Энтропия реальности

«Саш? Ты где? Я принесла тебе кофе!»

Он замер как статуя, затаив дыхание. Она шла по дорожке вдоль виноградника, неся две кружки. Её платье колыхалось. Она выглядела беззащитной и прекрасной. Она искала его. Другого. Но если бы она свернула в его ряд…

Саша бросился вглубь, за густую лозу, прижался к теплой земле у подножия каменной стены, поддерживающей склон. Сердце бешено стучало. Он слышал, как ее шаги замедлились. Как она прошла мимо его укрытия, в нескольких метрах.

«Саш?» – позвала она еще раз, уже с легким удивлением.

Он видел краешек ее платья, сандалии. Если бы она повернула голову… Но она не повернула. Шаги удалились.

Он сидел, прижавшись к земле, дрожа. Пот стекал по лицу. Не только от страха быть пойманным. От близости к ней. От невозможности выйти, крикнуть: «Я здесь! Смотри! Это я!» От осознания, что она ищет другого его. Что ее любовь – не для него.

Он пришел домой поздно, после аврала. Голова гудит. В прихожей пахнет едой. Настя встречает его. «Ты ела?» – бормочет он. «Ждала тебя», – улыбается она. Она ведет его на кухню, сажает за стол. Ставит тарелку с теплым ужином. «Ешь, любимый». Она садится напротив, смотрит, как он ест. Её взгляд теплый, усталый, полный любви. «Как там наша Машенька?» – спрашивает он. «Шевелится, – кладет его руку себе на живот. – Скучает по папе». Он чувствует толчок. Усталость отступает. Он дома. Он нужен. Запах еды и тихого вечера.

Здесь другой Саша приходил домой вовремя. И его встречали так же. Теплым ужином. Улыбкой. Рукой на животе. Это был его дом. Его жизнь. Украденная у него слепым случаем и пьяным депутатом.

Ярость, черная и горячая, поднялась из глубины. Не к депутату – к нему. К этому двойнику в белых брюках, который жил его жизнью, любил его жену! Почему он? Почему не Саша? За что? Просто удачливее! Слепая удача подарила ему все, а Саше – только боль и эти часы, ставшие не то проклятием, не то еще одним шансом на другую жизнь!

Мысль об убийстве вернулась с новой силой. Горячей, яростной. Он должен был это сделать. Не ради Насти – ради справедливости. Чтобы забрать свое! Чтобы доказать, что удача – ничто перед его болью!

Он вскочил. Глаза метались по земле. Камень? Тяжелый кусок дерева? Что-то, чем можно ударить. Тихо. Он шагнул из укрытия. Настя ушла. Виноградник был пуст. Солнце светило ярко. Внизу, у реки, он увидел фигуру. Он. Другой Саша. Стоял у маленького причала, смотрел на воду. Один. Идеальная мишень.

Саша двинулся вниз по склону, крадучись между лозами, как волк. Каждый лист, каждый камень под ногами казались предателями. Ярость кипела в нем, смешиваясь со страхом и стыдом. Он подобрал тяжелый, неровный камень – размером с кулак, шершавый. Вес его в руке был страшным. Орудие убийства.

Он приближался. Метров тридцать. Двадцать. Десять. Двойник стоял спиной. Саша видел его плечи, затылок – как у него в зеркале. Но более… спокойный. Не ссутулившийся под горем. Это плечо не держало гроб Насти. Эта жизнь была подарком.

Саша замер в тени последней лозы перед открытым пространством у причала. Рука с камнем дрожала. Сейчас. Быстро. Сзади. В затылок. Он не почувствует. Упадет в воду. Течение унесет… Мысли неслись, оправдывая ужасное. Он сделал шаг вперед, из тени. Камень был тяжел, как грех.

Темная комната. Только свет монитора. На экране – медицинская статья: «Последствия тяжелой травмы при беременности». Страшные слова. Прогнозы. Он читает и чувствует себя беспомощным. Ничтожным. Неспособным защитить ни ее, ни ребенка. Он хочет кричать. Но сидит тихо. Потом выключает компьютер. Ложится рядом с Настей на больничную койку, осторожно обнимает ее холодную руку. Шепчет: «Я здесь. Я с тобой». Она не реагирует. Только монитор тихо пищит. В эту ночь он понял, что такое настоящая беспомощность.

Цену беспомощности… и цену насилия. Что он хотел доказать этим убийством? Что он сильнее судьбы? Нет. Он хотел доказать, что он хуже. Что он готов на зло. Убийство двойника не вернуло бы ему Настю. Оно убило бы его самого. Окончательно. Оно сделало бы его монстром. Оно осквернило бы ту чистую любовь, которую он видел в ее глазах утром.

Камень выскользнул из его дрожащих пальцев и глухо стукнул о землю у его ног. Саша ахнул, как от удара. Он отшатнулся, глядя на камень, как на что-то страшное. Стыд накрыл его с головой. Что он только что замышлял? Каким чудовищем он чуть не стал?

Двойник у причала обернулся на звук. Их взгляды встретились через несколько метров.

Глаза двойника – его глаза – расширились от удивления. Он увидел Сашу – грязного, дикого, с безумным взглядом и лицом, искаженным стыдом. Увидел камень у его ног.

«Кто вы?» – спросил двойник, голос твердый, но без злобы. Скорее настороженный. Он сделал шаг вперед. «Что вы здесь делаете?»

Саша не ответил. Он не мог. У него сжало горло. Он видел в глазах двойника не страх, а… недоумение и тревогу. Тревогу за свой дом. За свой сад. За свою Настю. Он видел себя – защитника этого рая. Этот взгляд добил его.

Саша рванулся прочь. Не вниз, а вверх, обратно по склону, туда, где был дом. Бежал, спотыкаясь о лозы, срывая листья. Слышал за спиной окрик: «Эй! Стой!» Но он не останавливался. Бежал, как зверь, гонимый стыдом и ужасом.

Он выбежал на площадку перед домом. Настя стояла на террасе, держа кружки. Она увидела его, мчащегося через идеальный газон, оставляющего грязные следы. Увидела его лицо. Ее глаза широко распахнулись от шока и страха.

«Настя!» – закричал он хрипло, не зная, что сказать, просто выкрикивая ее имя.

Она вскрикнула, отшатнулась. Кружки упали на камень террасы, разбившись с грохотом. Горячий кофе брызнул на ее платье, на белый камень.

Саша не остановился. Он пронесся мимо террасы, мимо нее. Но куда? Не знал. Просто бежал. По дорожке к воротам. Ворота были открыты. Он вылетел на дорогу – узкую, асфальтированную, ведущую вниз, к поселку.

За спиной он слышал голоса. Двойника. Насти. Встревоженные. Зовущие кого-то? Он не оглядывался. Бежал, пока хватало дыхания. Потом споткнулся, упал на обочину, в грязь. Поднялся. Пошел шатаясь. Стыд горел на щеках. Он чуть не убил человека. Он напугал ее. Он ворвался в их рай, как безумец, оставив страх в её глазах.

Он шел по дороге, не зная куда. Поселок внизу казался мирным. Дети играли. Кто-то косил траву. Запах свежескошенной травы смешивался с пылью. Он видел их лица – счастливые. Они не знали, что рядом чуть не случилось убийство. Что по их дороге идет тот, кто едва не переступил черту.

Он поднял руку. Часы. Кнопка «Домой». Спасение. Но прыжок домой означал возвращение в пустоту. В осознание того, что он мог, но не сделал. И того, что он хотел сделать.

Нет. Он не мог вернуться домой. Не с этим. Он нуждался в наказании. В мире, где его стыд и злость найдут выход. Где его готовность к насилию будет направлена на кого-то… заслуживающего.

Его палец нашел кнопку со спиралью. Он не думал. Он думал только о бегстве. От себя. От своего стыда. От этого рая. Любой мир. Только не этот. Только не видеть ее испуганных глаз.

Он нажал кнопку, глядя на сияющий поселок внизу.

Красивая картинка растворилась в мешанине цветов и гула. Боль прыжка была ничто по сравнению с болью в душе. Он летел в неизвестность, унося с собой образ сияющей Насти с клубникой, ее испуганный взгляд на террасе и тяжесть камня, который он поднял и… уронил. Не бросил. Уронил от слабости. От страха. От остатков совести. Спираль…

Глава 8. Цена справедливости.

Саша упал лицом вниз. Его прижало к чему-то холодному. Медленно поднявшись на колени, он оперся о гладкий, современный парапет. Его одежда – та же поношенная куртка, мятые, прожженные в разных мирах джинсы, грязные кроссовки – выглядела грязным пятном на этой идеальной картине. Прохожие смотрели на него – не подозрительно, как в мире, где тот Саша умер, а Настя горевала и не смогла смириться с его смертью, а… с недоумением. С легким осуждением. Как на человека, который явно выбивается из общего порядка. Он почувствовал себя грязным тараканом на чистом больничном полу.

Они идут по Арбату вечером. Народу – море. Настя держит его под руку, смеется над уличным музыкантом, пародирующим известную певицу. Воздух густой от запаха жареных каштанов и сладкой ваты. «Боже, как душно! – кричит она ему в ухо, перекрывая шум толпы. – И везде мусор!» Она показывает на переполненную урну и окурок рядом. «Люди – свиньи, Саш!» Он обнимает ее за плечи: «Не все, солнышко. Вот мы с тобой – культурные». Она фыркает: «Культурные, но в этой толкучке нас скоро растопчут!» Они пробираются сквозь толпу, смеясь и ругаясь.

Здесь не было толкучки. Не было мусора. Был порядок. Чистый, почти пугающий. Саша встал, пошатываясь. Посмотрел на здания. И замер. На стене большого здания висел огромный плакат. Не агитка, не реклама. Это был… памятный плакат. Строгий, черно-белый. Фотография человека. Василия Петровича Крюкова. Того самого депутата. Но не ухмыляющегося, не самодовольного. На фото он был в полосатой робе, за решеткой. Лицо осунувшееся, глаза потухшие, полные безысходности. Крупная надпись: «Безнаказанность – Преступление. Памяти жертв!». Подпись поменьше: «Приговорен к пожизненному лишению свободы за ДТП со смертельным исходом в состоянии алкогольного опьянения и злоупотребление служебным положением. Помним каждого».

Саша почувствовал, как подкашиваются ноги. Он схватился за парапет. Сердце колотилось теперь не от страха, а от чего-то невероятного. Его осудили? Пожизненно? В его мире, в другом мире этот человек был всемогущим. Здесь… его сломали. Система сработала. Справедливость восторжествовала. Воздух, которым Саша дышал, внезапно показался ему не просто чистым, а священным. Он сделал шаг, потом другой, двигаясь как во сне по этой идеальной улице. Замечал детали: на остановках автобусов – электронные табло с точным временем; мусорные баки – для разного мусора, ни один не переполнен; полицейские (их было мало) не хмурились, а просто наблюдали; на одном из зданий висела скромная табличка: «В память о сотрудниках скорой помощи, погибших при исполнении служебного долга. Их мужество – пример». В списке имен… он пробежал глазами, но не нашел того, чего боялся увидеть. Насти там не было.

Надежда, та самая упрямая травинка, которую он считал вытоптанной в мире «Искушения» и затоптанной в грязь в мире «Зеркального Зла», вдруг пробилась сквозь отчаяние и стыд. Острая, болезненная, ослепительная. Если Крюкова осудили… если система сработала… значит, авария, возможно, не была смертельной? Значит, Настя…

Он почти побежал, спотыкаясь, не замечая осуждающих взглядов. Ему нужно было найти ее. Сейчас. Узнать. Увидеть. Инстинктивно он повернул в сторону их старого района, к хрущевке, в которой они жили. Но разум подсказывал: в мире, где все так идеально, где правосудие свершилось, их старая развалюха вряд ли уцелела. И он был прав.

На месте их пятиэтажки стоял новый, аккуратный жилой комплекс. Не высотка, не помпезные башни, а что-то уютное, европейское, с зелеными двориками, детскими площадками и даже небольшим фонтаном. Саша остановился у входа, чувствуя себя призраком из прошлого, заглянувшим в слишком светлое будущее. Сердце бешено колотилось. Где искать? Больница? Но какая? Может, она все еще работает на «скорой»? Мысль казалась безумной. После такой травмы… если она выжила…

Они дома. Настя только вернулась с тяжелой смены. Лицо серое от усталости. «Два вызова подряд, Саш, – говорит она, снимая куртку, руки дрожат. – Первый – бабушка, инсульт, еле довезли… Второй – парень, мотоциклист…» Она замолкает, глотает ком в горле. «Он не выжил, да?» – тихо спрашивает он, подходя, беря ее холодные руки в свои. Она кивает, не глядя. «Двадцать два года… Мать приехала… Ее крик…» Она закрывает глаза, прислоняется лбом к его груди. «Иногда кажется, что мы просто возим трупы…» Он крепко обнимает ее, гладит по спине. «Нет. Ты даешь шанс. Каждый раз. Благодаря тебе». «Благодаря нам, – поправляет она слабой улыбкой. – Экипажу». Запах больничного антисептика, ее усталости и ужина, который они приготовили, чтобы она поела после смены.

Могла ли она, пережив аварию, вернуться работать фельдшером? В мир, где пьяные депутаты сбивали «скорые»? Но здесь депутатов настигло правосудие. Возможно… возможно, она смогла?

Он бродил вокруг комплекса, не решаясь войти. Его вид – грязный, дикий, с безумными глазами – точно привлечет охрану. Он заметил уютное кафе на первом этаже одного из домов – большие окна, столики внутри и снаружи. Подошел ближе, стараясь спрятаться в тени декоративных кустов. И замер.

За столиком у окна сидела Настя.

Она пила кофе, что-то читая на планшете. Выглядела… потрясающе. Здоровой. Сильной. Спокойной. Ни следа той сломленности, что была в мире, где погиб Саша, ни фанатичного огня мира, в котором Настя начала революцию. Волосы, светлые и густые, были аккуратно уложены. Лицо – немного повзрослевшее, с едва заметными морщинками у глаз, но без следов глубокого горя или изматывающей борьбы. Она была одета элегантно, но удобно – темные брюки, блузка, легкий пиджак. На запястье – не часы, а тонкий фитнес-браслет. Рядом на стуле лежала кожаная сумка.

Саша вжался в кусты. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Она была жива. Здорова. Не сломлена. И сидела здесь, в этом идеальном мире, где убийца ее мужа (его двойника? Как он умер здесь?) получил по заслугам. Слезы брызнули из глаз, горячие, соленые. Облегчение? Да. Огромное. Он наблюдал, затаив дыхание. Она отложила планшет, допила кофе, посмотрела на часы (наручные, тонкие, женственные). Потом подняла взгляд… и улыбнулась. Тепло, широко, своей настоящей улыбкой, которую Саша не видел три года. Улыбнулась человеку, подходившему к столику.

Саша почувствовал, как мир вокруг него рушится. Снова.

К столику подошел Он. Александр. Его двойник. Но не изможденный дизайнер, не самодовольный художник, не уверенный хозяин поместья. Этот Саша выглядел… нормальным. Здоровым. Уверенным в себе, но без напускного величия. Он был одет в хорошие джинсы, рубашку с открытым воротом, легкую куртку. Его лицо было спокойным, умиротворенным. Ни следов бессонных ночей за компьютером, ни глубоких морщин от горя, ни тени вечной тревоги, которая жила в его собственном взгляде. Он выглядел… счастливым. Устроенным. Целым.

Они сидят на кухне в их хрущевке. Рассвет. Саша допивает третью чашку кофе, тупо уставившись в экран ноутбука. Сроки горят. Глаза слипаются. Настя, уже одетая для смены, ставит перед ним тарелку с бутербродами. «Ешь, – говорит она мягко, но настойчиво. – И ляг хоть на час. Ты же упадешь». Он мычит что-то невнятное, стирая ладонью лицо. «Саш, посмотри на себя, – голос ее тревожный. – Ты убиваешься. Эта работа…» «Деньги нужны, Насть, – прерывает он хрипло. – На Машу. На твой декрет». Он пытается улыбнуться, но получается гримаса усталости. Она садится напротив, берет его руку. «Деньги – не главное. Главное – ты. Твое здоровье. Наше будущее». В ее глазах – страх за него.

Тот Саша у столика не знал такой усталости. Не знал такого страха. Он подошел к Насте, наклонился, поцеловал ее в щеку. Легко, естественно. Она ответила ему улыбкой, сказала что-то. Он рассмеялся – его настоящим, глубинным смехом, который Саша почти забыл. Смехом человека, который не носит в себе черной дыры утраты. Который не сжег себя на работе, пытаясь убежать от горя. Который… жил.

Саша сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была ничто по сравнению с той агонией, что разрывала его изнутри. Это был не тот мир, где она была с другим мужчиной. Не мир, где она была с другим Сашей. Это был его мир. Тот самый. Но… исправленный. Где Крюкова осудили. Где система сработала. Где он выжил. Или… где авария вообще не произошла? Но памятная табличка… плакат с Крюковым… Нет. Что-то случилось. Но они живы. Оба. И были вместе. Счастливы. В этом идеальном, справедливом мире.

Его двойник сел за столик, заказал что-то официантке. Они разговаривали. Настя что-то оживленно рассказывала, жестикулируя. Он слушал, улыбаясь, кивая. Их руки лежали рядом на столе, пальцы едва касались. Саша видел ту самую искру, то самое глубокое понимание, которое было когда-то между ним и его Настей. Оно было здесь. Живое. Настоящее. Принадлежащее другим.

Боль ударила под дых, острая, как нож. Он прислонился к холодной стене дома, чувствуя, как слезы текут по лицу, смешиваясь с грязью. Зависть? Да, дикая, всепоглощающая. К этому Саше, который жил его жизнью. Который имел все, что он потерял. Который не знал горечи трех лет без нее, безумных прыжков через миры, стыда за свои темные мысли. Этот Саша не лежал в грязи под дубинками полиции как в другом мире. Не прятался в кустах, наблюдая за ее счастьем с другим мужчиной. Не поднимал камень, чтобы убить своего двойника. Не стоял, дрожа от стыда и ярости, перед дверью Насти-тени в мире, где погиб Саша. Этот Саша просто… жил. С ней. В справедливом мире.

Они в маленьком магазинчике детских вещей. Настя на шестом месяце, животик уже заметный. Она держит в руках крошечный комбинезончик с уточками. «Смотри, Саш! Он же идеальный!» Ее глаза сияют. «Думаешь, ей не будет жарко?» – сомневается он, трогая ткань. «Ты что! – смеется она. – Они же маленькие, мерзнут быстро!» Она берет другую вещичку – крошечные носочки. «А эти? С мишками!» Он улыбается ее восторгу. «Бери все, что найдешь. Лишь бы Маше было тепло и уютно». Она прижимает комбинезон к животу, мечтательно: «Представляешь, она вот в этом будет дома ползать…» Он обнимает ее, целует в висок.

Сейчас эта Маша, наверное, бегала где-то на идеальной детской площадке этого комплекса. Или сидела рядом с ними в кафе, уплетая мороженое. Саша огляделся, ища взглядом ребенка, который мог бы быть их дочкой. Но не увидел. Может, она была в саду? У бабушки? Или… мысль ударила, как обухом: а что, если в этой реальности авария все же случилась, но позже? И ребенка… не было? Но они выглядели счастливыми. Целыми. Как будто ничего не случилось. Как будто кошмар его жизни был всего лишь дурным сном.

Он не мог больше стоять в кустах. Ему нужно было увидеть. Убедиться. Услышать ее голос. Хотя бы краем уха. Он вышел из тени, стараясь выпрямиться, смахнуть грязь с лица. Прошел мимо столика, за которым они сидели, стараясь не смотреть прямо, но всем существом ощущая их присутствие. Уловил обрывок фразы Насти: «…вечером заедем к маме, она пирог испекла…». Голос. Её голос. Немного ниже, может быть? Или это ему показалось. Но тембр… тот самый. Музыка, от которой у него перехватило дыхание.

Он вошел в кафе. Запах свежесваренного кофе, выпечки, дорогого дерева. Чистота. Порядок. Он чувствовал себя чужим, как будто влез в чужой храм. Подошел к стойке, заказал самый дешевый эспрессо. Платил смятыми купюрами из своего мира – они выглядели подозрительно старыми, но бариста, молодой парень, лишь вежливо поднял бровь и принял их. Саша взял крошечную чашку, отошел к высокому столику у стены, откуда мог видеть их столик у окна, не будучи слишком заметным.

Они завтракали. Настя ела йогурт, он – омлет. Разговаривали тихо, смеялись. Обменивались какими-то бумагами – возможно, он показывал ей проект, а она давала комментарии. Она что-то нарисовала пальцем на столе, объясняя. Он кивал, улыбался. Саша видел, как их ноги касались под столом. Видел, как он поправил ей прядь волос, зацепившуюся за сережку. Видел ее ответную улыбку. Видел, как их пальцы сплелись на секунду. Это была не страсть первых лет. Это была глубокая, тихая, бытовая близость. Та самая, которой ему не хватало больше всего. Та самая, которую он потерял.

Воскресное утро. Они валяются в постели. Булочка устроилась между ними, громко похрапывая. Матроскин и Помидорка спят друг на друге у их ног. Настя читает книгу, он листает ленту на телефоне. Льет дождь за окном. «Саш?» – шепчет она, не отрываясь от книги. «М-м?» – бормочет он. «А давай сегодня никуда не поедем? Ни к моим, ни к твоим. Ни в магазин. Просто… побудем здесь. Втроем». Он откладывает телефон, смотрит на нее. Видит усталость в уголках ее глаз. «Договорились. Валяемся. Смотрим кино. Едим пиццу». «Идеально, – она улыбается, закрывая книгу, прижимается к нему. – Главное – вместе». Запах теплой постели, шерсти домашних животных и абсолютного покоя.

«Вместе». Это слово резануло Сашу, как бритва. Они были вместе. Здесь. В этом мире справедливости и порядка. А он… он был призраком. Наблюдателем. Чужим на празднике чужого счастья, которое по праву могло бы быть его.

Он допил эспрессо, горький, как полынь. Его рука потянулась к часам. Кнопка «Домой». Бежать. Бежать от этой пытки. Вернуться в свою пустую хрущевку, в свою тоску, в свой мир, где справедливости не было и, видимо, никогда не будет. Где Настя лежала в могиле, а Крюков… где был Крюков в его мире сейчас? Наверное, пил коньяк в своем кабинете, подписывая бумаги, гарантирующие ему очередной срок неприкосновенности. Мысль вызвала волну такой яростной, бессильной ненависти, что его затрясло.

Но он не нажал кнопку. Не мог. Жажда увидеть ее еще, услышать, узнать, что с ней, пересиливала боль. Они собирались уходить. Настя надела пиджак, он расплатился. Они вышли из кафе. Саша бросился следом, держась на почтительном расстоянии, сливаясь с редкими прохожими.

Они шли неспешно, разговаривая. Минули пару кварталов, свернули в тихий переулок. Остановились у подъезда еще одного аккуратного, но не помпезного жилого дома. Он достал ключ-карту, приложил к считывателю. Дверь открылась. Они вошли.

Саша замер у входа. Его не пустит охрана или консьерж. Он остался снаружи, глядя на закрытую дверь. Их дверь. В их доме. В мире, где все было правильно. Где зло было наказано. Где они были живы и вместе.

Боль была невыносимой. Он опустился на ближайшую лавочку, спрятав лицо в ладонях. Рыдания душили его, беззвучные, сухие. Это было не облегчение, это было крушение. Крушение последней надежды. Потому что этот мир был альтернативой. Доказательством, что все могло быть иначе. Что могла быть справедливость. Что они могли выжить. Быть счастливыми. Вот они, рядом. Живые, здоровые, любящие. Все, о чем он мечтал все эти годы. Все, ради чего прыгал через миры. Но это счастье принадлежало другим. Версиям их самих, которые прошли через иную точку выбора. Которые не стали жертвами его реальности.

Он сидел на лавочке, не зная, сколько времени прошло. Мимо проходили люди – ухоженные, спокойные, спешащие по своим делам в этом справедливом мире. Никто не обращал на него особого внимания – просто еще один опустившийся тип, которых, видимо, и здесь хватало, хоть и меньше. Солнце клонилось к закату, окрашивая идеальные фасады в золотистые тона.

Дверь подъезда открылась. Вышла Настя. Одна. Она была в легком пальто, с сумкой через плечо. Посмотрела на часы, пошла быстрым шагом в сторону, противоположную кафе. Саша вскочил, пошел следом. Инстинкт гнал его вперед. Увидеть. Услышать. Хотя бы еще раз.

Она шла уверенно, знала куда. Свернула за угол, вошла в небольшой сквер с фонтаном и скамейками. Села на одну из них, достала из сумки книгу. Но не стала читать. Просто сидела, глядя на струи воды; лицо в мягком свете заката было спокойным, задумчивым. Саша нашел укрытие за толстым стволом старого дуба, метрах в десяти от нее. Он мог видеть ее профиль. Каждую знакомую черточку. Дышать одним воздухом.

Искушение было мучительным. Выйти. Подойти. Сказать: «Настя! Это я! Саша! Твой Саша! Из другого мира!» Что он увидел бы в ее глазах? Ужас? Недоверие? Сочувствие? Смех? Любой вариант был пыткой. Он не имел права нарушать ее покой. Ее счастье. Даже если это счастье было для него ножом в сердце.

Он достал из внутреннего кармана куртки потрепанный блокнот и карандаш. Тот самый, куда он зарисовывал дом из мира, где Настя была с другим мужчиной. Открыл на чистой странице и начал рисовать. Не дом. Ее. Сидящую на скамейке в лучах заката. Ее профиль. Линию шеи. Пучок волос. Сосредоточенное выражение лица. Он рисовал жадно, стараясь запечатлеть каждую деталь, каждый оттенок света на ее коже. Превратить боль в линии. В память. В последний подарок самому себе от этого жестокого мира справедливости.

Они в парке. Осень. Золотые листья. Настя сидит на скамейке, рисует в своем скетчбуке (она всегда мечтала научиться, но не хватало времени). Он стоит рядом, держит поводок Булочки, которая нюхает листву. «Покажи!» – просит он. Она стеснительно отворачивает блокнот: «Нееет, я только учусь!» «Покажи!» – настаивает он, подходя ближе. Она вздыхает, показывает – набросок дерева, скамейки, силуэта человека (его) с собакой. «Саш, это же ужасно!» – морщится она. Он берет блокнот, рассматривает. «Солнышко, это прекрасно. Потому что это наш день. Наша осень. Наше дерево». Он целует ее в макушку. Она улыбается, забирает блокнот: «Ладно, льстец». Запах прелых листьев, ее духов и обещания будущего, где у нее будет время на рисование.