Энтропия реальности

Теперь она рисовала свою жизнь. Без него. И она была прекрасна. Как этот набросок.

Внезапно она подняла голову. Не в его сторону. К тропинке. Саша последовал ее взгляду. По аллее шел он. Другой Саша. Он нес две бумажные кружки, из которых шел пар. Подошел к скамейке, протянул одну Насте. «Капучино, как ты любишь, с двойной пенкой». Она улыбнулась, приняла кружку. «Спасибо, дорогой». Он сел рядом, обнял ее за плечи. Они сидели молча, попивая кофе, глядя на фонтан. На закат. На их мир.

Саша замер за деревом, чувствуя, как последние остатки сил покидают его. Он видел их. Вместе. Целых. Счастливых. В мире, где правосудие свершилось. Это был самый жестокий удар из всех возможных. Потому что это была альтернатива. Реальная, осязаемая. И она была недоступна.

Он судорожно сунул блокнот в карман. Его пальцы нащупали часы. Кнопка со спиралью. Не «Домой». Он не мог вернуться сейчас. Не мог смотреть на пустоту своей квартиры, зная, что где-то они сидят вместе и пьют кофе. Ему нужен был хаос. Боль. Опасность. Что-то, что заглушило бы этот рев бессилия и зависти в душе. Что-то, что соответствовало бы его внутреннему состоянию – разрушенному, яростному, потерянному.

Он нажал кнопку, не глядя, отчаянно желая одного – исчезнуть из этого проклятого мира справедливости, где его счастье принадлежало другому.

Переход был неожиданно резким. Мир не растворился плавно.

Он взорвался. Звук их тихого разговора, плеск фонтана, шелест листьев – все смешалось в оглушительный гул, обрушившийся на его голову. Идеальные здания поплыли, закружились, разлетаясь на осколки света и цвета. Боль ударила с новой силой – не сжимающая, а рвущая на части. Он увидел, как Настя на скамейке резко обернулась в его сторону, ее глаза широко распахнулись – не от узнавания, а от шока, от ужаса перед чем-то невероятным, разрывающим ее реальность. Увидел, как он, другой Саша, вскочил, заслоняя ее собой, его лицо искажено непониманием и инстинктивной защитой.

Потом все исчезло. Его вырвало в черную пустоту перехода, унося с собой последний образ – ее испуганное лицо и его защитный жест. И запах капучино с двойной пенкой. Символ чужого, идеального, недоступного счастья.

Он рухнул во что-то мягкое, влажное и невероятно вонючее. Гниющая трава. Тина. Запах болота, смешанный с запахом крови и чего-то кислого, металлического. Воздух был теплым, влажным, тяжелым. В ушах еще стоял гул взрыва реальности, но постепенно его сменили другие звуки. Писк насекомых. Бульканье воды. И… рычание. Низкое, глубокое, хищное. Совсем близко.

Саша поднял голову, отплевываясь от грязи. Он лежал на краю зловонного болота. Кругом – гигантские, причудливые растения с мясистыми листьями и острыми шипами. Странные, похожие на папоротники деревья с черными стволами. Небо было затянуто густой, ядовито-зеленой дымкой, сквозь которую тускло светило багровое солнце. Тишина была обманчивой, полной скрытой угрозы.

Рычание повторилось. Ближе. Саша медленно, со стоном повернул голову. Из-за гигантского, покрытого слизью корня, метрах в пяти, на него смотрели два горящих желтых глаза. Крупные, с вертикальными зрачками. Принадлежащие существу, похожему на помесь крокодила и скорпиона, покрытого бугристой броней. Оно открыло пасть, полную игловидных зубов, и издало шипяще-рычащий звук. Слюна, густая и тягучая, капала на гниющую листву.

Мир Справедливости с его чистотой, кофе и счастливой Настей казался сном. Кошмарным или райским – он уже не мог понять. Здесь была только грязь, вонь, боль и хищник, видящий в нем легкую добычу. Саша судорожно нащупал часы на запястье. Кнопка «Домой»? Или прыжок? В другой ад?

Существо сделало шаг вперед. Его когтистые лапы вязли в трясине, но двигалось оно уверенно. Голодно. Саша вскочил, едва удерживаясь на ногах. Его рука с часами дрожала. Он видел кнопки сквозь пелену грязи и отчаяния.

Они на диване. Помидорка спит у их ног. По телевизору идут дурацкие «Охотники за привидениями». Настя смеется: «Смотри, Саш, они такие неуклюжие! Как мы с тобой, когда пытались собрать тот шкаф из Икеи!» Он целует ее в висок: «Зато мы справились. Команда». Она прижимается к нему: «Всегда команда». Простота. Тепло. Уверенность в завтрашнем дне.

Команды не было. Был он. Один. В болоте. Перед пастью чудовища. И часы, которые принесли ему только боль и показали самое жестокое из возможных видений – счастье, которое могло быть его, но навсегда принадлежало другому.

Существо бросилось. Саша нажал первую попавшуюся кнопку. Спираль.

Глава 9. Беглянка в тени власти.

Боль от прыжка была ужасна. Не огнём и не льдом. Не сдавливающей и не растягивающей. Она была… как гниение. Чувство, будто каждую клетку его тела медленно разлагают изнутри с мерзким чавканьем. Время в переходе стало густым, как патока, и пахло тленом и безнадёжностью. Сашу не падал и не приземлялся – его выплюнуло, как что-то несъедобное, во что-то мягкое, мокрое и вонючее. Он упал лицом вниз, вдохнув полной грудью сладковато-тошнотворный смрад гниющих растений, смешанный с химической горечью и пылью.

Он лежал, прижав щеку к холодной, липкой массе, не в силах пошевелиться. Легкие горели, отказываясь дышать этим ядом. В ушах стоял навязчивый гул – не звон перехода, а низкое, непрерывное жужжание мух. Тысяч мух. Постепенно гул стих, уступая место другим звукам: далёкому металлическому скрежету, приглушённым крикам, сирене, прорывающейся сквозь городской шум где-то вдалеке, и… тиканью. Тихому, ровному, неумолимому. Рядом.

Они на кухне в их хрущевке. Вечер. Настя моет посуду, напевая что-то под нос. Саша сидит за столом, рисует эскиз логотипа для компьютерного клуба. Булочка дремлет у его ног, рыжий мейн-кун Помидорка грациозно обходит лужу воды возле раковины. Второй кот, черно-белый Матроскин (подобранный год назад у мусорных баков и теперь упитанный, как плюшевая игрушка), мурлычет у Насти на плече, пока она возится с губкой. «Саш, не забудь купить завтра кошачьего корма, «Премиум» тот, что Матроскину нравится, – говорит она, не оборачиваясь. – И молока. И хлеба». Он отрывается от планшета, улыбается ее спине, ее небрежному хвостику, Матроскину, млеющему на ней. «Хлеба, молока, корма «Премиум». Записал, командир». Она фыркает, брызгает на него водой: «Сам командир!» Запах моющего средства «Лесная свежесть», теплого хлеба, оставшегося с ужина, и домашнего уюта, такого хрупкого.

Запах здесь был полной противоположностью. Смертью. Тошнотой. Запустением. Саша заставил себя открыть глаза. Он лежал в куче мусора. Не в мусорном баке – на стихийной свалке, разросшейся в тёмном, заброшенном дворе между глухими стенами каких-то заводских построек. Клочья целлофана, битое стекло, пустые банки, гниющие объедки, использованные шприцы – всё покрыто слоем липкой серой слизи и кишит личинками. Мухи густым облаком вились над ним и над свалкой.

Кнопка «Домой» светилась тусклым, но ровным светом. Как хотелось домой! Но серость жизни без его Насти заставила Сашу остаться в этом угрюмом, неприветливом мире. Нужно сначала понять, где он. Куда его занесло на этот раз.

С трудом оторвавшись от липкой массы, Саша поднялся на колени. Одежда – та же поношенная куртка, джинсы, испачканные в мирах пепла и справедливости – была пропитана вонью. Он выглядел и чувствовал себя последним отбросом. Огляделся. Двор был зажат высокими, мрачными зданиями с выбитыми окнами. Надписи на стенах – не яркие граффити, а угрюмые слова: «И.Ц.», «Долой!», «Помним», замазанные чёрной краской, но видные. Воздух дрожал от тяжёлой, давящей атмосферы страха. Не как в мире зеркального зла – там страх был перед системой. Здесь страх был всеобщим, липким, как грязь под ногтями. Страх перед невидимым, но вездесущим злом.

Он выбрался со свалки на узкую, грязную улочку. Фонари горели тускло и редко, создавая больше теней, чем света. Люди шли быстро, ссутулившись, лица прятали в воротники или капюшоны. Никто не смотрел по сторонам, никто не разговаривал. На стенах – плакаты. Но не агитки и не памятники справедливости. Здесь плакаты были с одним лицом. Василия Петровича Крюкова. Но не ухмыляющегося депутата и не осуждённого преступника. Здесь он был изображён как икона. «Наш Лидер», «Гарант Стабильности», «Отец Нации». На одном особенно большом плакате, висящем криво на ржавой решётке, было написано: «Порядок через Силу. Сила через Единство. Единство через Лидера». Лицо Крюкова смотрело на Сашу холодными, всевидящими глазами. И в этих глазах не было ни капли человечности. Только власть. Полная и безнаказанная.

Они смотрят телевизор. Репортаж о назначении Крюкова на какой-то важный пост. Настя морщится, отодвигает тарелку с пельменями. «Опять этот тип. Смотри, какая ухмылочка. Как у кота, который съел не только сметану, но и всю посуду». Саша смеется: «Точно подмечено. Уверен, за ним шлейф из таких дел, что волосы дыбом встанут». «И все равно пролез, – вздыхает Настя. – Система, Саш. Она для них. Они – для нее. А мы… мы просто фон». Она берет его руку, сжимает. «Главное, чтобы нас с тобой это не зацепило. Чтобы наша Маша жила в нормальном мире». Он целует ее в лоб: «Будет жить, солнышко. Мы ее в этой системе не потеряем».

Сейчас «нормального мира» не существовало. Система здесь была не просто коррумпированной – она была Крюковым. Его воля – закон. Его интересы – государственный интерес. Его безнаказанность – священна. Саша почувствовал ледяную дрожь, не связанную с холодом. Здесь он был не просто чужим. Он был мишенью. Вся его грязная, измученная внешность кричала о его уязвимости.

Он двинулся наугад, стараясь слиться с тенями. Город был серым, угрюмым, пропитанным страхом и нищетой. Роскошных кварталов не было видно – только унылые, обшарпанные дома, заборы с колючей проволокой, бесконечные камеры наблюдения на каждом углу. Их красные огоньки мигали, как глаза хищных насекомых. Надпись «Е&П Секьюрити» встречалась на каждом шагу – на щитах охранников у подъездов, на бортах патрульных электромобилей, на форме полицейских, чьи лица были скрыты шлемами, а движения – точны, как у машин. Полиция здесь была не продажной силой, а отлаженным карательным механизмом. Часть Системы. Часть Крюкова.

Саша видел, как двое таких «механизмов» грубо прижали к стене парня в потрёпанной куртке. Без слов, без вопросов – быстрые, чёткие движения, наручники, заталкивание в чёрный фургон без опознавательных знаков. Прохожие моментально отводили глаза и ускоряли шаг. Никто не возмутился. Никто даже не замедлился. Страх не просто витал в воздухе – им разило за много километров.

Ему нужно было понять, что здесь случилось с Настей. Инстинкт подсказывал: она не в роскоши и не в могиле. Она в тени. В бегах. Искать её в их старой хрущёвке было безумием. Искать в больницах – самоубийством.

Он свернул в ещё более тёмный и узкий переулок. На стене, едва видимая в полумраке, была нацарапана стрелка и надпись: «Безопасность? Спроси у К.Ц.» – и сразу же замазана чёрной краской. И.Ц.? Что-то знакомое… И вдруг он вспомнил. У Насти была коллега по «скорой», Ирина. Её все звали «Цыпа». Она была маленькой, юркой, с острым языком и ещё более острым умом. Настя говорила, что Цыпа – «ходячий компромат» на всех начальников и чиновников в городе. «Она знает, где кто кости зарыл, – смеялась Настя. – И если что, она знает, где спрятаться». Возможно, «К.Ц.» – это «Цыпа»? Надежда слабая, но другой не было.

Саша стал искать глазами другие метки. Нашёл ещё одну стрелку, нарисованную мелом на асфальте возле заколоченного подъезда – почти стёртую. Потом – крестик на водостоке. Он шёл по этим меткам, как по нитке в лабиринте страха. Они привели его к неприметной двери в глубине тёмного двора. Дверь была старая, металлическая, вся в ржавых подтёках. Ни звонка, ни глазка. Только маленькая, почти невидимая царапина в форме ящерицы у самой земли. Знак Цыпы? Саша постучал. Сначала тихо, потом чуть громче.

За дверью – полная тишина. Потом – скрип шагов. Щелчок мощного замка. Дверь приоткрылась на сантиметр, придержанная цепью. В щели блеснул глаз – не испуганный, а оценивающий, острый, как бритва.

«Чего?» – голос был низким, хрипловатым от сигарет.

«Я… я ищу Цыпу. Ирину», – прошептал Саша, стараясь не дышать на дверь своим запахом помойки.

Глаз сузился. «Нет тут Цыпы. Проваливай».

«Скажите ей… скажите, что я от Насти. От Насти Соколовой», – выдавил Саша. Это был его последний шанс.

Пауза затянулась. Глаз изучал его с головы до ног, задерживаясь на лице. Потом цепь с грохотом упала. «Быстро. Внутрь».

Саша проскочил в узкий, тёмный коридор. За ним дверь захлопнулась, щёлкнули три замка. Его толкнули вперёд, в небольшую комнату, заставленную стеллажами с электроникой, проводами, старыми мониторами. Воздух пах паяльником, пылью и дешёвым кофе. В кресле перед одним из мониторов сидела женщина. Маленькая, худенькая, в мешковатом свитере и потёртых джинсах. Волосы коротко стрижены и выкрашены в ядовито-рыжий цвет. Это была Цыпа. Но не та болтливая, ехидная девчонка, которую он помнил по рассказам Насти. Эта Цыпа выглядела на десять лет старше. Лицо осунулось, глаза глубоко запали, но горели тем же острым, неубитым умом. И бесконечной усталостью.

«От Насти?» – спросила она, не оборачиваясь. Голос был ровным, но в нём чувствовалась стальная сила. «Настя Соколова три года назад сгорела в своей «скорой» вместе с водителем и пациентом. Разбил Крюков. Пьяный. Как всегда. Так что ты либо призрак, либо провокатор. Что выбираешь?»

Саша почувствовал, как подкашиваются ноги. Опять. Всегда одно и то же. «Она… она умерла? И здесь?».

Цыпа наконец повернулась к нему. Её взгляд был острым. «Физически? Нет. Но та Настя, которую ты мог знать, мертва. Её стёрли. Как стирают данные с диска. Осталось… что-то другое». Она жестом остановила его вопрос. «Почему ты здесь? Кто ты? И пахнешь ты, будто тебя вытащили из самой грязной дыры этого города».

Саша глубоко вдохнул. Говорить правду? Здесь? Цыпе? «Меня зовут Саша. Саша Александров. Я… я знал Настю. В другом месте. В другом времени. Я ищу её. По всем мирам». Он видел, как в глазах Цыпы мелькнуло недоверие, смешанное с больным интересом. «Ты сошёл с ума? Или это новый вид провокации от «Единорогов»?» («Единорогами» здесь, видимо, называли людей Крюкова).

«Нет. Я не отсюда. И я могу доказать это». Он поднял руку, показал часы. «Эти часы… они переносят меня. В другие миры. Я прыгаю, ищу мир, где она жива и…» Он запнулся. «…и где я могу быть с ней».

Цыпа долго смотрела на часы, потом на его лицо. Её взгляд был беспощаден. «Ты выглядишь как последний отброс, Александров. И пахнешь соответственно. Но… сумасшедшие так не пахнут отчаянием. И глаза… в них слишком много дерьмовых миров, чтобы быть подделкой». Она резко встала. «Ладно. Допустим, я тебе верю на пять процентов. Но если ты шпион «Единорогов», если ты привёл их сюда…» Она не договорила, но жест к тяжёлому гаечному ключу на столе говорил сам за себя. «Покажи мне, что ты не пустое место. Почему ты ищешь здесь?»

«Потому что в мире, где Крюков всемогущ… если она выжила, то не на виду. Она прячется. Как и ты».

Цыпа хмыкнула. «Логично. Тупой, но логичный. Значит, слушай, «прыгун». Настя здесь жива. Чудом. Её выбросило из машины до взрыва. Но…» Она сделала паузу, её лицо исказила гримаса боли и злости. «Она выжила, чтобы попасть в ад. Крюков не просто убийца. Он садист. Он сделал её жизнь невыносимой. Сначала были «несчастные случаи» – сломана рука, поджог её квартиры. Потом – давление через больницу. Её уволили по надуманной причине. Потом началась травля в газетах – её обвиняли в халатности, в том, что она сама виновата в аварии, что она наркоманка. Её родители…» Цыпа сглотнула ком. «…они не выдержали давления. Мать умерла от инфаркта. Отец спился. А потом… потом её объявили в розыск. За «распространение клеветы на высшее должностное лицо». Это был приговор».