Энтропия реальности

Он упал на пол своего зала, в знакомый запах пыли, одиночества и вчерашней растворимой лапши. Его не вырвало. Он просто лежал на спине, глядя в потолок с трещиной, чувствуя, как грусть медленно растекается по телу, тяжелая, но не разрывающая. Он достал тетрадь. Поставил дату. Долго думал, что написать. Потом вывел:

Настя жива. Замужем за другим. Двое детей (мальчик ~5 лет, Ванечка; девочка ~3 лет, Настенька). Дом. Счастье. Настоящее, глубокое. Не узнала. Увидел ее спокойной, умиротворенной. Искушения не было – только наблюдение. Боль и… облегчение. Она счастлива без меня. В своем мире. Своей жизнью. Ушел, не нарушив покоя. Грусть без гнева. Понял: ищу не просто ее, а НАС. Нашу любовь. Нашу историю. Здесь ее нет.

Он бросил ручку. Достал блокнот с рисунком дома. Долго смотрел на него. Потом аккуратно вырвал лист, сложил его вчетверо и сунул в тетрадь между страницами. Памятник. Миру, где она была счастлива. Миру, куда ему не было места.

Он поднялся, пошел на кухню. Включил свет. Помыл кружку. Поставил чайник. Пока вода закипала, он стоял у окна, глядя на темный двор своей хрущевки, на тусклые огни в окнах соседей. Там, за тысячами миров, она пила чай с яблочным пирогом в своем доме, укладывала спать своих детей. И это было… хорошо. Не для него. Но для неё. И этого, наверное, было достаточно. Хотя бы на сегодня.

Глава 6: Пламя справедливости.

Боль от прыжка была уже знакомой, как старая рана, но на этот раз ударила с новой силой. Его не просто вывернуло – ему казалось, будто его перемололи. Сашу выбросило не на землю, а прямо в грязную, вонючую лужу у тротуара. Он шлепнулся лицом вниз, вдохнув грязь, бензин и что-то кислое, пахнущее гнилью. Желудок скрутило спазмами, но рвать было нечем – только горькая желчь выплеснулась на асфальт, смешиваясь с городской грязью. Голова раскалывалась, в ушах стоял звон. Он лежал, прижавшись щекой к холодной, маслянистой жиже, пытаясь понять, где он и почему воздух пахнет отчаянием, выхлопами и чем-то едким, как слезоточивый газ.

Они в машине, едут на дачу. Настя за рулем, он рядом, гладит Булочку сзади. Окна открыты, ветер треплет Насте волосы. Она поет что-то под радио, фальшиво, но так весело, что он смеется. «Солнышко, ты медведю на ухо наступила!» – кричит он через шум ветра. Она строит ему рожицу: «Зато медведь доволен! Правда, Булочка?» Собака радостно тявкает. Пахнет асфальтом, полевыми цветами и ее духами – клубника и ваниль. Все просто. Легко. Будущее кажется такой же долгой и светлой, как эта дорога.

Гудок машины. Пронзительный звук заставил Сашу вздрогнуть и отползти на тротуар. Мир вокруг был знакомым и чужим одновременно. Москва. Но не его Москва. Это был город, дышащий гневом. Воздух дрожал от гула толпы где-то неподалеку. На стенах домов – не обычные надписи или реклама, а плакаты. Яркие, злые. Фотографии разбитых машин, лиц, искаженных горем и злостью. Крупные надписи: «ДОЛОЙ БЕЗНАКАЗАННОСТЬ!», «СУД УБИЙЦАМ!», «ПОМНИМ КАЖДУЮ ЖЕРТВУ!», «СКОРАЯ – НЕ МИШЕНЬ!». На одном плакате, прямо на трансформаторной будке, Саша с ужасом узнал лицо. Не Насти. Депутата. Того самого. Его ухмыляющаяся пьяная рожа была перечеркнута красным крестом. Подпись: «ЕГО МЕСТО – В ТЮРЬМЕ! СПРАВЕДЛИВОСТЬ – СЕЙЧАС!».

Саша медленно поднялся, опираясь на мокрую стену. Одежда была в грязи, лицо тоже. Он почувствовал взгляды прохожих – не просто неприязненные, а злые, подозрительные. Люди шли быстро, сгорбившись, лица напряженные, глаза бегали. В воздухе висело напряжение, как перед грозой. Гул толпы нарастал. Он пошел на звук, инстинктивно пряча лицо в воротник куртки, хотя здесь было прохладно, как поздней весной.

Он свернул за угол и замер. Площадь перед зданием, похожим на мэрию, была забита людьми. Тысячи. Море голов, знамен, плакатов. Воздух гудел от скандирования, сливавшегося в один грозный рев: «Спра-вед-ли-вость! Спра-вед-ли-вость! Спра-вед-ли-вость!». Пахло краской с плакатов, пылью и чем-то едким – слезоточивым газом? – щипало глаза.

И на самодельной сцене из грузовика с опущенным бортом стояла Настя.

Но это была не его нежная Настя, не сломленная горем, не счастливая мать. Это была Воительница. Человек, превративший свою боль в оружие. Она говорила в микрофон, и ее голос, знакомый до боли, звучал металлом, резал воздух. Он был хриплым от крика, но сильным, полным ярости и уверенности, так что толпа затихала, а потом взрывалась новыми криками.

Она выглядела… измученной. Очень худой, с острыми скулами, глубокими тенями под огромными, горящими глазами. Волосы, которые у Насти были светлые и мягкие, сейчас были коротко, почти по-мужски стрижены, неровно, будто она сама их отрезала в гневе. Она была одета в простые темные джинсы и ветровку, на которой был значок – изображение «скорой», перечеркнутой красной чертой. Но в этой худобе, в этой стрижке, в этом огне глаз была огромная, почти страшная сила. Сила человека, которому нечего терять. Который сжег мосты и пошел напролом.

На сцене Настя говорила не о себе. Она говорила о других. О водителе «скорой», погибшем в той же аварии (Саша узнал об этом позже). О молодом враче, сбитом пьяным чиновником месяц спустя. О девочке, умершей, потому что «скорая» опоздала, застряв в пробке из-за кортежа какого-то важняка. Она называла имена. Фамилии. Должности. Она показывала фотографии – разбитых машин, плачущих родных, ухмыляющихся виновников, выходящих из судов. Ее голос дрожал не от слабости, а от сжатой ненависти и боли – не только своей, но и боли десятков, сотен таких же, как она.

«Они думают, что мы забудем?!» – кричала она, и толпа ревела: «НЕ ЗАБУДЕМ!». «Они думают, что их деньги, их связи, их кресла защитят их от ответа?!» – «НЕ ЗАЩИТЯТ!». «Они убивают нас на дорогах, в больницах, своим безразличием, своей безнаказанностью! И мы МОЛЧАЛИ! Но МОЛЧАНИЕ – ЭТО СОГЛАСИЕ! ХВАТИТ МОЛЧАТЬ!»

Саша стоял на краю толпы, прижатый к ограде, чувствуя себя мелкой соринкой в этой огромной буре гнева. Сердце бешено колотилось, но не только от страха быть узнанным или задавленным. От стыда. Глубокого, разъедающего стыда. В его мире он зарылся в свою боль, как крот. Построил себе нору из тоски, игр и работы. Он ненавидел того депутата, в самых темных мыслях мечтал о его падении, но… он ничего не делал. Ничего, кроме бегства в другие миры в тщетной надежде спастись самому. А она… его Настя… или та, что могла бы быть его Настей… она поднялась. Она превратила свое горе в знамя. Она боролась не только за память о своем погибшем Саше (как он умер здесь? В той же аварии? Или по-другому?), но и за всех. Она стала голосом тех, кого лишили голоса.

Настя на кухне, разбирает пакеты с продуктами. Достает коробку дорогого чая, конфеты. «Это что?» – спрашивает он. «Для соседки, Тамары Петровны, – отвечает она, не глядя. – Ее сына вчера выписали… после операции. Она одна, пенсия маленькая, все на лекарства уходит». Он молчит. Знает, что у них самих не густо. «Насть, мы сами…» Она оборачивается, и в ее глазах – знакомый огонек, смесь упрямства и жалости. «Саш, мы есть друг у друга, мы справимся. У нее – только больная кошка и долги. Нельзя же просто… проходить мимо». Она идет к соседке, оставляя его с легким уколом стыда и гордости за нее.

«Проходить мимо». Именно это он и делал. Во всех мирах. Даже пытаясь помочь, как в мире, где он погиб, делал это тайком, трусливо, а потом сбежал. А она здесь не прошла мимо. Она встала посреди площади и закричала так громко, что ее услышали тысячи.

Толпа взревела с новой силой. Настя указала пальцем на здание администрации. «ОНИ ТАМ! СЕЙЧАС ОНИ ТАМ, ЗА ЭТИМИ СТЕНАМИ! ОНИ ПЬЮТ НАШИМ ГОРЕМ! ПОКАЖЕМ ИМ НАШЕ ГОРЕ! ПОКАЖЕМ ИМ НАШУ ЯРОСТЬ!»

Это был сигнал. Из толпы полетели пластиковые бутылки и банки в сторону здания. Засвистели петарды. Полиция, до этого державшаяся в стороне, напряглась. Щиты сомкнулись. Замелькали рации. Саша увидел, как Настя спрыгнула с грузовика и пошла в первых рядах наступающей толпы. Не сгорбившись, а с прямой спиной, высоко подняв голову, как знаменосец. Она шла на щиты. На дубинки. На возможную смерть. Ради справедливости. Ради того, чего он так безнадежно искал во всех мирах – не личного счастья, а простой правды и наказания за зло.

Саша почувствовал, как сжалось в груди. Не только стыд. Зависть? Да. Дикая зависть к ее силе, к ее ясной цели, к ее умению действовать. И… любовь. Страшная, мучительная любовь к этому яростному, прекрасному в своем гневе человеку, в котором еще угадывались черты его тихой, смешной Насти. Он хотел быть там, рядом с ней. В первых рядах. Подставить спину под дубинки. Кричать вместе с ней. Стать частью ее борьбы. Загладить свою трусость, свое бегство.

Он сделал шаг вперед, в гущу толпы. Его толкали, сжимали со всех сторон. Воздух стал густым от криков, пыли, пота. Он пробивался к ней, к этому пламени, которое могло сжечь его, но сулило очищение. «Настя!» – попытался крикнуть он, но голос потонул в реве тысяч голосов. «НАСТЯ!»

Она была уже метрах в двадцати, почти у самого оцепления. Он видел, как полицейские переглянулись, как один что-то сказал в рацию. Настя подняла руку, указывая на окно на втором этаже. «ВИДИШЬ ИХ? ВИДИШЬ, КАК ОНИ СМОТРЯТ СВЕРХУ? КАК СМОТРЕЛ ОН, КОГДА ДАВИЛ НАС?!»

И в этот момент их взгляды встретились. Не сквозь толпу. Прямо. Он пробился достаточно близко. Ее горящие глаза, полные ярости, скользнули по нему… и остановились. На миг – всего на миг – в них мелькнуло удивление. Что-то знакомое? Но тут же его смыла волна гнева, направленная прямо на него. Он видел, как ее брови сдвинулись, как губы скривились в презрительную усмешку. Она узнала в нем чужого. Не своего. Не бойца. Не жертву. Подозрительного парня в грязной куртке, который лез не в свое дело.

Они в ветеринарке. Булочка сломала лапу, прыгнув с дивана. Настя держит ее, успокаивает, сама плачет. «Я виновата, Саш! Я не доглядела!» Ветеринар делает укол, Булочка скулит. «Тише, солнышко, тише, – шепчет Настя, прижимая собаку к себе, целуя ее в лоб. – Сейчас все будет хорошо. Доктор поможет. Мы поможем». Ее слезы капают на шерсть Булочки. В ее глазах – чистая любовь и желание защитить, даже если она виновата.

Сейчас в ее глазах не было ничего, кроме ненависти и презрения к нему, влезшему в ее боль и борьбу. Он был для нее не другом, не потерянной любовью, а врагом. Лишним. Его попытка приблизиться, быть рядом, казалась ей оскорблением. Он мешал ей своей чужеродностью. Его отбросили к самому краю толпы, к ограде. За спиной раздался резкий хлопок – это полиция бросила светошумовые гранаты. Толпа взревела от злости и страха. Засвистели дубинки. Началась давка. Саша видел, как Настя, не отступая, швырнула камень в полицейский щит. Ее фигура на миг скрылась в клубах дыма и мельтешении людей.

Чувство вины накрыло его с головой, тяжелое, как мокрое одеяло. Он пришел сюда, как вор. Он хотел урвать кусочек её боли, её силы, её смысла для себя. Чтобы успокоить свою тоску. Он был мародером на её войне. Его поиски, его желание вернуть свое счастье, казались ему теперь жалкими перед ее настоящим подвигом – борьбой не за себя, а за всех. И он причинил ей боль. Своим вторжением. Своей попыткой влезть в её мир со своим горем. Она указала на него пальцем, как на врага. И она была права.

Ему нужно было бежать. Отсюда. От её гнева. От своего стыда. От этого мира, где он был лишним. Саша судорожно нащупал часы. Кнопка со спиралью. Не «Домой». Он не мог вернуться в свою пустую квартиру сейчас. Он не вынес бы тишины. Ему нужен был хаос, боль, опасность – что-то, что заглушило бы этот шум в ушах и стыд внутри. Что-то, что подходило бы к тому, что он чувствовал. Он нажал кнопку, не думая, отчаянно желая одного – исчезнуть.

Прыжок был особенно жестоким. Мир не просто исчез – он взорвался. Цвета слились в боль, звуки – в оглушительный визг. Ему казалось, будто его разорвали на куски и швырнули в черную дыру, полную битого стекла. Это длилось вечность. Его выкинуло.

Новый мир. Он упал не на асфальт, а во что-то мягкое, влажное, липкое. Грязь? Трава? Он лежал, задыхаясь, выплевывая землю, чувствуя вкус крови на губах – прикусил язык. Первое, что он почувствовал – тишина. Глубокая, звенящая, ненормальная тишина, нарушаемая только его хриплым дыханием и… странными, далекими звуками. Какими-то низкими ревами. И запах. Не выхлопов, не газа. Запах сырости, гниющих растений, болота и… чего-то звериного, тяжелого.

Он поднял голову. И замер.

Он лежал на краю густого, древнего леса. Огромные папоротники, деревья с толстыми, перекрученными стволами, обвитые лианами. Воздух был теплым, влажным, густым. Небо над деревьями – странного, желто-зеленого цвета. И тишина… она была обманчивой. Лес шевелился. Шуршал. Ждал.

Потом он услышал это снова. Рёв. Теперь гораздо ближе. Глубокий, дрожащий звук, от которого задрожала земля под ним и с деревьев посыпались листья. Но это был не рев знакомого зверя. Это было нечто… огромное. Древнее. Страшное. Саша медленно, со стоном повернул голову в сторону звука. На опушке леса, метрах в пятидесяти, в высокой траве, стояло Существо. Огромное, как дом. Массивное тело, покрытое бугристой, серо-зеленой кожей. Мощные ноги с когтями. Длинная шея, увенчанная маленькой головой с клювом, как у попугая, но размером с дверь машины. И маленькие, злые глаза, смотрящие прямо на него.

Трицератопс. Или что-то очень похожее. Оно опустило голову, выставив вперед три огромных, острых рога – два над глазами и один на носу. Из ноздрей вырывались клубы пара. Оно фыркнуло, и земля снова дрогнула. Оно его увидело. И оно не выглядело добрым.

Чистый, животный страх охватил Сашу, на миг затопив стыд и вину. Адреналин ударил в кровь. Он вскочил, еле устояв на дрожащих ногах. Его глаза метнулись к часам. Кнопка «Домой»? Или снова прыжок? Куда? В еще худший кошмар? Чудовище сделало шаг вперед. Земля дрогнула. Потом еще один. Оно пошло на него. Не быстро, но неотвратимо, как танк. Трава приминалась под его огромным весом. Рёв прокатился по воздуху – угроза, вызов.

Они в кино, смотрят «Парк Юрского периода». Настя вцепилась в его руку во время сцены с тираннозавром. «Боже, Саш, это ужасно! – шепчет она, прижимаясь. – Представить, что такие ходили по земле…» Он смеется, обнимает ее: «Хорошо, что нас с тобой тогда не было. Мы бы не выжили и пяти минут». На экране тираннозавр взревел, Настя взвизгивает и прячет лицо у него на плече. Он чувствует, как она смеется сквозь страх. «Дурак», – бормочет она, но не отпускает его руку до конца фильма.

Сейчас смеха не было. Был только чистый ужас перед тварью, для которой он был всего лишь досадной мошкой. Он развернулся и побежал. Не думая. Не глядя на часы. Просто бежал, спотыкаясь о корни, хлеща себя по лицу огромными листьями папоротников, вглубь этого зеленого, дышащего, враждебного леса. За его спиной нарастал грохот тяжелых шагов и победный рев существа, уверенного, что добыча не уйдет. Саша бежал, чувствуя, как слезы страха смешиваются с потом, как стыд за вторжение в мир Насти сменяется простым желанием выжить. Он искал спасения, а нашел только новые круги ада. И теперь этот ад дышал ему в спину горячим дыханием доисторического чудовища.

Глава 7. Искушение.

Нужно было убираться отсюда. Срочно. Саша нащупал кнопку спирали и судорожно нажал. Новый мир. Новая боль. Но пока только физическая. Уже приевшаяся. Саша почти свыкся с ней. Боль стала как родная. Когда его наконец выбросило, он не упал, а распластался на холодной, гладкой поверхности, не в силах пошевельнуться. Воздух пах странно: озоном, как после грозы, сладкой пыльцой незнакомых цветов и… жареными каштанами? Знакомый, уютный запах, не вязавшийся с адом, который он только что пережил.

Он лежал лицом вниз, щекой прижатый к чему-то твердому и прохладному – полированному камню или плитке. По телу бегали мурашки, тошнило, но вырвать не могло. В ушах звенело, заглушая все звуки. Постепенно звон стих, уступив место… тишине. Не мертвой, а живой. Шелест листвы где-то высоко. Чей-то смех. Звон колокольчика. И тиканье. Громкое, размеренное тиканье больших часов, доносящееся из дома.

Саша заставил себя открыть глаза. Он лежал на широкой каменной террасе с коваными перилами, увитыми плющом и незнакомыми белыми цветами. Перед ним открывался вид, от которого перехватило дыхание. Терраса принадлежала дому – нет, скорее… усадьбе? Небольшой, но красивой. Белокаменное здание, похожее на итальянскую виллу. А за перилами… раскинулся сад. Идеально подстриженные кусты, образующие узоры. Цветники с яркими цветами: красными, фиолетовыми, желтыми, синими – таких Саша не знал. Дорожки из светлого гравия вели к беседкам с розами. Фонтан с дельфинами в центре. Дальше – ровные ряды виноградников, спускающиеся к синей ленте реки. Солнце светило тепло, но не жгло. Воздух был чистым, свежим.

Этот мир не был адом, руинами или серой пустыней. Он был… идеальным. Богатым. Спокойным. Красивым до боли. Как картинка из рая, куда Сашу занесло по ошибке. Он почувствовал себя грязным пятном на чистом камне. Его поношенная куртка, мятые джинсы, стоптанные кроссовки – все кричало, что он здесь чужой. Он медленно, с трудом поднялся на колени, опираясь о холодный камень. Голова кружилась.

Саша и Настя стоят на балконе своей хрущевки, пятый этаж. Вид – на серые дворы, гаражи, старые качели. Настя обнимает его сзади. «Вот вырастем большие, Саш, – говорит она мечтательно, – купим себе домик. Не такой, конечно, – она машет рукой куда-то вдаль, – но свой. С садом. И розы. Обязательно розы». Он поворачивается, целует ее в лоб: «Будет у нас и домик, и розы. Главное – вместе!». Они стоят, смотря на унылый пейзаж, но видят в нем обещанное будущее. Запах ее волос – клубника и ваниль – смешивается с городской пылью.

Запах здесь был другим. Чистым. Дорогим. Без обещаний, но с исполнением. Саша встал, шатаясь. Едва не упал, ухватившись за перила. Отсюда вид был еще лучше. Дом стоял на вершине холма. Внизу, у реки, виднелся аккуратный поселок – черепичные крыши, ухоженные сады. Ни заводов, ни трущоб, ни мусора. Идиллия.

И тут он услышал голос. Женский. Звонкий, счастливый, знакомый до боли.

«Саш, смотри! Первая клубника!»

Сердце Саши остановилось, потом забилось с бешеной силой. Он замер, вжавшись в плющ у перил, стараясь стать невидимым. Голос доносился из сада, слева, из-за высокой зеленой стены из кустов.

«Уже? Где?» – ответил мужской голос. Низкий, спокойный, уверенный. Его голос. Но… не совсем. Более мягкий. Без привычной усталости или тревоги.

Саша осторожно выглянул. Дорожка вела к небольшой стеклянной теплице. Возле нее, на коленях перед грядкой, стояла Она.

Настя.

Она была в легком сиреневом платье, с плетеной корзинкой в руке. Волосы, светлые и густые, были собраны в небрежный пучок, выбивались солнечные пряди. Лицо сияло – не фанатичной верой, не материнской усталостью, а чистым, спокойным счастьем. Здоровьем. Она выглядела… ухоженной. Счастливой. Его Настей в лучшие дни, но еще лучше.

И рядом с ней, склонившись над грядкой, был Он. Александр. Но не успешный пафосный художник, не усталый дизайнер из хрущевки. Этот Саша был в белых льняных брюках и голубой рубашке с закатанными рукавами. Он выглядел… отдохнувшим. Сильным. Уверенным. Он срывал ярко-красную ягоду клубники и протягивал Насте.

«Первая. Для тебя».

Настя рассмеялась, взяла ягоду, откусила. Сок окрасил ее губы. «Вкусно! Но кисловатая еще». Она протянула ему остаток. Он взял, съел, потом наклонился и поцеловал ее в губы, смахивая сок. Легко, естественно.

«Сладкая», – прошептал он, глядя ей в глаза.

Она ответила ему взглядом, полным любви, доверия. Взглядом, который когда-то был обращен к нему. Саше из другого времени.

Боль ударила Сашу под ребра. Он схватился за перила, чтобы не закричать. Его ногти впились в металл. Это был не мир успешного художника, где Настя сияла рядом с чужим гением. Не мир чужих людей, где она была счастлива с другим мужчиной. Здесь она была с ним. С его двойником. С версией его самого, которая не потеряла ее. Которая жила в этом раю, собирала клубнику. Которая имела все, что он потерял.

Они в парке, ранняя весна. Трава еще редкая. Настя сидит на одеяле, он лежит, положив голову ей на колени. Она кормит его клубникой из пластикового контейнера, купленной по акции. «Вкусно?» – спрашивает она. «Сладкая», – бормочет он, закрывая глаза, наслаждаясь ее прикосновениями, солнцем. Булочка копается рядом. «Когда-нибудь у нас будет свой сад, – мечтательно говорит Настя. – С клубникой. И чтобы ты лежал вот так, а я кормила бы тебя прямо с грядки». Он берет ее руку, целует ладонь. «Обязательно, солнышко».

Здесь этот сад был. Клубника была. А он лежал в пыли чужого рая, призрак у перил, наблюдающий за воплощением своей же мечты. И мечта эта принадлежала другому.

Он наблюдал, затаив дыхание. Они закончили с клубникой, поднялись. Настя взяла его под руку, и они пошли по дорожке к дому. К этому дому. Саша видел, как легко они шли, как их плечи соприкасались, как они перебрасывались словами, смеялись. Он видел, как Настя что-то сказала, и он рассмеялся – его настоящим смехом, который Саша почти забыл. Смехом человека, который не знает горя.

Они скрылись внутри. Саша остался один на террасе, дрожа, хотя солнце припекало. Его мир был хрущевкой, тоской и часами-проклятием. Их мир – был воплощением всех их «когда-нибудь». Здесь не было погибшего ребенка. Не было пьяного депутата. Не было разбитой скорой. Здесь он был целым. И она – счастливой. С ним.

Мысль пришла внезапно, ясная и страшная: Убрать его.

Она была бы свободна. Одна. И он, настоящий он, мог бы… занять его место. Ведь он же он, по сути? Тот же человек, только… прошедший через ад. Разве она почувствует разницу?

Образ всплыл мгновенно: он подкрадывается к двойнику сзади, когда тот один. Камень? Тяжелая ветка? Он представлял, как тело падает на идеальную траву. Как кровь, алая, как клубника, растекается. Как он прячет тело… Потом он входит в дом. Настя оборачивается: «Саш?» Он улыбается ее улыбкой. «Я здесь, солнышко». Идет к ней. Обнимает.

Они в ванной. Настя моет Булочку после прогулки под дождем. Собака скулит, отряхивается. «Саш, держи ее!» – смеется Настя, пытаясь намылить собаку. Он пытается удержать вертлявую Булочку, сам весь мокрый. «Она же как угорь!» – возмущается он. «Ты же сильный!» – поддразнивает Настя. «Сильный, но не всесильный!» – парирует он, ловя собаку. Вода, пена, смех. Запах мокрой шерсти и ее шампуня. Простое счастье.

Разве он мог убить человека в таком мире? Разве мог принести насилие в этот сад? Осквернить её счастье смертью? Даже ради… своего счастья?

Отвращение к самому себе поднялось волной. Он сглотнул ком в горле. Нет. Не мог. Это было бы не спасением, а новым падением. Он убил бы себя. Ту версию себя, которая выиграла. Которая сохранила все самое дорогое. Он стал бы монстром. И Настя… если бы узнала правду… возненавидела бы его.

Но искушение не отпускало. Оно шептало: Он не заслужил этого счастья. Он просто удачливее. Он не прошел через твою боль. Ты сильнее. Ты заслуживаешь её больше. Образ падающего тела снова всплыл, маняще и отвратительно.

Саша оттолкнулся от перил. Ему нужно было уйти. Сейчас. Пока он не сдался. Он огляделся. Терраса была пуста. Дверь в дом приоткрыта. Оттуда доносились голоса, смех, звон посуды. Завтрак? Обед? Их счастливое утро.

Он не мог прыгать отсюда. Шум, вспышка – они могли заметить. Он крадучись спустился по широким каменным ступеням в сад, стараясь держаться в тени кустов. Его сердце колотилось громко. Каждый шаг по гравию хрустел. Он пробирался вглубь сада, к виноградникам, надеясь найти укромное место. Сад был огромен и идеален. Каждый лист сиял, каждый цветок был на месте. Не было диких уголков, где можно спрятаться.

Саша и настя заблудились в лесу за городом. Дождь начал накрапывать. Карта не работает. «Саш, мы потерялись?» – спрашивает Настя, но в ее глазах азарт. «Не потерялись, – уверенно говорит он. – Мы просто… исследуем другой путь». Она смеется: «Другой путь в бурелом?». «Самый интересный!» – парирует он, продираясь сквозь кусты. Они выходят к реке, мокрые, в грязи, но счастливые. Находят старую лодку. «Наш Титаник!» – объявляет Настя. Они кричат: «Мы короли мира!» Их смех разносится над рекой. Запах мокрой листвы и их молодости.

Здесь не было места заблудиться. Не было места приключениям. Все было предсказуемо. Как жизнь этого другого Саши.

Саша добрался до виноградников. Длинные, ровные ряды лоз тянулись вниз по склону. Здесь было тише. Пахло землей, виноградом и камнем. Он зашагал между рядами, ища место, где можно спрятаться и прыгнуть. Вдруг он услышал шаги. Легкие, быстрые. И снова ее голос, близко: