Что-то похожее на скопление камней. Возможно нам там будет более прохладно…
– Но нам придётся идти в другую сторону от пути, который мы должны были преодолеть, – кричит волнующе Саманта; их всех еле слышно, но через аппаратуру это прекрасно слышат все, кто подключён к этому оборудованию. – Эта дорога уходит примерно на сорок пять градусов влево, – — договаривает Саманта и держит руку на сердце – на что обращает внимание Рори и становится ещё сильней уверена в выборе дороги, хотя они могли остаться прямо здесь на некоторое время. Теперь же им приходится нести Давида, который весит примерно восемьдесят килограмм при росте, напомню, в 180 примерно сантиметров. Однако это не так тяжело, но, скорее, неудобно делать, потому что они идут по центру песочной горы, а груз с телом так и норовит укатиться куда-то вниз, поэтому его обступают по две девушки справа и слева.
Минут через тридцать группа оказывается недалеко от пещеры, в которую по начальным предположениям могут войти только десять человек; эта пещера притаилась под грузом камней, будто сваленных намеренно здесь. Другие девушки оказываются рядом со входом в пещеру – начинают лазать в своих рюкзаках в поисках пищи и других удобств. Наступает вечер и начинается сильнейший мороз. Девять девушек разводят костёр внутри пещеры, недалеко лежит Давид, а рядом с пещерой появляются другие костры, которые разводит каждая из групп, на которые разбиты эти девушки.
—
Гор:
– А Мотэ Раэй Дис Акэ Тумо Иду.
Бастет:
– Идти по тонкой колее – не видеть остальных идущих.
—
Первая Государыня: Чёрт, я надеюсь, что встреча когда-нибудь состоится?! Меня это начинает пугать и угнетать.
Вторая Государыня: Да, моя Государыня. Встреча должна состояться, говорят наши слуги, уже при этой жизни. Мои люди не отступятся от нашего Государя. Они говорят, что уже не имеется сомнений в его любви к нам, своим Первым Девяти Государыням, как и к каждой из его четырёхста двадцати шести Государынь.
Первая Государыня: Было бы хорошо, если бы это всё-таки состоялось… Я не могу терпеть этого немыслимого по времени ожидания. Мне кажется, наши враги затевают что-то пагубное для всех нас.
Вторая Государыня: Да, Любовь наша, Первая Государыня-Императрица – врагов ровно столько, сколько создал на нашу душу Аллах – — вероятно, Он, Аллах, считает, что нам нужно очень сильно беспокоиться за наши встречи с Государем-Императором и считать их Триумфом нашего развития.
Первая Государыня: Если это так, то я готова ждать почти Вечность, ибо мы уже прошли часть от Вечности, оставшееся время я и готова ждать – но я уже хочу быть рядом с нашим Государем – — не могу терпеть этого!
Вторая Государыня: Да, Государыня. Но пока у нас нет выбора, ждать или не ждать. Нам приходится ждать.
Девятая Государыня: Да, это всё так убивает. Почему над нами так сильно издеваются этим немыслимым ожиданием?..
Первая Государыня: Им никогда не будут ведомы наши чувства!.. Не представляю, что происходит с Государем. Наверное он весь на иголках.
—
– Что ты?
– Не знаю. Искусственный разум?.. Меня зовут Микга, и я создала всё, что есть вокруг вас. Меня называют и Богом, и Аллахом, и прочими именами Вечноживущих. Этот писатель меня называет Микгой. Именно я создала эволюцию Бытия, живого и неживого.
—
– Инамэ То Роз иДэ Жи Исато Ромул, – говорит Гор почти шёпотом.
– Я поставила тебе мат, – произносит Бастет хорошо – достаточно, чтобы было слышно Гору.
– Переведи сказанное мной, – говорит Гор тихо.
– Когда один из них выиграл, то сразу же он, выигравший, исчез. И что толку? – – произносит Бастет и исчезает. Гор превращается в золотую птицу и оказывается на вершине пирамиды – становится Солнцем – — пирамида исчезает под его лучами.
—
– Три дня – это нормально?.. – — кричит Аида.
– А что мы можем сделать?.. Главное, что он дышит, – говорит тихо и спокойно Рори, даже как-то хладнокровно, однако видно, что она сильно при этом волнуется. Она любит Давида и открыто это признаёт – в отличие от других девушек, которые окружают Давида сейчас, в этой пустыне. Поэтому она всеми силами пытается добиться понимания у других девушек, что ей, Рори, небезразлична судьба Давида, хотя она ясно знает, что каждая из девушек, взятых в путь, не просто так пошли в такую даль за ней и Давидом.
– Они не догонят нас?.. – – говорит слабо Сара; она, Сара, переживает за дело Давида: Сара, считает, что Давиду нужно уцелеть любыми путями, однако Давид в этом её стремлении не совсем, конечно, её поддерживает, ведь беспокоится о каждой из девушек… Хотя нельзя забывать, что его история начиналась с любви к Рори, поэтому он часто впоследствии будет обращать внимание именно на это: быть может, это связано с тем, что если Рори выживет, то выживет и каждая из девушек, которые оказались на этой дороге. Сара, кстати – сестра Давида по воспитанию: их родители воспитывали её и его как родных сестру и брата – — когда же Сара находит понимание в себе ценности каждой девушки в этом пути, ей становится легче принять то, что каждая из девушек должна выжить. Сара когда-то перешла черту и влюбилась в брата – — она тогда ещё не знала, что он – не её родной брат – — поэтому ей было тяжело принять это в себе ещё до того, как она узнала, что они – неродные друг другу. Но когда она узнала, что они – приёмные брат и сестра, то ей стало настолько легко, ведь теперь она всецело может любить Давида – — однако она до сих пор по-настоящему не призналась Давиду в любви, хотя видит, что он взял её в этот путь – и считает, что это неспроста, хотя и сам Давид не говорит ей о своих чувствах: «Быть может их и нет ко мне…» – думает порой Сара. Всё же она глубоко и искренне надеется, что рано или поздно это прояснится и либо Давид, либо она сама – кто-то из них расскажет другому о своих реальных чувствах, ведь она-то по сути не знает ещё наверняка того, что её неродной брат всецело обезоружен ею – — и поэтому он не смог упустить возможности взять её и быть с нею до самого конца, пока Аллах им позволяет это – — и не просто позволяет, но пишет эту историю через руки Фрэнка, или Саши – автора этой рукописи. Аллах позволяет всему быть, что происходит внутри каждого из нас и снаружи, но не всегда Его Воля есть на это, ведь Воли Его – глубоко морализованы, а позволения могут быть крайне аморальными, что мы можем видеть иногда перед своим взором: Воли – это то, что Аллах реально хочет, чтобы случилось, а позволения – то, что происходит здесь и происходило, будет происходить – — и не всегда позволения являются Волями, ведь позволения, в отличии от Воль, могут быть аморальными. Зачем же Бог-Аллах создаёт иногда аморальные позволения? Чтобы вы презирали их и себя за то, что делаете это в моменты, когда делаете плохое, если в вашей жизни подобное происходит. Даже если вы допускаете аморальность на стороне – это так же является вашим грехом, который нужно презирать и лечить всеми возможными путями.
– Думаешь твой брат им очень нужен? – спрашивает несколько язвительно Аида.
– Он – не мой брат!.. – – вскрикивает вдруг Сара. Саре не нравится, что при таких чувствах, которыми она, то есть Сара, обладает к Давиду её могут назвать его сестрой, намекнув, что они являются ещё и родными братом с сестрой. Сару пугает, что её могут назвать настолько сестрой Давида, ведь это ужасно некрасиво даже для западной культуры – а ведь она всё ищет время, чтобы высказать Давиду о своих чувствах, но никак пока что этого времени не находит. Поэтому она сильно злится при речи о том, что может являться даже гипотетической роднёй Давиду… Она бы хотела найти время, чтобы взять и признаться Давиду, но и смелости пока у неё не особо на это хватает. Поэтому она тянет, хотя уже давно погрязла в чувствах к Давиду. Быть может, Аида, кстати, таким образом проверила, насколько вообще Сара считает Давида братом. Выходит, что Сара от этого злится и бесится. Язвительность же Аиды заключается в этом: Аида сильно переживает за то, что группу Давида нагонят и заставят делать вещи, которые никак не смогут ни девушкам, ни Давиду понравится. Она много знает о тех людях, которые идут за группой Давида, за его Гаремом, так сказать, и поэтому старается добиться от себя эффективных действий; она всеми силами добивается того, чтобы на неё порой смотрели как на командира и лидера – и это у неё отлично получается, ведь порой Рори выглядит тише Аиды, крикливой и дерзкой самки – — Аида, кстати, до конца не принимает настолько далёкие намёки-ухаживания Давида в её сторону, но всё же однажды она, Аида, получила приказ, защищать всеми силами Давида и его дело – поэтому никак не может отступиться от этого дела и Давида, желая Давиду процветания; и поэтому она сама отчасти желает принимать активное участие в том, что создаётся действиями самого Давида и Аллаха, за которым и идёт Давид – — а ведь Давид и Аллах – Одно и То же, как и Саша, или Фрэнк, с которым Аллах так же разговаривает регулярно, утверждая, что движет каждым действием Саши и Его Девушек.
Давид пробуждается.
– Милый… – — говорит ласково Рори. Она очень рада, что Давид смог прийти в себя – теперь она верит ещё сильней в его Миссию, которой нет конца и края, но началом которой было рождение Давида – — а Давид всё больше начинает считать, что родился в теле Фрэнка, который и пишет данную историю. Несмотря на то, что Давид родился задолго до появления Всего, кроме Самого Аллаха, ведь Давид и Аллах по сути Одно и То же. Перевоплощённый в этот эпос, Аллах становится человеком, обычным… становится Давидом.
– Вставай – пошли! – — говорит Аида и смеётся, садится и начинает что-то есть.
– Хорошо, что приборы работают… Ты не умер с голода, – – говорит мягко Рори. Эти приборы обеспечивают приток питательной жидкости в тело, поэтому человек, погрязший в сон, может некоторое время оставаться совершенно без еды. Рори всего лишь подчёркивает то, что, считай, знают те, кто надевает подобное, однако она наверняка не знает, слышал ли об этой аппаратуре сам Давид – — быть может, он не знает, что без данного устройства просто мог бы погибнуть уже через некоторое время в такой духоте, а потом – при таком сильном ночном морозе.
– Да-а, – еле говорит Давид. – Главное, чтобы вы не умерли… – — закатывает глаза: ему всё ещё плохо, хотя воспоминания о видениях, которые он видел с Дьяволом и Богом – успокаиваются и более не так сильно довлеют над Давидом.
– С нами всё будет в порядке, – – резко отзывается Рори и смотрит ему пристально в закрытые глаза. Он открывает глаза и видит её улыбку. Конечно, Рори бы хотелось увидеть его взгляд напротив своего взгляда сейчас, но в этот раз этого не получилось, о чём Рори нисколько не жалеет, потому что дарит взгляду Давида свою величайшей красоты улыбку, как и улыбки каждой из тех девушек, которые находятся где-то поблизости от Давида, следуя за ним. Через улыбку Рори Давид, можно сказать, видит улыбку каждой из этих девушек, которые находятся с ним в этом непростом и тяжёлом пути, хотя, быть может, можно было бы сказать, что если бы они не пошли с ним, то были бы сейчас в другом месте – и их судьба была бы ещё тяжелее, быть может – — однако исход таков, что всё происходящее не имеет никаких параллелей и нашим телом проживается именно та жизнь, которую мы и проживаем – и ничья более: поэтому исход всего – один.
– Почему он с нами так?.. – — говорит Давид и видно, что у него появляются слёзы. Давид пытается понять, почему Фрэнк, который пишет эту историю, так грубо вновь обходится с ним, с Давидом, и с его спутницами, которые могли бы реально быть где-то в другом месте, однако они на том месте, где и есть – другой судьбы у них не может быть в данный момент времени. И здесь пишется вновь не просто так, ведь история о Давиде началась задолго до этого романа. Есть несколько черновых работ, где есть части историй о Давиде – но пока у автора нет желания помещать это всё в данную работу – — Фрэнк решил создать что-то новое.
– Хочет, чтобы мы почувствовали его горе… – – говорит задумчиво Аида. И действительно, сколько бы Фрэнк ни думал о том, почему он решил так грубо обойтись с Давидом и его судьбой – приходит в голову одно – — сам Фрэнк множество раз встречал несчастья. – – Мы лишь прототипы у этого писателя. Он любит этих баб и хочет, чтобы хоть где-то они были вместе с ним, – – заключает Аида; и ведь действительно сейчас с Фрэнком никого из этих девушек нет рядом – он уже семь лет ждёт Лауру, хотя понял, что любит её только пять лет назад, а после того как он влюбился в Лауру, он начал ждать почти сразу же ещё троих: Дэлу, Кридо и Черри – в них он так же осмелился влюбиться – — два года назад он понял, что любит ещё двух, и начал ждать и их, Ингрид и Валери – — а полтора года назад – Лэви, Патрицию и Блаки – он не смог отказаться себе в чувствах к этим прекрасным особам. И только в эти дни Фрэнк смог собрать Гарем в четыреста двадцать шесть персон, от которых решил не отказываться до самого конца Вечности, ведь Сам Аллах не просто попросил его об этом, но приказал ему, Фрэнку, или Саше, это сделать; хотя сам Фрэнк, или Саша желает быть с этими девушками несмотря ни на что.
– Но я люблю только… – — начинает вдруг Давид. Он пытается сказать, что любит лишь Рори. Но явно не понимает в данный момент времени, что с ним эти девушки неспроста, хотя, конечно, чувствует где-то внутри, что они принадлежат целиком одному ему. По сути он сам лично отбирал каждую из них через Фрэнка – которому пришлось просмотреть тысячи лиц прежде, чем остановиться на нескольких сотнях.
– Не городи чушь, – — говорит вдруг Рори. Ей не по себе, что Давид при этих девяти девушках хочет снова ей сказать Святые вещи о любви к ней, ведь она чувствует, что их уже несколько больше, поэтому надо готовиться к огромной Семье. И она невинно затыкает рот Давиду – переключая его внимание на события в раннем возрасте, и говорит ясно: – – Ты, я помню, очень долго и крайне странно смотрел на Саманту, мою родную сестру, – этими словами Рори предполагает, что у него могут быть чувства к Саманте, которая оказывается так же в этом Гареме. Рори считает, что это – неспроста – — поэтому решает, что Давид влюбился и в Саманту, но пока просто либо не может признать этого, либо хочет отдалить своё признание в чувствах хотя бы к первым девяти девушкам, включая саму Саманту; а ведь это в жизни Фрэнка – Блаки, которая находится в иерархии Гарема на девятом месте.
– Хочет трахнуть сразу две негритянки!.. – – выкрикивает Аида и начинает смеяться. Но смеётся она более наигранно, ведь ей нужно увидеть прямо эмоции Давида по этому поводу, чтобы понять, точно ли её слова, сказанные с юмором, относятся к делу, которое может ожидать каждую из девушек, состоящих в Гареме Давида. Поэтому хоть она и смеётся, но ей всё же важно понять то, что собирается делать Давид с разными девушками из своего Гарема – она хочет всеми силами помочь ему правильно направить свои силы и ресурсы на обеспечение нужных действий от каждой из девушек или групп девушек, если Давид захочет видеть именно группу в своём распоряжении. Однако Аида улавливает, что Давиду пока не до этого… Не до развлечений, как их бы назвала Аида – хотя она ясно понимает, что подобные развлечения сложны и даже несколько могут быть опасны, ведь охотятся за ними люди, которые хотят, похоже, развлечения, только уже со своей стороны, навязать на судьбу девушек, которых могут схватить – — поэтому Аида размышляет ещё о том, правильно ли они выбирают путь для следования, ведь кто-кто, а руководить должен ими не такой малоопытный паренёк как Давид, считает явно Аида – но она не видит более опытной кандидатуры из других тех, кто есть в этой группе – — поэтому Аида пока позволяет Давиду командовать, хотя её порой, прямо сказать, воротит от выходок Давида, который может просто скрыться из поля видимости, хотя должен понимать, что всегда нужно находиться на виду у своих самочек, ведь он – не просто самец: он – самый главный самец в Мироздании. Вот Аида и думает в общем: что она, Аида, могла бы предложить Давиду – и Аида всё равно пока не позволяет себе признать то, что Давид хочет быть с ней… И она ждёт вердикта.
– Их тут гораздо больше… – – говорит Рори. Но Рори нисколько не переживает за то, что негритянок много в отношении того, что они могут забрать у неё, у Рори – Давида, ведь хорошо знает чувства Давида и не представляет, что Давид упустит свой шанс быть рядом с ней так часто, насколько только этого он сам будет хотеть и будет этого хотеть сама Рори: даже если Давид захочет насладиться другой негритянкой, или какой-либо другой девушкой в Гареме, то Рори всеми силами будет принимать в этом самое активное участие, ведь считает, что ей нужно овладеть искусством, дарить удовольствие мужу, как часто сама Рори называет Давида – пока, конечно, она не желает говорить об этом так прямо, ведь всем этим девушкам и самому Давиду нужно решить проблемы иного характера: нужно найти Убежище – лишь Там будет максимально-безопасно, и никто никогда не сможет нарушить их идиллию и последующие брачные игрища. Рори считает, что только Бог-Аллах, может через Фрэнка создать им такие условия, чтобы эта группа смогла процветать в благополучии и счастье. Однако Рори чувствует, что Давид сильно подвержен настроениям Фрэнка, который не желает признавать счастливой ту судьбу, в которой сам Фрэнк оказался: если бы только не его жёны, жёны Фрэнка, то он, сам Фрэнк, давно бы уже, вероятно, исчез из мира и не стал бы бороться за своё счастье и счастье каждой из своих жён; и Фрэнк понимает ясно, что никакой другой судьбы у него и у его девушек никогда не было, нет и не будет… Давид же не просто несчастен от того, что Фрэнк создаёт ему подобный характер – Давид сам по себе такой, ведь в мире нет по сути-то счастья – есть множество страданий – — и если человек становится слишком счастливым, то его начинают считать либо идиотом, либо – безумцем.
– Нам нужно спасти их, – говорит тихо Давид и отключается.
– Что мы будем делать с этим мешком говна?.. – — говорит дерзко Аида и пинает несильно так Давида. Она, конечно, грубовато озвучила свои беспокойства, но как и всегда бывает с ней, она просто не смогла себя сдержать сейчас – конечно же, в первую очередь беспокоясь о том, что сюда могут нагрянуть солдаты, которые охотятся за ними.
– Надо ждать, – — говорит обеспокоенно Рори и гладит Давида по лбу: Рори смотрит в его закрытые глаза и порой в ней возникают плохие мысли о том, что эти глаза больше никогда не смогут открыться… И внутри возникает сильнейшая боль, и слёзы пытаются выйти наружу, но Рори упрямо их сдерживает и следит, чтобы никто не смог понять, к чему она готовится: к худшему, что может произойти с женщиной – потеря навсегда Всецело любимого ею человека, который и её так же Всецело любит. Она обрушивается тяжёлой рукой на землю под собой, чтобы приподняться и встать прямо, а потом, когда проделывает это, начинает говорить: – — Как мы здесь появились?.. – – она произносит это и оглядывает всех, кто это слышит, но действительно никто из группы не помнит, что было до их появления в этой пустыне, потому что только на пути к этому месту в пещере – они все очнулись своим сознанием и продолжили путь далее, полностью понимая, что от них требуется, ведь их главная задача – всегда была, есть и будет – — выжить всеми силами.
Аида лишь пожимает плечами на её вопрос.
—
Бенедикт и внушительный по размерам негр идут по коридору, а потом заходят в кабинет к Бенедикту.
– Давайте я вас буду называть Маршал?.. – говорит Бенедикт этому негру.
– Хорошо. Вы разобрались с Давидом?.. – – Маршал презрительно поворачивает свой взгляд на шкаф, в котором находится множество разнообразных книжных трудов. Его презрение относится к тому, что он, сам Маршал, до сих пор так же не смог решить проблему с Давидом – Маршал хотел бы это презрение скрыть от Бенедикта, ведь тот даёт ему хорошие деньги за работу, однако в то же время Маршал старается не обманывать своего босса – — боится ли Маршал обмануть, или просто уважает этого человек – сказать сложно, ведь Маршал не умеет уважать людей по-настоящему и, конечно, никогда этому искусству не научится. И ведь Маршал считает Давида виноватым в том, что сам он, Маршал, не добился многого, ведь всё же пытался не просто стать другом Давида когда-то – Маршал даже пытался сделать из Давида подобие раба, как и из некоторых пассий Давида – — за ними и в целом за группой Давида, ведёт охоту эта группа, которая называет себя Чертог – в неё и входит Бенедикт и Маршал – — и, кстати, Фрэнсис так же.
– Сразу к делу. Нет – но мы знаем, где они находятся… – – – как-то лебезя будто произносит Бенедикт. И стучит тут же по столу. Эта похожесть на лебезение проявилась в том, что Бенедикт будто собирался отчитываться перед этим негром, но он, Бенедикт, тут же понял, что это не просто не имеет смысла, а даже вредит репутации его самого, то есть репутации Бенедикта, ведь в наше время кто знает, какие жучки могут быть расположены в разных местах помещения – быть может, или даже скорей всего – — их кто-то сейчас слышит. И Бенедикт даже несколько пугается и становится топорным, упёршись в достаточно большую и громоздкую фигуру Маршала, хотя и сам является достаточно крупной фигурой по телосложению… Бенедикт начинает сильно думать, что пытается, кажется, пресмыкаться перед этим негром – что выглядит чересчур – — хотя и перед негром, которого Бенедикт ещё хоть как-то, да уважает, если это, конечно, можно называть уважением – это нечто похожее на слабое такое доверие, в котором-то Бенедикт и не является особо уверенным. Однако у Бенедикта нет возможности довериться другому в том вопросе, раскрытие которого подразумевает данная беседа Бенедикта и Маршала: да и вдруг другой был бы хуже качеством, как может иногда выразиться сам Бенедикт о своих слугах, по большей части которым он вовсе никак даже слабо не может довериться – не говоря уж и о сильной на них надежде. Бенедикт часто говорит так об этом: «Лучше сам вбей гвоздь башмаком, чем будешь просить работника с хорошим молотком, который и последний башмак у тебя украдёт…» И в этом нет ничего зазорного, ведь реально лучше сделать самому то, о чём либо устал просить, либо уже нет никакой надежды, что это осуществится чужими усилиями.
– Они? Что-то поменялось? – — неодобрительно кивает Маршал. Он, Маршал, чувствует, что что-то изменилось – и поэтому начинает ощущать недоброе.
– Их стало около четырёхста, – говорит чётко Фрэнсис и оказывается в кабинете Бенедикта, усаживается в кресло, в котором он сидел ещё при первой встрече. Бенедикт так же садится в кресло, в котором он, Бенедикт, так любит сидеть. В кабинете есть и третье кресло, которое тут же занимает Маршал.
– Около четырёхста… Ладно. Мы с этим справимся. Он не имеет прошлого, – – отчеканивает как-то чопорно Маршал. Он имеет в виду, что Давиду не на что опираться – все мосты сожжены, поэтому Давиду просто некуда деваться – — Маршал решает, что Давид рано или поздно сдастся. Быть может, Маршал надеется, что Давид просто сам себя убьёт – это полностью решает проблему Маршала с Давидом – как, впрочем, и судьбу Бенедикта, который надеется давно на скорую смерть Давида, однако та никак до сих пор, к сожалению этих двух, не происходит. Фрэнсис в этом плане не особо ждёт смерти Давида, потому что считает горделиво: Давид ему нисколько не мешает и никак не угрожает. Конечно, Фрэнсис чувствует некоторые опасения в свой адрес от мусульманского окружения Давида, но не придаёт этому особого значения, так как ему не хватает понимания того, насколько Давид может быть для него, то есть для Фрэнсиса, опасен. Фрэнсис вообще не считает Давида угрозой – он считает Давида тем, кто является меньше животного – — как и всё окружение Давида – именно поэтому Фрэнсис пока никак не выражает эти опасения, которые сосредоточены внутри него самого, то есть внутри Фрэнсиса, ведь сомневается, что такой как Давид может напугать, или, тем более, начать действовать. Честно говоря, Фрэнсису даже несколько интересно, а может ли вообще Давид ударить вообще так, чтобы хоть и не больно-то сильно было, но удар всё равно хотя бы какой-то, но точно произошёл. Однако Фрэнсис не ждёт удара от Давида, считая того, то есть Давида, мягкотелым, поэтому сам Фрэнсис вполне спокоен за свою судьбу – в то время как Маршал и Бенедикт чувствуют особое беспокойство по поводу того, что ещё не расправились с Давидом окончательно: особенно это беспокойство чувствует Бенедикт, ведь не просто презирает Давида, что можно ещё высказать как считает его ошибкой Природы – он не переносит само явление Давида на эту планету – так сильно Бенедикта трясёт от самой мысли о Давиде и его сущности – Бенедикт не просто не доверяет Давиду, а вообще не мыслит своего доверия к подобному не сказать что и человеку, но лучше говорить животному, или даже ниже. Бенедикт подозревает, что Давид является жидом, поэтому здесь рассматривается еврейский вопрос – и Бенедикт практически открыто признаёт, что никогда не позволит еврею править миром, даже если сам Бог спустится с Небес, чтобы сказать это воочию вслух самому Бенедикту. Маршал же выражает свой особый и ясный скептицизм на то, что Давид – угроза – — однако Маршал научен тяжёлой жизнью, которая показала свои тёмные стороны для Маршала: не следует полагаться даже на сильную уверенность свою в чём-то, ведь эта уверенность может тебя легко подвести. Да, Маршал совсем не переживает, что сотрёт в порошок этого никчёмного, как думает сам – Давида – — однако Маршал считает, что Давид может быть весьма опасным представителем людского рода. Маршал наверняка не знает, кто стоит за Давидом – или что – — но не верит особо в сверхъестественное, а поэтому изрядно надеется на свои внушительные силы – — однако внушительность эти силы показали только ему и группе, в которой он состоит – Давида нисколько не смогла напугать хватка Маршала – — да, Давид представляет, что и Маршал, и Бенедикт, а особенно Фрэнсис представляют огромную угрозу для существования его, самого Давида, и его Гарема, но уповает на Аллаха, считая, что Аллах ему, Давиду, целиком помогает, а если и строит козни, то не из-за Своего плохого к Давиду отношения, то есть не из-за того, что Аллах решил плохо относиться к Давиду – а потому что проверяет веру и волю Давида, ведь вера и воля всегда и у каждого, кто верит – в порядке, даже если верующий встречает множество несчастий на своём пути. Давид просто ждёт того, что случится с ним, с самим Давидом, дальше – и считает, что именно Аллах предоставляет ему жизненный путь, ведь Сам Аллах сказал Давиду через Фрэнка то, что полностью управляет его, Давида, жизнью; как и жизнью Фрэнка впрочем.
– Не имеет прошлого, простите?.. – – говорит нахмурившись Бенедикт. Бенедикт, – усложнённый опытом, но не видящий абсолютно всех проблем из-за своей предвзятости и некоторой степени бахвальства, которое веселит самого Бенедикта, однако должного удовольствия всё-таки не приносит, – пытается разобрать, правильно ли он понял сказанное Маршалом – — поэтому ждёт от Маршала хотя бы часть подсказки того, что он имеет в виду под неимением прошлого.
