скачать книгу бесплатно
[Германия, Берлин, Сименсштадт]
– …популяризацией науки. Как говорил Гедеон Рихтер, что бы мы ни предпринимали, всегда была и будет пропасть между массовым потребителем и создателем инновации.
Кох не отрывал глаз от экрана компьютера, лицо его не выражало никаких эмоций, ему было наплевать, что я переслушиваю интервью с самим собой в научно-популярном подкасте – чтобы знать, как в итоге меня представили после монтажа.
– Как была и будет извечная борьба между классами, каждый представитель которых мнит себя носителем истинной мудрости – научной, интеллектуальной или народной – и будет стремиться сохранить элитарность и узость собственного круга, не принимать изменения, вступающие в силу в новом веке технологий.
– Вообще-то Гедеон Рихтер такого не говорил, – бросил Кох.
Я пожал плечами.
– Но это не мешает нам двигать идеи вперед и заниматься просветительской деятельностью, размывая границы, делая невозможное возможным, – продолжал мой голос. — В этом миссия любого деятеля – переступать черту, перетаскивать на противоположную сторону ценное, являть его миру и делиться им.
Кох был прав, Рихтер тут вовсе ни при чем – но никому, кроме Коха, не было никакой разницы.
– А какие слова ты мне присвоил?
Я поставил воспроизведение на паузу.
– Никакие.
– Хорошо.
Я вновь щелкнул пультом.
– Я тоже когда-то не понимал смысл популяризации науки – считая, что так науку обесценивают, показывают ее, якобы, простоту – так, словно каждый может запустить ракету в космос и совершить открытие. Но правда в том, что запускать ракеты и совершать открытия обычному человеку мешает лишь узость мышления – в убеждении, что между классами есть какая-то разница.
Слова принадлежали моему учителю, профессору Рублеву – как и многие другие заимствованные витиеватые речи, способные растопить сердца или в метафоричной манере достучаться до тех, кто ждет знака свыше.
Я ненавидел популяризаторов до сих пор – но стал одним из них, потому что это было моей работой. Я не называл это призванием – потому что у инопланетян призвания не бывает. Великое знание, которое все так хотят получить, но не могут не только проглотить, но и в глотку запихать, содержится вовсе не в книгах.
Рублев учил не только науке – фундаментальным основам, тем самым монадам, из которых строится любой замок – но и созерцанию, умению заглянуть внутрь себя, чтобы открыть заключенную внутри вселенную.
Инопланетянам заглядывать внутрь себя опасно – потому что человеческая кожа слезет, потому что изнутри разорвет.
А, может, эти экзистенциальные настроения у меня от усталости… Потому что вовсе не нужно уподобляться мертвым поэтам и алхимикам, говорящим со страниц своих произведений о великом делании и обретении философского камня гармонии в собственной душе.
Кох объявился ближе к пяти, созвониться с Вогтом из Деннерляйн я смогу позже – я про него уже не забуду. Я догадывался, зачем он так настойчиво добивался встречи – но не делал это через корпоративные процедуры: он хотел принести сотрудничество с Глокнер, как жука в клюве, самостоятельно.
Мне было все равно. Если понадобится, я сделаю так, чтобы на стендах в качестве их спонсора появился наш логотип, а на ближайшее мероприятие немецкого автомобильного концерна пришли нужные ему люди – которые получат свои полезные знакомства.
И я воспроизведу ту же самую цитату про популяризаторов, а Гедеон Рихтер перевернется в гробу.
Я взял ноутбук, перекинул через локоть пиджак и оставил Коха в своем кабинете. У меня было не больше получаса, чтобы пройтись по всем отделам в регулярном обходе, улыбнуться тем, кто попадется на пути, обратить внимание на что-то, что действительно важно – и дать возможность ко мне обратиться, минуя форму на корпоративном портале.
На меня всегда реагировали так, словно я с собой притаскивал ящик мороженого.
Проклятый парфюм был уже повсюду, я не чихал лишь потому что сосредоточился на том, чтобы найти источник. Коридор, обеденный уголок кухни, две переговорки, женский туалет…
– Герр Бер, вы кого-то ищете?
Эльза Шмидт из маркетингового отдела смотрела на меня внимательно. Парфюм был не ее.
– Да.
Я повел носом, она не поняла, но не стала переспрашивать – и ушла. Я достиг лифтов и развернулся, мне хотелось найти виновницу самостоятельно – пусть и Шмидт точно знала, у кого какой в офисе парфюм.
Вскоре я уже входил в опенспейс, подкрадываясь мимо Герды к столам офисного террариума, женского коллектива.
Они молчали, стучали по клавиатуре и щелкали компьютерными мышками. Звук прекратился, как только они заметили мое появление.
Я наклонился к одной из них, к самому уху, глаза уже щипало.
– Фрау Фабель. Не пользуйтесь больше парфюмом в таком количестве. Вы на химическом предприятии.
Тереза Фабель покраснела, я уже отстранился и шагал прочь, стиснув зубы. Я закрылся ноутбуком и чихнул уже у стола Герды, Герда наверняка уже придумала план, как выжить Фабель.
Мой голос звучал вовсе не по-доброму – и никто меня не слышал, кроме нее, – а версию причины обращения директора для остальных она придумает самостоятельно. Я ничуть не переживал, что так мог отбить у нее всякое желание пользоваться парфюмом на всю оставшуюся жизнь.
Я умылся, глаза у меня были красные.
6. Квадрат
[Германия, Берлин, Митте]
[Германия, Берлин, Шарлоттенбург]
– Обычная двухсторонняя цветная бумага для оригами, срез – канцелярскими ножницами, но ровно, одним четким движением.
Я поджал губы. Глупость какая… Испугался бумаги для оригами.
– Отпечатки – только твои, – продолжал Норберт. – Частички одежды – смесовая шерсть, как от костюма.
– Я не носил его в пиджаке.
– Если дашь мне свои костюмы, я скажу точно.
– Ты издеваешься?
Норберт был тем самым русским приятелем, бывшим профессором в Университете криминалистики Берлина. Я обратился к нему, только потому что не хотел привлекать к делу никого постороннего.
– И принеси все ножницы – или образцы их срезов – из офиса.
Я забывал кивать, я думал.
Каждый день я находил на своем рабочем столе черный квадрат бумаги размером с ладонь – и ни Герда, ни Кох, бывавшие в моем кабинете, не ответили, что это такое. Уборщики не прикасались ни к чему на столе – кроме открытых горизонтальных поверхностей, – а на записях с камер офиса, минуя запросы в службу безопасности, я ничего не нашел.
Я уже складывал квадраты в стол – но они все появлялись. Потом я собрал их в пакет – и отдал Норберту.
Еще новых загадок мне не хватало – у меня своих достаточно! Если это чье-то послание, а не шутка, я должен был понять, что оно означает – но у меня не было даже идей.
Когда я спрашивал Герду и Коха, на что похож черный квадрат, они говорили, что на Малевича. Малевич и Малевич – но моя работа не имела отношения к изобразительному искусству.
Малевич русский… Но это точно не про него – потому что клишейные ответы меня не интересуют.
Я оставил Норберту свой пиджак – и поехал на вечернюю встречу уже без него, каждому рассказывая о том, какой я неуклюжий, потому что постоянно проливаю на себя кофе.
Вернулся я домой уже под утро. Я долго стоял над раковиной, закрыв лицо ладонями, прижимая их крепко, так, словно лицо могло отвалиться. Я жутко хотел спать, потому что не выпил энергетик – чтобы поспать хотя бы несколько часов, – я брился почти с закрытыми глазами – чтобы утром не тратить на это время.
Я резался редко – и это сразу было сигналом о том, что что-то не так. Дурацкая паранойя, проклятые ребусы… Все, как всегда: производство, публика, согласования и рукопожатия; пьянки, клубы, переплетение змей, ядовитые укусы и размахивание хвостами.
Никто не знает, что я инопланетянин – потому что в них никто не верит.
Никто не знает, что я подразумеваю под этим словом, и почему я даже не сдерживаю смешок, когда его слышу…
Я лег на спину, откинувшись на подушки, но не мог уснуть. В комнате была абсолютная тишина – и почти темнота, со светлыми пятнами света, проникавшего сквозь стыки задернутых портьер.
Черный, черный… Это пустота, отсутствие света и цвета, это ничто, из которого появилась вселенная. Это слепота и незнание, невежество и одновременная глубина – на которой скрывается непостижимая истина.
Глупости какие! Потом окажется, что это какая-то шутка, какой-то квест, который я провалю – потому что в это играть не собираюсь. Если бы я должен был придумать что-то подобное, я бы ни за что такую ерунду не сотворил!
Я пошевелился, шуршание простыней было громким – но не громче усталых мыслей. Я считал шестнадцатые – чтобы провалиться в эту чертову бездну, в это ничто, и, наконец, уснуть.
– Мориц.
Меня выбросило обратно из полудремы, я открыл глаза – но в черноте пустой спальни не было никого. Это был всего лишь сон.
Если представить, что я тону, лежа на спине в бассейне или в ванне, погружаясь внутрь постели, эффект повторится. Главное, чтобы не было сонного паралича – который у меня случается каждый год и так, что я потом едва не седею от психоделических видений.
Во сне мне бывает страшно – потому что во сне мне не прикрыться маской улыбающегося добряка. В жизни я лишь изображаю испуг – когда этого требует сценарий…
– Ты можешь вернуться.
Я подскочил и сел на кровати. Куда вернуться?
– Куда вернуться?
Глупо разговаривать с воображаемым собеседником вслух – если он не аудиальная галлюцинация и не голос в голове, который умеет отвечать.
Голос был женский и незнакомый. Я бы не смог его повторить и воспроизвести – даже в памяти – но он скребся где-то в груди, и от него стало тоскливо.
Беспокоиться не о чем. Беспокоиться я начну, когда голос заговорит по-русски… А пока я просто цирковой медведь и инопланетянин, разгадывающий головоломки, играющий в Байесовскую игру против природы – на арене черного квадрата.
7. Мрак
[Местоположение не определено]
Во сне меня звали Борис Андреевич Медведев, во сне я был учителем литературы в русской школе, но почему-то на стенах висели портреты немецких писателей и философов. Мне все время казалось, что если я подгадаю момент, то увижу, как Герман Гессе и Томас Манн качают головой или переглядываются со своим советским переводчиком Соломоном Аптом.
На той же стене висел портрет моего университетского профессора и научного руководителя Вадима Рублева – настоящего университета и настоящей научной работы, а не тех, что были у меня по легенде в Берлине.
Имя Мориц Бер – «бурый медведь» – результат дурного чувства юмора русской разведки, отправившей меня, тридцатилетнего филолога, с миссией дойти до верхушки немецкой фармацевтики. Я мог быть кем угодно – и программы обучения Университета Гумбольта по теоретической химии и Свободного университета Берлина по фармацевтике были для меня всего лишь очередным ребусом и игрой в познание мира. Преподаватели и студенты берлинских ВУЗов впоследствии радостно лгали, что я, успешный выпускник и гордость учебного заведения, им очень запомнился…
Как я запомнился преподавателям Московского государственного университета, однокурсникам, студентам и коллегам по кафедре теоретической и прикладной лингвистики, я старался не думать. Я оставил свое прошлое в двадцать пять – когда ушел из университета, оставил аспирантуру, работу, послал к черту кандидатскую диссертацию и научно-исследовательскую деятельность – потому что они были такой же цирковой каруселью, как и бизнес большого мира.
Я не знал, куда мне податься – потому что я возненавидел все и сразу. Я не хотел играть по дурацким правилам, я не принимал прозаичную реальность, я не мог смириться, что все лгут – и поэты, и ученые, – все танцуют танец, чтобы остаться в живых.
Если и быть инопланетянином, то по полной – а в школе внешней разведки готовят квалифицированные кадры. Мне часто в юности говорили, что не могут понять, я гений или, все же, болтун и самозванец…
Это не было идеологическим спором… Это было идеологическим поражением – моим, в моей же наивности. Я думал, наука даст мне ответ, утолит голод знания, закроет пробелы и разрешит противоречия – которых становилось все больше и больше.
У Рублева была его алхимия – его философское знание, его magnum opus и его приятели – живые и мертвые, ученые и поэты, – партнеры и приятели по литературному кружку.
Они читали стихи Гессе из «Игры в бисер» сотни раз – и каждый раз наслаждались, словно видели их впервые… Мне тоже нравился Гессе – но от «По поводу одной токкаты Баха» в один день моя жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов.
Я понял – и ужаснулся. И сбежал – признав, что не хочу жить в мире, где противоречие и парадокс это преддверие мук рождения, и так и должно быть; что в Игру играют для вида, а истинные игроки и не догадываются порой о своем умении; где единственное, что Поэт может – запаковать свое наследие в кокон лжи, чтобы ложью распространить ядро истины, уберечь свое творение, передать дальше – и умереть в нищете, всеми забытый и ненужный.
Я испугался, что меня ждет это. Я не верил в алхимию – но я видел, что будет со мной, если я останусь научным сотрудником, преподавателем в университете, буду пытаться вдолбить знание в головы тупых баранов, которые не хотят учиться – а хотят лишь выглядеть умными.
Я не просто выгорел – я чуть не сдох. Я пытался делиться так сильно, что не успевал наполняться и восстанавливаться. Я хотел быть нужным и найти применение своему уму – который рвался за пределы тела, негодовал от черепашьей скорости людей вокруг, мира вокруг, от невежества и несправедливости.
Рублев никуда не торопился – потому что он был мудр и вовсе ничему не удивлялся.
Он знал, что я выгорю – и знал, что я сбегу. Но он знал, что я его ученик, пусть и могу быть кем угодно – и он отдал мне столько знаний, сколько я мог с собой унести, даже сейчас что-то случайно вспоминая.
Почему школа? Лучше бы был университет… Со взрослыми хотя бы можно договориться, а дети сами себе на уме.
– Борисандреич! Борисандреич!
Я пытаюсь вспомнить имена, но ничего не выходит; я пытаюсь прочесть хоть одну строчку в журнале, но буквы сливаются и перемешиваются. Дурацкий сон… Можно даже не пытаться.
– Хорошо, иди.
Все так делали – вызываться первым отвечать стихотворение, выученное наизусть – чтобы не забыть и чтобы не переживать в ожидании своей очереди. Я снисходительно махнул рукой, подпер ладонью щеку.
Кажется, мне не больше тридцати, я в своих коричневых брюках и коричневой в мелкую клетку рубашке, скорее всего я лохматый – но, судя по ощущениям, побрился утром.
– Мрак первозданный. Тишина…
Я подскочил на стуле, уставился на девочку, затараторившую стихотворение – без пауз и акцентов, звучавшее как бессмыслица, если не вслушиваться в слова.
– …Вдруг луч, пробившийся над рваным краем туч, ваяет из небытия слепого вершины, склоны, пропасти, хребты, и твердость скал творя из пустоты, и невесомость неба голубого.
И здесь Гессе. В школе не читают Гессе… Я умоляюще смотрел на портрет на стене, Гессе мне не отвечал и не подавал вида, что что-то идет не так.
– …В зародыше угадывая плод, взывая властно к творческим раздорам, луч надвое все делит…
– Все, все, достаточно. Садись, пять.
Мне это еще двадцать пять раз слушать – пока они все не ответят. Настоящая пытка – слышать одно и то же множество раз, чтобы потом оно отпечаталось в памяти и крутилось в голове, как навязчивый мотив.
