скачать книгу бесплатно
Когда я видел представление на сцене, я невольно представлял себя на месте артиста – подвешенного на тросах, с карабинами под кожей, раскачивающегося, отстраненного, в тот момент находящегося на другой планете, там, где нет ни шума, ни дыма, ни боли, ни страха.
Я впервые попал в андеграунд клубной жизни Берлина, когда мне было тридцать – почти сразу после переезда. Я не видел подобного раньше, меня переклинило мгновенно, окончательно и бесповоротно. Все, что я знал о контроле, было ничем по сравнению с этим… БДСМ и гротеск сценического искусства представления боли в ее естественной красоте.
Смотреть, как кого-то порют или поливают горячим воском, мне было скучно; мне нравилось подвешивание, шибари, плей-пирсинг и что-то, где можно было испытать эти мурашки от эмпатийного переживания боли, быть отдающей стороной, быть тем, кто причиняет боль, но лишь столько, сколько того требуется.
Я сперва только наблюдал. Я не называл это трусостью, я никак это не называл, я рассуждал, что если мне не нужно заходить в это полностью, становиться частью культуры БДСМ, частью темы, то пусть будет так.
Потом я понял, что наблюдать мне уже недостаточно. Дрочить на то, как кому-то причиняют боль… То, чего мне хотелось, было на порядок выше физиологической разрядки, ощущения контроля и власти.
Я хотел весь мир. Мне было мало… Спортивный интерес, любопытство и русло, куда направить свой гнев и неудовлетворенные желания, ремесло, в котором можно развить мастерство.
Я прекрасно понимал Коха в одержимости строить свои заводы. Я научился всему, за чем наблюдал в клубах, я делал это так, словно занимался этим всю жизнь – но мне было достаточно одного раза, чтобы поставить галочку и перейти к следующей записи в списке.
Ни одна партнерша так и не догадалась, что то, что я делал, было в первый и в последний раз. Мне сразу становилось неинтересно…
Возможно, это были не те партнерши. Возможно, я заранее относился к ним, как к мясу, несмотря на то что я тщательно их выбирал, вел все в слиянии с самого начала и до конца.
Я предполагал, что это уже не кинк, а настоящий фетиш и перверсия, которая с годами только прогрессирует – и если бы секс в моей жизни играл большую роль, я бы давно сошел с ума от невозможности выдрочиться.
Бить людей было чем-то похожим. Смотреть, как кого-то калечат – тоже. Такое же возбуждение, мурашки, пересохшие губы или наоборот слюна, заполняющая рот; когда перехватывает дыхание и когда сердце стучит в желудке, разгоняя кровь.
Но теперь даже это меня не спасает. Лучше я просто сегодня напьюсь – и подрочу дома, если не забуду.
Мысли не путались, даже когда я был в говно. Я смотрел в потолок, я полулежал на диване, запрокинув голову, я не смотрел на сцену. Я не чувствовал тела, я хотел, чтобы так было всегда, и я, наконец, смог отделить сознание от биологической машины, в которое оно заключено.
У меня была эрекция, мне было почему-то смешно, я ждал, когда диджей сменит микс, я знал заранее все его паттерны и все треки, из которых он собирает музыку за пультом.
В кармане пиджака завибрировал телефон. В руке был рокс с виски, я вдруг подумал, что было бы забавно пролить виски себе на костюм, но я лишь залпом выпил все, что в стакане.
Глаза защипало.
– Слушаю.
Я поставил рокс на стол, потянулся за шлангом кальяна, я закашлялся, но не от дыма.
Предчувствие ударило по пояснице – по почкам – фантомной болью.
– Надо встретиться, срочно, – сказал голос в трубке. – У нас тут проблема.
– Мертвая или живая?
Голос я узнал, голос был моего человека, который вел долю нелегального оборота фармацевтического продукции всего города. Мы познакомились чуть меньше десяти лет назад – когда нам нужно было помещение под Бер-и-Кох, на окраине Берлина, и мы арендовали подвал в промзоне Лихтенберга.
– Зависит от того, насколько быстро ты приедешь.
Я поморщился.
– Как же я тебя ненавижу, – ответил я и положил трубку.
Победить черный рынок нельзя, можно только сделать часть его видимой – и ограничить рост. Я не носил розовых очков, я прекрасно понимал, что придется влезть в канаву с дерьмом – и от меня лишь зависело, насколько прочные и удобные на мне резиновые сапоги и перчатки.
Если новости плохие, то я сегодня кого-нибудь обязательно подвешу – на промышленном крюке в ангаре.
12. Блеф
[Германия, Берлин, Руммельсбург]
То, что за мной был хвост, я понял, еще когда отъезжал от подземной парковки, где я оставлял запасной автомобиль. На этот раз машина преследователя была уже другая – но паттерн то появляющихся, то исчезающих позади фар я за годы выучил хорошо.
Мне везло, что чаще это оказывались частные детективы – которые копали не под меня, а под тех, с кем я пересекался – по работе и по личным делам, которые на самом деле тоже были работой.
На границе Лихтенберга хвост отстал, к промзоне я подъезжал уже в одиночестве. В небе была полная луна, заглядывающая в слепые окна темного комплекса, я громко хлопнул дверью, и эхо разнеслось по площадке, отражаясь от забора и ворот.
Машину я решил оставить снаружи. Калитка была незаперта – меня ждали.
Сторожевая собака в будке – огромная овчарка – нервно затопталась на месте, цепь зазвенела. Какой смысл сажать сторожевую собаку на цепь, если вторженец просто пройдет мимо?
Впрочем, при желании собака оторвет цепь или побежит за мной вслед, волоча за собой будку.
Проверять я не стану – только если на ком-то.
Я шел по полуосвещенным коридорам почти вслепую, я уже был трезв, пусть и вонял виски и кальяном, я миновал два цеха, сократил путь через мостик над помещением, где трудились – точь-в-точь как на нашем производстве – работники ночной смены фармацевтического предприятия, – спустился в подвалы, настоящий подземный городок.
В промзоне по-прежнему можно было снять помещение – под склад, репетиционную базу, подпольную лабораторию или мастерскую по пошиву одежды, – однако в большую часть подвалов доступа посторонним не было, граффити, некогда украшавшие стены, замазали серой краской. Для непосвященных цех теперь считался заброшенным.
Раньше все было проще.
– Что у вас случилось? – без приветствия бросил я.
Из-за поворота вышел Дитрих Фогель. В носу у него был ватный тампон.
– Я у тебя хотел спросить, – так же недовольно отозвался он.
Фогель засунул руку за пазуху, достал оттуда конверт и отдал его мне. Когда я доставал бумагу, в пояснице вновь заныло – от того, что вдалеке, фантомным эхом, сквозь множество стен и переходов, раздался отголосок собачьего лая.
Список контрагентов – заверенный нотариусом документ, составленный в трех экземплярах, с пометкой, что одна копия должна быть направлена в прокуратуру в случае смерти составителя.
– Дай зажигалку, – сказал я.
Пока я засовывал документ обратно в конверт, Фогель рылся в карманах.
– Ты больной, – скривился он.
– У него ничего нет.
– Бек убьет нас.
– Как и Бюхнер. Это блеф.
– Может, ты тоже с ним в сговоре.
– Закрой пасть.
Я отобрал у него зажигалку и щелкнул затвором. Бумага не сразу загорелась, бумага была плотной, запах гари и дыма был неприятным… Жечь что-то в подвале без хорошей вентиляции – плохая идея.
– А если…
– Не если, – оборвал его я. – Кто еще видел письмо?
– Бюхнер. И Бек. И Краус. И…
– Ясно.
– Чего тебе ясно?
Конверт уже полыхал в моей руке, пальцам было горячо, пламя было вертикальное, какое-то неправдоподобно яростное, оно поглощало весь кислород подземного коридора. Голова будто уже начала кружиться – от асфиксии. Фогель таращился на горящую бумагу как завороженный.
Я вдруг захотел поджечь этот несчастный ангар вместе со всеми, кто внутри.
– Ты ничего не видел, они тоже ничего не видели, – заявил я. – Всего три имени – включая прокурора. Не заставляй меня тебе объяснять.
– Ты больной, – повторил он.
– Сколько времени прошло?
Фогель замялся. Если он солжет, я засуну остаток конверта – от которого у меня точно уже останется ожог – ему в глотку.
– Три дня.
– Три дня?!
Мой голос был похож на гром, Фогель вздрогнул и поморщился. Клочок бумаги выпал из руки и с шипением задымился на каменном полу.
– Три, сука, дня?!
– Не ори!
Я сделал шаг навстречу, Фогель продолжал стоять на месте. Я слышал приближение шагов, я не мог собрать картину воедино, пазл распадался – но решение нужно было принимать незамедлительно.
– Мы пробивали каждого, – начал он, – мы проверяли…
– Я помню каждого в лицо! Что тут проверять?! Каждого за все эти гребаные шесть лет! Я помню их домашние адреса и имена детей! Три дня – можно было с каждого собрать по расписке, каждого запугать, что мы сожжем их гребаные магазины! Поставщики и продавцы! Что я теперь сделаю, если вы упустили три дня?!
Зачем в документе поставлена сегодняшняя – вчерашняя – дата? Что за уловки? Я надеялся, прошло всего несколько часов…
Шантаж для меня был не страшен – была страшна реакция, непредсказуемая в своей предсказуемости, представителей рода человеческого. Они начинали метаться, они делали глупости, они тянули до последнего – а потом ждали, что я приду и решу их проблемы как по волшебству.
– Кто знает? – уже тихо и угрожающе спросил я. – Это важно.
– Я, ты, Бюхнер, Бек, Краус, Шульман.
– Еще?
– Больше никто.
– Я не понимаю.
Я сказал это сам себе. Голова уже раскалывалась, это было и похмелье, и кислородное голодание, и злость, толкающаяся болью изнутри черепной коробки в виски.
Проклятые мелкие интриги подпольного мира!
– Кто получил конверт?
– Я, – ответил Фогель.
– Беги.
Фогель меня не понял. Он возмущенно засопел.
– Беги, придурок, прямо сейчас. Это была ловушка.
Я надеялся, больше я его не увижу – потому что если увижу, он будет убит не теми, кто решил шантажировать его предприятие, а мной.
Фогель попятился, до него, наконец, дошло. Я с сожалением понял, что опять вляпался в дерьмо – и стою в нем уже по колено, доверившись недальновидным, трусливым людям, которые по какой-то неведомой причине решают судьбы, носят оружие и живут безнаказанно.
Мы побежали оба – когда услышали приближающийся топот ног.
Если его поймают, он меня сдаст. Если понадобится, я убью его сам – но другим отдавать не собираюсь.
Иногда я совсем дурак – и откуда-то просыпается что-то среднее между альтруизмом и прагматизмом. Он был полезен, он может быть полезен – если выживет – как символ того, что я умею держать дела в порядке.
Если его убьют, я буду думать, что я криворукий неумеха, который не разглядел у себя под носом кучу дерьма – и дал своему человеку в нее наступить.
Я толкнул Фогеля в коридорный поворот, к решетке лифта, сам побежал дальше, намеренно громко пытаясь открыть дверь очередного пролета подземного лабиринта.
Лестница, дверь, несколько секунд ожидания – чтобы дать преследователям приблизиться и упустить Фогеля. Потом я уже снова бегу, натыкаюсь на двоих незнакомцев, резко сворачиваю в цех, благодарю философского бога за то, что они догадались не стрелять по мне и по канистрам, выстроенным в ряд длинного помещения с полками и тележками паллет.
Интересно, они думают, что я это Фогель?
Их шестеро – нет, еще больше… Если их так много, значит, они не только за Фогелем? Но я уже не думал, я был зверем, которого преследуют охотники в лесной чаще. Облава, западня, обидная случайность тупика, в которой от пути отступления меня отделяла троица наемников.
Убивать нельзя, калечить – можно. Обезвреженный, но оставленный в живых наемник – свидетельство того, что его хозяин проиграл – и получил ответ на свой глупый поступок.
Более того, в промзоне ангара нельзя оставлять трупы, за собой придется прибирать – а это неблагодарный труд. Оставленные после себя улики или недоразумения в виде тел я считал непрофессионализмом.
Я убивал только врагов – ключевых фигур, тех, кто играет на поле принятия решений. Избавляться от их трупов было приятным ритуалом – пусть и удовлетворение после исчезало моментально.
Падать на пол под весом чужого грузного тела было больно, пропускать удары было обидно – но, увы, неизбежно. Замах, наклон, переворот, локоть, колено, слева, справа, в челюсть снизу.
