Майские страсти

– Не всегда! Ой, не всегда мне они нужны были. Помнишь, та девчонка… Черноволосенькая. Я ей сразу в любви признался и клянусь, это было абсолютно честно. Я ни капельки не врал тогда… Я навсегда запомнил ту осень. Это была осень любви.

– Ну тебя… Это была никудышняя любовь. У неё было только две причины: слякотная погода и расшатанные нервы.

– Я поклянусь тебе, что нет. Я просто тогда не знал, что делать. Впервые в жизни.

– Брось сопливиться. Знаю я твою слабость тогдашнюю. Ты настолько сильно полюбил ту девчонку, что стал бояться только оттого, что это чувство пропадёт. А потом тебе сделалось ещё хуже. Ты растерялся, потерялся, твоя грусть поседела, и ты думал, что вскоре умрёшь. Теперь наедине с собой ты нарочно не вспоминаешь ту монашенку. У тебя какая-то тупая странность… получать удовольствие лишь в воспоминаниях о грязи. Та девчонка тебя по-настоящему угробила, мне даже жаль. Ты искал идеал, нашёл идеал в ней и потерял интерес к жизни. Тебе бы наслаждаться нажо было этим идеалом. Ан нет… Не стал. Может быть, из гордости, что даже до идеала способен опуститься. Или из отвращения от этих соплей? Она тебя убила, стерва. А грязью ты нарочно хочешь захлебнуться. Ведь и до святыни ты захлёбывался этой грязью. «Как же так!,– ты говорил себе.– При такой грязи ещё и идеал искал!» Мне бы тут надо засмеяться… Тебе стало поздно жить. Но не от этого ли тебе сейчас и умирать поздно? Не от этого ли тебе ещё слишком рано обливаться добром? Добро и грязь затапливают планету. А кто страдает от этого больше всех? Тот, кто выше всех, кто видит всю эту катастрофу свысока; тот, кто единственный в мире человек, понявший, что он – лишь Человек. И только одно из-под волн этой катастрофы иногда выглядывает. Это плачущие глазки той девчонки. Но тут уж смирись! Они бессмертны. Потому что они видят и любят не страдания этой глупой монашенки, а твоё страдание. Жертва жалеет палача сильнее, чем палач жертву. Вот поэтому если раньше тебя бодрила жизнь, то теперь тебя бодрит смерть. А как её достичь? Ты увидел ту девчонку и узнал, что могут быть жертвы. Ты её заставил плакать и узнал, что есть гильотины. Ты её предал и узнал, что есть меч. Ты её развратил и узнал, что есть мыло с верёвкой. Не об этом ли ты всегда хотел себе сказать? Тогда, в самом начале, ты всего этого не понимал. Но ты предчувствовал. Ты боялся. Ты знал, что есть что-то страшное впереди, что-то грязное. Страх неизвестности оказался сильнее страха отвращения. А ведь одно ты точно знал. Ты знал, что эта девчонка способна так упасть, потому что ты знаешь других людей лучше, чем самого себя. Я тоже других людей знаю лучше, чем самого себя… Так у всех бывает. А про мост… Вот тогда ты окончательно родился.

Дмитрий громко вздохнул. Он умылся водой отчаянного, холодного отвращения к самому себе. Ему показалось, что все остальные замерли во льду пространства и времени. Но это ему только показалось.

Случился синтез времени и безвременья. Клинкин о чём-то тяжело думал. Другие сознательно отгоняли от себя желание мыслить и сидели, поглядывая друг на друга.

Прозрачный поток лунного света проникал в тёмно-ночную синеву комнаты. Становилось холодно.

Уставшее сердце Клинкина больно стучало в груди, как будто душа схватывала его руками совести и пыталась умертвить. Дмитрий застонал, думая, что этим мог вызвать у кого-то желание помочь.

У двери послышались шаги. Кто-то с тошнотворной, сознательной тщательностьь (чтобы его услышали) вытирал о пол ноги.

Трижды постучались в дверь.

– О, войдите, мой друг, войдите!– заложил ногу за ногу человек в кресле.– Я чувствую, что это вы. Я чувствую запах вашей туалетной воды. Он напоминает мне о прошлом и вечном.

– Можно, да?

– Конечно, давай.

– Ах, какая теплота гостеприимства, какой ветерок дружелюбности!

– Ой, разве я вас не предупредил, что он – поэт!– заговорщицки прошептал человек в кресле.

– Я всё слышал, любезный, я всё слышал. Говорите, говорите! Мне нравится, когда меня хвалят.

ГЛАВА 2. Новый гость раскрылся Все увидели вошедшего. Это был невысокий мужчина, с короткими ногами и мускулистыми руками, рельеф мышц которых так легко угадывался,– чёрный свитер чересчур сильно облегал его тело. Странно было глядеть на него: он, словно нарочно противоречил своей страсти к хорошему вкусу. Его белые брюки и белые туфли являлась какой-то изысканной, чуть похмельной насмешкой над модой.

Он посмотрел на свои ноги и кивнул остальным, чтобы те, как будто чему-то удивились.

– Ну, как я вам?– он улыбнулся, и его и без того ангельское лицо сделалось ещё сахарнее.

– Красавец, красавец,– закричал человек в кресле и захлопал в ладоши.

– Знаю, что красавец.

– Как тебя сегодня можно называть?

– Я ждал этого. Зовите меня… Вдохновением.

– Впервые с тобой такое.

– Да… впервые. Впервые я… как человек.

Он отодвинул в угол штору и сел на подоконник. Свет луны стал каким-то прозрачно-холодным и даже синеватым.

Он взглянул на неё и запел:

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Тишина настороженно замерла.

Он всхлипнул и закрыл лицо руками.

– Ах, как человеческое-то действует… и на тебя,– улыбнулся тот, кто был в кресле.

– Всё это ерунда,– «вдохновение» вытерло слёзы.

– Задвинь штору,– злобным голосом закричал Дмитрий.

– Штору?. Зачем? Всё это похоже на комедию какую-то. Она началась. Прочь шторы, долой занавес. Мы будем пестовать презренье, мы буднем пестовать любовь. К чему здесь секреты. Уже поздно, Дмитрий.

– Поздно ли?

«Вдохновение» зевнуло и вновь запело:

Какая ночь! Я не могу…        Не спится мне. Такая лунность!

Ещё как будто берегу

В душе утраченную юность.

– Не в тему.

– Знаю. Поэтому… и спел.

Человек в кресле закашлял:

– Ой… А знаете что… А давайте… пойдём к цыганам… ну весело же…

– Как бы они к нам не пришли,– грубо ответило «вдохновение».

Дмитрий немного расслабился:

– Этого мне не хватало…

– Конечно этого,– душевно засмеялся «вдохновение».– Счастливец ты наш!.. Извини, я подслушивал за дверью… про твоё счастье.

– А-а.

– А с цыганами его будет слишком много. Избыток счастья – это тоже плохо. Избыток счастья – это рвота… Избыток добра – это зло. Тот случай на мосту… Ведь это была… рвота. А девушка-то какая была! Ты помнишь? Помнишь? Губы аленькие, как цветочек нежный; волосы душистые, беленькие, пахли тоже, как будто цветочек… А губы… Никак не могу забыть её губы… А ты можешь?.. Мягкие, нежные… Казалось, только поцелуй… Один поцелуй, и электричество по всему телу от этих губок, щекотка даже какая-то. Такая податливость! На всё же была готова… Тебе даже вульгарно становилось от этой мысли. А вот теперь слушай! Кто кем тогда обладал? Ты ею или она тобой? Конечно, ты… Может ли быть обладающая девушка сильнее обладаемой? Не может… И ты её сгубил… в определённом смысле. Поэтому я здесь, а не у неё. А могло ли быть по-другому?.. Скажи честно… Вот если представить, что сейчас то время. Когда ты был на мосту… с ней… Что ты боишься потерять? Время? Или ту блондиночку? Не отвечай. Блондиночку… конечно, блондиночку. И тогда ты боялся… А тот, кто боится потерять девушку, тот ею уже не владеет. Чувствуешь Клинкин?… Чувствуешь, как мурашки у тебя по душе побежали?

– Какой же ты подлец!– Клинкин удивился тому, что ему удалось погасить улыбку: он чувствовал, что момент наступал самый трудный и щекотливый.

– Да… Да… Если… Да всё равно… да…

– Как это ты меня… унизил.

– Так это ты в этом виноват… и даже виновен.

– Ну конечно…

«Вдохновение» чувствовало, что наступил миг безысходного отчаяния, который наступает перед самой пропастью и который уже нельзя избежать, поэтому начинается ложь беспредельно наглая, мятежная и самообманывающая.

– Ты… ты… ты во всем виновен… ты один во всём виновен,– кричало «вдохновение», уже не мечтая выбраться из унизительного положения, которое оно само для себя создало или желало создать.– Вот только нет ли… тут других виновных, ха-ха… Плохая шутка.

– Ну тебе мало… Я ведь должен был этого ждать… Тебе должно быть всегда мало… Ты же вечный…

– Ещё чуть-чуть и я скажу тебе правду, которую ты не знаешь… Правду обо мне.

– Да знаю я её… И ты догадываешься об этом. Потому и пришёл… насладиться… Своим присутствием здесь насладиться.

– Ну что поделать… Мне иногда и самой низкой низости хочется… что поделтаь… На тебя я хочу посмотреть… на твой страх.

– Сказал правду… опять. Только когда хочешь прослыть величиной, всегда приписываешь себе пороки гениев… Они-то всегда есть… Только станешь ли от этого более гениальным, это большой вопрос. А тебе и не нужна гениальность. Ты и без того величина.

Дмитрий запустил в него окурком, но не докинул и рассмеялся.

– Тебе не повезло,– сказал он.

– Нет… это тебе на этот раз не повезло,– мрачно выговорило «вдохновение».

– Это почему?

– Ты не смог меня… убить окурком… и именно… что… окурком.

Раздался громкий смех.

– Уроды паршивые,– сонно пробормотал наркоман, но после этого все о нём, как будто вдруг нарочно-лицемерно позабыли, словно до ранее общее внимание было поглощено лишь его молчаливым присутствием. Клинкину стало любопытнее. Он смотрел на «вдохновение».

– Я выше тут вас всех вместе взятых… Никто не смеет при мне такое говорить,– торопливо проговорило «вдохновение».

– А почему же,– Клинкин, словно, ждал этих слов.– почему? Давай же поговорим об этом?..

– О чём?

– О том, что тут… никто не смеет, кроме тебя… потому что ты и сам… тот, кто определяет, кому можно, а кому нет.

– Тут?

– Тут?

– Тут… да.

– Ну так я… об этом же.

– А там… я старался…Я всё делал… по-честному… помню… Вот как сейчас помню… Говорю Ему: «Слушай, а зачем я тебе нужен? Тебе, что, скучно? Возишься со своими рабчиками, так и возись на здоровье.» А он мне: «Это не я тебя выдумал.» До такого вранья я бы не додумался, как будто, я не знаю, кто меня выдумал.

– Ты сейчас даже ни минуты не верил в то, что тебя именно Он выдумал.

– Не смей, урод. Не тебе…

– Как раз именно мне…

– Ты это давно загадал… Давно выдумал мне так сказать… Вот и случай нарисовался. А так… Было время, когда я верил… Во всё верил.

– Даже в это?

– Я тебе ещё раз говорю… Прикрой свой рот… или я прикрою твою душонку… как лавочку.

– Хо-хо… Напугал!

– Я тебя выдумал. Я, может быть, и Бога выдумал. Слышишь? Я! Как Он меня, так я тебя! Зачем! Надо и святошам кого-то бояться!

– Да дело не в этом.

– Может быть… Только здесь один страх летает.. Такого страха я не ожидал.

– Ты просто чересчур перед Ним дрожишь… А Он-то тебя выдумал. Он должен дрожать.

– Убью…

«Вдохновение» спрыгнуло с подоконника и бросилось к Клинкину. Человек в кресле поставил ему подножку. «Вдохновение» чуть не упало, бегло посмотрев на того, кто ему так охотно помешал. Человек снова рухнул в кресло, как будто от одного взгляда «вдохновения».

– Твоё счастье, что я не убил тебя. Твоё…– выдохнуло «вдохновение».

– Пошёл ты,– радостно и даже с дружеской грубостью выпалил Дмитрий.

– Я-то пойду… Только Андрейчик от тебя не уйдёт. Вот где твоя могила-то хранится. Он за тобой, как рождение будет идти сзади до самой смерти. Вот это, гад, запомни.

Дмитрий зажмурил глаза и хрипло вскрикнул.

Глава 3. Женские капризы и женская нежность

Подобно своему брату, который разбойничал не ради причинения мук другим людям, Алина вульгарничала не ради получения физического удовольствия и, что главнее, не ради денег. Одна мысль о них могла опошлить её душевный склад, если бы Искупникова когда-нибудь способна была о них заботиться.

Она не хлопотала бы из-за них, даже если бы не могла купить себе помаду или колготки. Тут происходила вещь глубокая и сложная, о которой Алина не догадывалась, несмотря на всю проницательную силу своего женского инстинкта.

С того самого возраста (с семнадцати лет) когда Искупникова стала мутить головы измученным развратом ребятам, в ней начало просматриваться что-то вроде надменной и слишком гордой неполноценности. Среди сокурсников она жаловалась на чрезмерное увлечение клубной жизнью, а в ночных клубах, зевая, пила шампанское по три бутылки за ночь и к утру, совсем доведя до идиотизма друзей, рассказывала о своих ошибках по истории отечества. После увеселений, поспав часа четыре, имела привычку играть с совестью: нарочно вспоминала самые стыдливые и позорные моменты из своей жизни. Затем сильно уставала и погружалась в забвение вплоть до позднего вечера.

В поведении Искупниковой не было официоза вульгарности: сплошная игривая спонтанность и растерянность в самых щекотливых ситуациях. Случаи в ночных клубах происходили комичные, а иногда даже трогательные.

По прошествии года таких случаев Алина чувствовала, что ни в кого не смогла влюбиться: она так долго не любила, что перестала этого хотеть.

То ли судьба так решила, то ли, опять же, случай, но именно в тот момент, когда Алина ощутила смертельную необходимость иметь своего собственного кавалера, отношения с Андреем стали самыми жаркими и дразнившими.

И Искупникова сразу начала ему мстить.

Тупая, даже тупоумная, прямолинейная жажда мщения могла доводить Алину до кровавых истерик сердца. А сердце этого и желало.

До того оно было полно чем-то безысходным, что месть каждый раз, как будто резала его острым, безжалостным ножом.

Когда мучаемся от жажды в жаркую погоду, мы пьем воду не для наслаждения, а для спасения или успокоения организма. То же самое и здесь. Порыв мести имел лишь один верный выход. Это была месть не для удовольствия, а для усмирения.

Но не она вызвала холодок Искупниковой в душе Андрея. Алина слишком крепко стала обнимать его за шею…

Почувствовав, что Яськов тормозил отношения, она некоторое время сознательно не ослабевала объятия якобы показывая, что и ранее не придавала им ценность, а подсаливала их лишь дружеский смыслом. И только после показа неизменности поведения объятия стали ослабевать…

Но вдруг приходило то, чего она боялась сильнее немилости любимого,– то самое одиночество. Изысканное и аристократическое. Этого одиночества Алина пугалась глубже, чем хотела быть с любимым.

В такие мгновения одиночества жажда мести, словно усиливалась. Или это было иллюзия? Искупникова не могла осознать игру, творившуюся в её душе.

Есть люди, которые любят тех, кому мстят ещё до того, как начинают мстить: есть те, которые любят их уже после того, как отомстили им. Алина чувствовало одно и то же и до, и после этих мщений.

Тут всплывал ещё один аспект: плюс ко всем мучением Искупникова страдала жаждой раскаяния. Алина так терзала Андрея, чтобы стоять перед ним на коленях, целовать его руки, обнимать по ночам плюшевую игрушку…

Борясь с семейными неурядицами, ссорами между матерью и отцом, Искупникова, тем не менее, ощущала ничтожность своих страданий по сравнению с тем, что испытывал Андрей. Она этим огорчалась до безобразия и мстила ещё чаще, пытаясь дотянуться до Яськова. Она предъявляла ему претензии там, где они были не нужны и смешны, била его кулачонками в живот с ним, кричала, как полоумная, и так входила в азарт, что начинала с трепетом нежности ждать, когда он сам начнёт их ей предъявлять.

Яськов молчал, И Алина видела в таком его поведении что-то даже мистическое и пророческое, чувствуя себя абсолютно счастливой, хотя бы и самолюбиво-счастливой. Она успокаивалась и долго ни с кем не говорила.

Только тут ей стала открываться её схожесть с Андреем. Вдруг её посетило сознание того, что её, как и Андрея, считают настолько замкнутой и застенчивой, что об этом в их присутствии даже самый смелый не мог намекать. И она начинала мстить…

Месть эта предназначалась для всех друзей и сокурсников. Как ясно Алина ни понимала изощрённость такого мщения, но ей было невозможно постичь того, что осознавали окружающие: наказывая за себя, она наказывала за Яськова.

С ним же всё время была то груба, то ласкова, боясь, что кто-либо мог догадаться о её к нему любви или ненависти. Вслед за этим страхом следовал страх перед Яськовым. Выглядело забавно. Она до того боялась его души, которая могла понять всю радугу её чувств, что трепетала в испуге от мысли об издёвках со стороны Андрея и тут же принимала каждую его попытку пошутить, как шутку состоявшуюся.

Её сердце настолько опережало ум, что она не могла любить один только образ Яськова, чья иконность усиливалась для неё с каждым приступом горячки мщения. Заливом этих чувств и был прибит к ней Дмитрий.

Если Андрея она любила как человека, то в пороки Клинкина она была влюблена, как в мнимое родство страстей переспелых и погубленных. Алина чересчур поэтично относилась к Дмитрию. Есть необходимость сказать, что она была слишком мечтательна, даже вредно-мечтательна. Поэтому влюблённость в Клинкина мучила её страстнее и страшнее, чем любовь к Андрею.

К тому же в её чувствах к Яськову теплился высокомерного свойства каприз: она полюбила Андрея сразу за то, что он её не любил. Временами она его ненавидела, потому что презирала себя.

Его поведение во всё время её объятий никак не забывалось ею. Алина полюбила Яськова за сознательную жесктость равнодушия. Затем, после серий объятий, она начала его любить, так как не была уверена в том, что он её не любил столь же прочно, как и в том, что он её любил. Тут маячила известная и сладкая для всех страстных людей загадка.

Её тягу к Яськову усиливала вероятность того, что его первоначальный отказ, её обиду она любила сильнее, чем самого Андрея. Кроме сего, Искупникова была ещё безудержней огорчена не холодком его души, а тем, что,– она чувствовала,– другие стали догадываться о дерзком поведения Яськова. За такими хитросплетениями характера она не помнила про Дмитрия, который наблюдал со стороны…

Она часто о нём забывала, когда его не было рядом и ещё чаше, когда с ней был. На следующее утро после размолвки с женихом Алина о нём вспомнила по-новому. И сразу даже не поняла, как именно. Вспомнила из-за того что игла девственного равнодушия к этому человеку воткнулась в её сердце. Впервые она вспомнила про Дмитрия, чтобы как можно быстрее забыть о нём и о прежних к нему чувствах.

Она плеснула в лицо свежесть утра, затем холодную воду. Наскоро причесавшись и в чрезвычайно обременительной задумчивости спустилась по лестнице в прихожую, где её остановила Оксана.

– Поговорить надо,– она не взглянула на Алину, но слова произнесла до странности мягко и деликатно.

– Что такое? Что-то случилось?– Алина задумалась, а потом, как за хозяйкой, побежала вслед за Оксаной в зал.

Оксана, как и прошлым вечером, была в халате, но в отличии от Алины, аккуратно причёсана. Губы слегка блестели матовостью розовой помады.

Оксана величавым движением руки поправила объёмную копну сумрачных волос.

– Нет его. Да? Так и не поговорил со мной,– спросила она.

– А где хоть телефон? Не вижу… А? Ах, этот. Ну да… наверное…

– Как он меня замучил!

– Да… точно… Замучил… Да…– Алина никак не могла полностью выбраться из пучины размышлений. Она взглядом что-то искала в комнате.

– Ты со мной.. или нет?– Оксана ошарашенно развела руками.

– Да… Как дела?– резко спросила Алина так, как это делают, когда ожидают в ответ точно такой же вопрос.

– Да что с тобой? Ты не больна?

– Больна… Но не в этом смысле… Ладно. Мы одни?..

– Ты точно не в себе.

– Ох…

– Ты… когда последний раз матушку видела?– Оксана подошла к Алине и стала поправлять её растрёпанные волосы, как будто она сама была ей матерью.

– Что ты со мной делаешь! Не хочу я об этом. Не хочу… Пожалуйста…

– Будь я твоей мамой… я не знаю, что я бы с собой сделала.– вздохнула Оксана.– Жалкая ты! Прости нас всех!

– Не могу,– Алина уткнулась лицом в грудь Оксаны.

– Она слишком любит себя…

– Да она просто слишком любит!..– вскричала Искупникова ещё сильней прижавшись к Оксане.

– Всё-таки надо смириться и помириться.– Оксана поцеловала Алину в голову.– Не такая уж она и овца…

– Легко тебе так о ней говорить!

Они сели рядом на диване и упоённо глядели друг на друга, взявшись за руки.

– Не обижайся,– сказала Оксана и поцеловала Алину в щёчку. Та взглядом целовала её душу. Оксана задрожала и обняла её за шею.

– Нет, ты не думай…– Алина, словно торопясь саму себя переубедить, закачала головой.– Я и не думала так разговаривать. Я и не думала, что мы сможем опять здесь так говорить.

– О твоей матери…

– Тем более… о ней…

– Не нужно тут ни на кого кидаться… И на отца тоже. Так получилось. Они ведь тоже страдают… по-своему…

– Вот именно что по-своему.

Зазвонил телефон, но Алина, повернувшись назад, отчаянно махнула рукой, как на безнадёжное прошлое.

– Знаешь, кто звонит?– играючи спросила Оксана.

– Знаю. Пусть звонят. По очереди звонят. Через полчаса отец позвонит.

Телефон не умолкал. Алина уже вновь глядела на Оксану, пытаясь что-то угадать её взгляд так же легко, как она угадывала её душу. Алина, как отличница, сложила руки на коленях и с ученическим выражением лица спросила:

– Ну… что он?

– Ну что он!– вскочила Оксана, лаская чуть растрепавшимися волосами утренний, комнатный воздух.– Пьёт… по-любому!

– А в другом…

– В другом орёт, что… Да ты сама же слышишь, что он орёт.

– Бестолковый!

Оксана взяла лежавшую на диване тряпочку и начала протирать ею телевизор, стеклянный стол у окна, шкаф и на ходу, не глядя на Алину, громко говорила:

– А главное то, что он сам знает, что он – дурак. И всё равно дурью занимается. Даже сильней, чем раньше. Я его боюсь. Мне кажется, он может убить меня. А ведь это был бы выход! Причём для всех! Только я-то не хочу этого, видишь? Да он и сам этого не хочет. Если бы хотел, то не кричал бы… И не говорил бы этих глупостей. Что он со мной натворил? Он-то сам, козёл, понимает, что только он виноват… Только он… В том, что я не его люблю. Он виноват в том, что я другого люблю.

– Хорошо, что хоть себя не убьёт,– как-то чересчур мечтательно пробормотала Алина.

– Он… предал меня…– Оксана вновь села рядом с Алиной и мученически-тяжело дышала.– Что ему теперь мешает предать самого себя?

– Я когда-то его любила. И нисколько об этом не жалею… Это было такое чувство! Я с такой радостью вспоминаю это чувство!

– А потом?

– Я стала много гулять.

– А-а…– Оксана, остро усмехнувшись, поджала губы.

– Понимаешь…то, что он – дурак… это ещё ничего… Но он хочет, чтобы все вокруг него такими же были… Вот эти-то его прихоти всё портят.

– Они и меня испортили…

– Давай будем бороться… Мне так хочется бороться.

– Ха-ха, Алиночка… ты такая слабая! Куда тебе! Тут мне бы справиться!

– Справишься! Справимся!.. Обязательно справишься! Я в тебя верю.

– Спасибо, милая… Спасибо тебе!

Они не знали, чем мог завершится такой разговор и боялись исхода, который ни одна из них предположить не имел фантазии. Алина и Оксана сознавали, что их беседа постоянно прерывалась интригующим многоточием чувств и не должна была завершится именно в тот день. Одновременно с этим понимали удивитильную вещь: в их отношениях было какое-то непреднамеренное притворство. Им становилось всё интересней, и, если бы подобная беседа завершилась, то тут же бы началась другая, более словосодержащая и вихреобразная.

Случившийся разговор мог состояться только, когда они были наедине. В этом и Алина, и Оксана убеждали себя с настойчивой, вынужденной экспрессией. Об этом ни одна из них не жалела. То чувство почти эротической влюблённости, которое они дарили друг другу, на некоторое время успокаивало жестокость их презрения к Роману. Алина, как девушка с чуть более страстным эротизмом сердца, намного теплей сближалась с Оксаной, чем Оксана с ней. Это породилось её нарывом или даже надрывом греха. Алина, чувствуя себя девушкой, а не женщиной, лишь рядом с Оксаной, искала в ней снисходительную власть над грязью своего разгула, а находила полное родство страстей и терзаний, пусть и более выцветших.

Что самое удивительное, Алина так горячилась,– в дружелюбном смысле этого слова,– что любила бы любую женщину, которая оказалась бы с ней рядом на диване,– такие люди с полной страстностью любят только тогда, когда чувствуют за собой неотступную тень греха.

Они вскочили с дивана от того, что услышали грохот в прихожей. Прибежав туда, увидели поднимавшегося с колеен Романа.

– Рановато ты сегодня,– закачала головой Оксана.

– Ты!.. Тебе, что ли?..

– Ну что мне?

– Помолчи!

– А дальше?

– Слушай, водка есть?

– Хватит на сегодня.

– Ты!..