Энтропия реальности

– Уходи, – её голос был низким, хриплым от сигарет и слёз. Без интонации. Без жизни. – Не продаю, не покупаю. Соседи знают – не тревожить. Уходи.

Саша стоял, как парализованный. Он видел эту вспышку надежды. Он знал, кого она увидела на миг. Его сердце рвалось к ней. Обнять. Утешить. Зарыдать вместе. Сказать: «Я здесь». Но он не мог. Он был не её Сашей. Её Саша был мёртв. Его приход был лишь жестоким напоминанием, причиняющим ещё больше боли.

– Я… я не сосед, – пробормотал он, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. – Я… проходил мимо. Дверь была открыта… Я услышал шум… подумал, может, помощь нужна.

Она фыркнула. Выдохнула струю дыма с презрительным звуком.

– Помощь? – она повторила слово, как нелепую шутку. – Какая помощь? Мир рухнул. Помощи нет. Уходи. Запри дверь. Слышишь?

Саша не двигался. Он видел её руки – тонкие, с обкусанными до крови ногтями, дрожащие. Видел, как она съёживается в свитере, пытаясь стать меньше. Видел её – свою сияющую Настю – погребённую под грудой неподъёмного горя.

Саша и Настя на курсах для будущих родителей. Настя внимательно слушает акушерку, делает заметки в блокноте. Потом практика – купание резиновой куклы. У неё неловко получается, вода расплёскивается. Она краснеет, смеётся смущённо: «Он же скользкий!». Он стоит рядом, положив руку ей на плечо, улыбается. Чувство огромной ответственности и переполняющей любви. Это должно было стать их будущим.

Сейчас будущего не было. Был только этот затхлый склеп настоящего. И Настя, замурованная в нём заживо.

– Настя… – он сделал шаг вперёд, рука непроизвольно потянулась к ней.

– УБИРАЙСЯ! – она вдруг взорвалась. Вскочила, свитер сполз на пол. Глаза загорелись безумной, животной яростью. – УБИРАЙСЯ ОТСЮДА! ТЫ КТО ТАКОЙ? ЧТО ТЕБЕ НАДО? ДОКУМЕНТЫ? ДЕНЬГИ? ВСЁ ВЗЯЛИ! ВСЁ ЗАБРАЛИ! ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ! ОСТАВЬ МЕНЯ С НИМ! – она закричала, захлёбываясь рыданиями, указывая дрожащим пальцем на пустое место рядом на диване. Она схватилась за голову, сгорбилась, рыдания сотрясали её тело, вырываясь наружу сухими, надрывными звуками. – Уходи… пожалуйста… просто уйди… – это уже был стон.

Саша отпрянул, словно получил пощечину. Его сердце разрывалось на части. Он отчаянно хотел броситься к ней, зажать её крик в объятиях. Но он видел её безумие, её бездонное отчаяние, её неразрывную связь с призраком её Саши. Он был чужим. Его присутствие усиливало её агонию. Принцип «не разрушать чужое счастье» здесь трансформировался в «не разрушать чужое горе». Её горе было последним, что связывало её с миром, с памятью о нем. Отнять это – значило добить её.

Он молча отступил к двери. Его взгляд упал на полку у входа. Там стояла маленькая фотография в простой деревянной рамке. Он подошёл ближе, сердце сжалось. Это была та самая свадебная фотография. Солнечный день. Она смеётся, запрокинув голову, ловя лепестки. А он смотрит на неё. Настоящий он. Её он. В его глазах – весь мир, сжатый в одном человеке. Фотография стояла здесь, как единственная святыня. Доказательство того, что счастье было.

Саша схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Боль была почти физической, режущей. Он видел себя мёртвым в её глазах. Он обернулся. Настя всё ещё сидела, сгорбившись, трясясь от беззвучных рыданий. Одинокая. Абсолютно разбитая.

Искушение было огромным, почти непреодолимым. Остаться. Сказать правду? Но поверит ли она? Притвориться дальним родственником? Другом? Попытаться вытащить её из этой ямы? Стать её опорой? Заменить погибшего? Он мог. Он знал её как себя. Знакомые привычки, любимые блюда, её страхи и мечты. Он мог стать для неё всем. Дать шанс снова жить. Быть рядом. Любить. Спасти.

Но он был не её Сашей. Он был самозванцем, похитителем лица. Его присутствие оскверняло её священное горе, её память о нём. Она любила того Сашу, который погиб здесь. Попытка заменить его, даже из лучших побуждений, была бы предательством её любви, её боли, её самой.

Он не имел права. Не смел. Даже ради спасения. Любое спасение должно быть честным.

Он молча повернулся и вышел. За ним раздался сдавленный, безнадёжный всхлип. Он не оглянулся. Закрыл дверь, услышав щелчок замка. Стоял на площадке, прислонившись лбом к холодной, шершавой стене. Дышать было нечем. Он должен был уйти. Сейчас. Но он не мог просто оставить её так. В этой грязи, с пустыми бутылками, в одиночестве с призраком. Он вспомнил её сияющие, полные жизни глаза на свадебной фотографии. Вспомнил её заразительный смех. Она заслуживала хотя бы капли заботы, напоминания о том, что она не совсем одна в этом мёртвом мире.

Саша спустился вниз, вышел во двор. Он нашёл работающий магазин – мрачноватую «продуктовую клетку» с решётками на окнах. Купил самое простое, но питательное: тёплую курицу-гриль, пакет картофельного пюре быстрого приготовления (просто залить кипятком), пачку печенья «Юбилейное», которое она всегда любила, несколько бутылок чистой воды, пачку хорошего чёрного чая и… коробку конфет «Каракум». Её любимые с детства. И пачку влажных салфеток. Потому что пыль, пепел на столе, её руки… Он видел.

Он вернулся, поднялся на пятый этаж. Поставил пакет с едой и водой аккуратно у её двери. Прислонил к нему яркую коробку конфет. Потом достал из кармана старый блокнот для эскизов и ручку. Написал на чистом листе, стараясь выводить буквы разборчиво, не своим обычным почерком:

Алина (если это ваше имя). Я не знаю, что случилось. Я проходил мимо, увидел открытую дверь. Услышал. Мне стало не по себе. Я не могу помочь по-настоящему. Но оставил у двери кое-что поесть, чай, воду. Пожалуйста, поешьте. Выпейте воды. Мир… он иногда кажется мёртвым. Но иногда нужно искать лучик света во всём.

Он не подписался. Положил записку сверху на пакет. Потом постоял несколько секунд, глядя на закрытую дверь, за которой слышался приглушённый стон. Повернулся и быстро пошёл вниз, почти побежал. Ему нужно было уйти из этого мира немедленно. Он не мог видеть, как она найдёт пакет. Увидит ли? Поверит ли? Выбросит? Он сделал то немногое, что мог. Анонимная подачка милосердия. Капля в бездонном море её горя. Он зашагал обратно в парк. Его шаги гулко отдавались в пустоте подъезда и двора. В голове звучали её рыдания. Её истеричный крик: «Уходи! Оставь меня с ним!». И её лицо. Измученное, потерянное лицо тени.

Они в этом парке, жаркое лето. Настя бежит по аллее, Булочка на поводке тянет её вперёд к пруду. Она смеётся, звонко, беззаботно, оборачивается: «Саш, давай быстрее! Булочка хочет к воде!». Она ловит его взгляд – её глаза сияют, губы растянуты в широкой, счастливой улыбке. Он ускоряет шаг, сердце переполнено. «Иду, солнышко!».

Контраст был невыносим, как удар ножом. Саша упал на колени у грязного пруда, не в силах сдержать рыдания. Его трясло. Он плакал о ней. О той, сияющей и живой. О той, счастливой и беззаботной. О себе, погибшем здесь. О чудовищной несправедливости миров. Он плакал о своём искушении остаться и спасти и о мучительной, неопровержимой правоте своего отказа. Он любил её больше жизни. Но его любовь не давала ему права ломать её реальность, осквернять её верность его памяти.

Он нащупал часы. Кнопка «Домой». Он нажал её, зажмурившись, отчаянно желая, чтобы физическая боль прыжка заглушила невыносимую душевную муку хоть на секунду.

Разрыв. Давление. Падение. Мир рухнул в бездну. Прибытие.

Он упал на пол своего зала. Его снова вырвало – от горечи и всепоглощающего чувства вины. Он лежал, прижавшись щекой к холодному линолеуму, и смотрел сквозь слёзы на фотографии над диваном. На ту, где она смеялась, обняв подушку, беременная их Машей. На их будущее, которому не суждено было случиться нигде.

Он не спас её. Он не смог. Он сбежал. Оставив её в её личном аду. С жалкой запиской и пакетом еды. Ничтожный, беспомощный жест. Но другой возможности не было. Вина грызла его изнутри, острая и беспощадная. Он нашёл Настю живой. И это оказалось самым страшным, самым душераздирающим адом из всех. Это была смерть души при живом теле. И он был бессилен. Он дополз до дивана. Достал тетрадь. Рука дрожала, но всё-таки Саша вывел размашистым, неровным почерком:

Я погиб. Как? Не знаю. Настя жива. Сломана горем. Разруха в доме. Алкоголь? Таблетки? Искушение остаться, помочь, заменить его. Отказ. Принцип: Не нарушать её горе, её связь с НИМ. Оставил еду, воду, записку. Ушёл. Чувство вины и бессилия. АД.

Он бросил ручку. Закрыл глаза. Перед ним встало её лицо – в тот миг ослепительной, наивной надежды, когда она прошептала «Са…?». И её лицо в следующее мгновение – искажённое ледяным разочарованием и болью. Он не был её Сашей. Он был Призраком. Вестником чужих трагедий. И его путь через зеркала без отражений только начинался, усеянный осколками разбитых сердец.

Глава 5: Чужое счастье

.

Боль от прыжка в другой мир снова пронзила Сашу. Мир выбросил его из темноты перехода не на землю, а прямо в густой куст сирени. Колючие ветки хлестнули по лицу, оставив царапины. В нос ударил запах пыльных листьев и увядших цветов. Саша рухнул на колени в мягкую, мокрую от недавнего дождя землю. Его мутило. Желудок был пуст, желчи не было, но тошнота выворачивала его наизнанку, заставляя судорожно сжиматься. Голова гудела, словно в нее вбили гвоздь, в висках стучало в такт бешено колотящемуся сердцу. Он вцепился руками в холодную, мокрую землю, впиваясь пальцами в вязкую грязь, пытаясь ухватиться за что-то реальное, пока качающийся мир вокруг не перестал двоиться.

Он был в саду. Чужом саду. Небольшом, но ухоженном. Ровные грядки с подвязанными помидорами и огурцами, кусты смородины, усыпанные почти спелыми ягодами, клумба с яркими, чуть поникшими после дождя бархатцами. Вдалеке виднелся дом – не хрущевка, а крепкий кирпичный коттедж в два этажа, с террасой, увитой виноградом. Воздух был чистым, пахло мокрой землей, зеленью и… свежей выпечкой? Откуда-то доносился этот теплый, уютный запах хлеба. И звуки. Детский смех. Чей-то возглас: «Папа, смотри!»

Саша замер, затаив дыхание, стараясь слиться с кустом. Страх от неожиданности смешался с диким любопытством и… новой волной ужаса. Где он? Чей это дом? Чьи дети? И самое главное – она здесь? Его инстинкты, обостренные прошлыми прыжками, кричали об опасности, о том, что нужно немедленно жать кнопку «Домой». Но надежда, эта упрямая травинка, пробивающая асфальт отчаяния, снова тянула его вперед. Найди ее. Увидь. Убедись.

Он осторожно раздвинул ветки сирени. На лужайке перед домом, под большой яблоней, играли дети. Мальчик лет пяти, с темными волосами и озорными глазами, гонял ярко-желтый мяч. Девочка поменьше, года три, с двумя хвостиками и в розовом платьице, пыталась его догнать, смешно переваливаясь на коротких ножках и звонко смеясь. Рядом, в плетеном кресле, сидел мужчина. Крепкий, загорелый, в простой футболке и рабочих штанах. Он что-то чинил, похожее на детский велосипед, и поглядывал на детей с улыбкой. Обычный отец. Уверенный в себе. Саша не узнал его. Но его взгляд скользнул дальше, к открытой двери на террасу. И там… Она. Настя.

Она стояла в дверях, вытирая руки о фартук с яркими подсолнухами. Она смотрела на детей, на мужчину, и на ее лице была спокойная, теплая улыбка. Улыбка глубокого, привычного счастья. Уверенности. Она выглядела… другой. Не той хрупкой девушкой, которую он помнил, и не той сломленной тенью из мира, где он погиб. Она была крепче, здоровее, излучала силу и покой материнства. Светлые густые волосы были собраны в хвост. Лицо – без следов усталости или горя, только легкие морщинки у глаз от смеха. Простая одежда – джинсы, белая блузка, фартук. И она была невероятно красивой и наполненной жизнью.

Они в парке. Настя осторожно садится на одеяло, которое он постелил под деревом. Животик большой, круглый. Она берет его руки и прижимает к нему: «Чувствуешь? Толкается! Сильная, как папа!» Ее лицо светится от счастья, хоть и устала. Он чувствует под ладонью толчок маленькой ножки, и сердце замирает от любви и страха. «Наша дочь будет футболисткой», – смеется он, целуя ее в висок. Она прижимается к нему, ее рука лежит поверх его руки на животе. «Главное – чтобы здоровая. И счастливая». Солнце светит сквозь листья, Булочка спит у их ног. Мир кажется идеальным.

Сейчас она была счастлива. Без него. С другим мужчиной. С их детьми. ИХ детьми. Боль ударила Сашу в самое сердце, острая и глубокая, как нож. Он вжался в куст, чувствуя, как земля холодеет под коленями, как слезы подступают к глазам. Это был не тот мир, где она сияла рядом с его богатым двойником. Это было что-то иное. Более… обыденное. Более настоящее. Более жестокое. Здесь не было знаменитого художника. Здесь было простое человеческое счастье. Семья. Дом. Дети. Все, о чем они мечтали. Все, что он не смог ей дать. Все, что здесь подарил ей другой.

– Мама! Смотри, как я могу! – закричал мальчик и неуклюже перекувырнулся через мяч, шлепнувшись на траву.

– Ванечка, осторожно! – крикнула Настя, но в голосе не было страха, только легкое предупреждение и смех. – Не порви новую рубашку!

– Молодец, сынок! – громко сказал мужчина, откладывая гаечный ключ. – Почти как папа в молодости!

– Папа врет! – засмеялась девочка, показывая пальчиком на отца. – Бабушка сказала!

– Ой, Настенька моя предательница! – мужчина вскочил, подхватил девочку на руки и закружил. Она визжала от радости.

Настя улыбалась, глядя на них. Потом ее взгляд скользнул в сторону, прямо на куст, где прятался Саша. Он замер, вжался в землю, сердце замерло. Увидела? Узнала? Но ее взгляд был рассеянным, задумчивым. Она смотрела сквозь куст, куда-то вдаль, на забор. Никакой искры узнавания. Ни капли того тепла, что было в ее глазах, когда она смотрела на мужа или детей. Просто мимолетный взгляд в пустоту. Потом она повернулась и ушла в дом, наверное, проверить тот самый пирог, запах которого витал в воздухе.

Саша остался сидеть в грязи, дрожа от холода и потрясения. Его не узнали. Совсем. Она посмотрела на него, как на пустое место. Как на часть пейзажа. И почему-то это ранило сильнее, чем презрение в мире художника или страх в мире войны. Здесь не было ненависти. Не было отторжения. Было… полное безразличие. Он был никем. Пылинкой. Неважной деталью в ее идеальной, счастливой жизни.

Они дома, в своей хрущевке. Настя кормит Булочку с руки кусочком сыра. «Вот, гляди, Саш, она так смешно жует!» Она строит рожицу, подражая собаке. Булочка виляет хвостом, тычется носом в ладонь. Он снимает это на телефон, смеясь: «Два клоуна у меня!» Она бросает в него подушку: «Сам клоун!» Потом подходит, обнимает сзади, кладет голову ему на плечо. «А серьезно, Саш… Мы когда-нибудь… вот так? С детишками? В своем доме?» Он поворачивается, целует ее: «Обязательно, солнышко. Я обещаю». Она прижимается к нему, и в ее глазах – полная вера в это будущее.

Обещание, которое он не сдержал. Будущее, которое здесь принадлежало другому. Другой мужчина ловил их дочь, кружил ее под яблоней. Другая Настя пекла пирог в доме, о котором они мечтали. Саша почувствовал странное чувство – не только острую боль от потери, но и… облегчение? Да. Грустное, горькое, но облегчение. Она была жива. Здорова. Счастлива. Не сломлена горем, не заточена в культе его памяти, не борется за жизнь в руинах. Она была счастлива. По-настоящему. И это счастье не требовало его жертвы. Не требовало его вмешательства. Оно просто… существовало. Без него.

Он осторожно выбрался из куста, стараясь не шуметь. Одежда была в грязи, лицо исцарапано ветками. Он выглядел как бродяга, забредший в чужой благополучный мир. Что делать? Уйти? Просто так? Не увидев ее поближе? Не услышав ее голос? Жажда хотя бы краем глаза увидеть это счастье была сильнее страха. Он обошел дом, прячась в тени деревьев и кустов, вышел на улицу. Это был тихий пригород, с аккуратными домами за невысокими заборами, чистым асфальтом, цветами у калиток. Машин почти не было. Он нашел место напротив их дома – небольшую аллею с лавочкой, скрытую разросшимся кустом сирени (похоже, это растение тут популярно). Сел, стараясь быть незаметным.

Он наблюдал. Как мужчина починил велосипед, и мальчик сразу попытался на нем прокатиться под восторженные крики сестры. Как Настя вышла на террасу, поставила поднос с чашками и только что испеченным, дымящимся пирогом – пахло яблоками. Как они сели за столик на террасе – вся семья. Как дети наперебой что-то рассказывали, размахивая руками, а родители улыбались, поправляли им волосы, клали куски пирога. Как Настя налила мужу чай, их руки случайно коснулись, и он улыбнулся ей той самой улыбкой – теплой, своей, полной любви и понимания. Как она ответила ему взглядом, в котором читалась вся их совместная жизнь, все преодоленные трудности, вся нежность.

Они завтракают на их маленькой кухне. Настя в его огромной футболке, с растрепанными волосами. Она жарит яичницу, он режет хлеб. Играет радио. «Саш, не забудь купить молока вечером», – говорит она, переворачивая яйцо. «И хлеб», – добавляет. «И хлеб», – повторяет он, улыбаясь. Она ставит перед ним тарелку с яичницей, как он любит. «Солнышко мое», – бормочет он, целуя ее в макушку. Она фыркает: «Ешь, болтун». Простое утро. Простое счастье.

Сейчас она ставила пирог перед другим. И этот другой целовал не ее макушку, а руку. И говорил что-то, от чего она смеялась – звонко, свободно, ее настоящим смехом, который Саша не слышал три года. И это было прекрасно. И невыносимо.

Саша сидел на лавочке, сжавшись, стараясь не шуметь. Он не плакал. Слезы будто застыли внутри. Он просто смотрел. Впитывал картину этого чужого счастья. Каждый смех ребенка был уколом. Каждая нежная улыбка Насти в адрес мужа – ножом в сердце. Каждое движение мужчины – уверенного, хозяина, отца – напоминало ему о его собственном провале. О его пустой квартире. О его нерожденной дочке. О его несдержанных обещаниях.

Но под этой болью, как ручеек подо льдом, пробивалось то самое облегчение. Она была здесь. Живая. Любимая. Любящая. Мать. Жена. Она не знала его. Она не нуждалась в нем. Ее мир был целым без него. И это было… правильно. Несправедливо для него? Да. Больно? Очень. Но для нее – это был правильный мир. Мир, где ее мечты сбылись. Где она сама и её ребенок не погибли под колесами пьяного депутата, а смеялись на лужайке. Где она пекла пироги в своем доме.

Он вспомнил мир, где сам погиб. Ее опустошенное лицо. Ее крик: «Оставь меня с ним!». Там ее счастье умерло и похоронено вместе с ним. Здесь же ее счастье цвело, как яркие бархатцы под окном. И он не имел права врываться сюда со своим горем, своей тоской, своей безумной историей о часах и других мирах. Он стал бы для нее не спасением, а бедой. Нарушителем покоя. Безумцем, пытающимся разрушить ее реальность. Он не мог сделать ей больно.

Дети наелись пирога и снова бросились играть. Мужчина что-то сказал Насте, взял инструменты и пошел к сараю. Настя осталась на террасе, собрала посуду на поднос. Она стояла, опершись на перила, глядя на играющих детей. Ее лицо было спокойным, умиротворенным. Взгляд мягким. Счастливым. Она подняла лицо к небу, где сквозь облака пробивалось солнце, закрыла глаза, вдыхая свежий воздух. Просто радуясь этому моменту. Миру. Своей жизни.

И в этот момент она снова посмотрела в его сторону. Прямо на лавочку, скрытую кустом. Их взгляды встретились. На этот раз не рассеянно. Она увидела его. Сидящего в грязной одежде, с исцарапанным лицом, прижавшегося к спинке лавочки, как пойманный зверь. Удивление мелькнуло в ее глазах. Потом – настороженность. Легкая тень тревоги. Она не узнала его. Но увидела чужого, подозрительного человека, наблюдающего за ее домом, за ее детьми. Ее рука инстинктивно потянулась к карману фартука – за телефоном? Она сделала шаг вперед, к краю террасы, приглядываясь.

Саша понял, что время кончилось. Он вскочил с лавочки. Его движение было резким, испуганным. Она заметила это, ее тревога усилилась. Она что-то крикнула – неразборчиво, но явно в его сторону. Может, «Эй!» или «Кто там?».

Он не стал ждать. Не стал пытаться объяснять необъяснимое. Он просто развернулся и побежал. Не оглядываясь. В ушах стучал его собственный пульс, в груди кололо. Он слышал за спиной ее второй, более громкий окрик, потом – ответный возглас мужчины из сарая. Но он уже свернул за угол, втиснулся в узкий проход между двумя гаражами, спрятался в тени.

Он стоял, прислонившись к холодной кирпичной стене, задыхаясь. Не от бега – от переполнявших его чувств. Боль. Горечь. Зависть? Да, и зависть тоже. К этому мужчине. К этому дому. К этим детям. К этому счастью, которое могло бы быть его. Но сильнее всего было чувство… завершенности. Грустной, но ясной. Это не его мир. Это не его Настя. Её сердце принадлежало другому. Их любовь здесь была другой – не лучше и не хуже той, что была у них, просто другой. И он не имел на нее права.

Они лежат в постели, уже поздно. Настя ворочается, не может уснуть. «Саш?» – шепчет она. «М-м?» – бормочет он, почти спя. «А ты никогда… ну… не захочешь уйти? К другой? Красивее? Моложе?» Он поворачивается к ней, обнимает, целует в нос. «Дурочка. Какая другая? Ты же моя единственная и неповторимая Настька-букаська. Никогда». Она прижимается к нему, довольная. «И ты мой», – шепчет. «Навеки», – отвечает он, и это не просто слова, а клятва.

«Навеки» здесь закончилось для другого Саши. И началось для этого мужчины. И это было… нормально. Жизнь шла дальше. Даже после потерь. Даже после него. Эта мысль была горькой, но и легкой.

Саша осторожно выглянул из укрытия. У их дома на лужайке стоял мужчина, оглядывал улицу, держа в руке что-то тяжелое – гаечный ключ? Настя стояла рядом, держала за руку девочку, мальчик жался к ней. Она что-то говорила мужу, показывая в сторону лавочки. Лицо ее было напряженным, озабоченным. Она защищала свой дом. Свою семью. От него. От призрака из другой жизни.

Сердце сжалось. Но не от злости. От жалости. К себе? К ней? Не знал. Он просто знал, что должен уйти. Сейчас. Не оставляя следа. Не сея страха в этом мирном месте.

Он дождался, пока мужчина, не найдя никого, обнял Настю за плечи и повел семью обратно в дом, успокаивая. Потом, крадучись, как вор, он выбрался из укрытия и пошел прочь по тихой улице, не оглядываясь. Его шаги гулко отдавались в тишине. Запах яблочного пирога еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом мокрой земли. Он шел, и в душе бушевал странный вихрь: острая боль потери, горечь несправедливости, зависть к чужому счастью… и огромное, тихое облегчение.

Она счастлива. Без меня. Но счастлива. Жива. Здорова. Любима. У нее есть дети. Дом. Будущее. Я не нужен ей здесь. И это… хорошо. Это лучше, чем видеть ее мертвой. Лучше, чем видеть ее сломленной. Лучше, чем разрушать ее мир своим появлением.

Он вышел на окраину поселка, к полю, за которым виднелся лес. Было тихо, только шелест травы и крики птиц. Он нашел большой камень у края поля, сел на него, глядя на дымок, поднимавшийся из трубы ее дома вдалеке. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в розовые и золотые краски. Картина была мирной. Спокойной. Он достал из кармана помятый блокнот и старую ручку. Не для записей о мире. Он просто смотрел на дом и рисовал. Тот самый дом. С террасой. С яблоней. Он рисовал медленно, старательно, переводя боль в линии на бумаге. В памятник чужому счастью, которое он не смел потревожить.

Они сидят на полу в детской, которую готовят для малыша. Стены розовые, на полу – коробки с одеждой, игрушками. Настя держит в руках крошечный комбинезон с единорогами. «Смотри, Саш, какой! Нашему малышу будет в нем тепло». Ее глаза сияют. Он берет комбинезон: «Маленький совсем. Ты уверена, что она влезет?» Она смеется: «Они же растут, дурак!» Она кладет голову ему на плечо: «Представляешь, она вот тут будет ползать… а тут – её кроватка… а тут мы будем читать ей сказки…» Он обнимает ее: «Будет, солнышко. Все будет». В комнате пахнет краской и надеждой.

Сейчас в той комнате, наверное, спал ее сын. Или играл ее Ванечка. И сказки ему читал другой мужчина. Саша дорисовал детали дома на своем рисунке. Поставил точку. Закрыл блокнот. Грусть была огромной, как поле перед ним. Но она была чистой. Без злости. Без чувства вины, как в мире, где он погиб. Это была грусть по тому, что могло бы быть, но не случилось. По своей утрате. Но не по её. Её мир здесь был цел. Он посмотрел на часы. Кнопка «Домой» манила. Он нажал ее, глядя на дымок из трубы в последний раз. В этом мире он был Чужим. И это было правильно.

Резкий толчок. Давление. Падение. Мир растворился, унося с собой запах яблочного пирога, детский смех и образ Насти, спокойной и счастливой на пороге ее дома. Прибытие.