Зловещие маски Корсакова

– Рациональное мышление! – обрадованно воскликнул Владимир. – Люблю это в людях. Давайте поступим так. Я отправлюсь в кабинет Николая Александровича. А вы, будьте любезны, пригласите поручика Постольского присоединиться ко мне и установите пост у спальни Натальи Аркадьевны.

– С какой целью? – осведомился Федор.

– Во-первых, ей явно нездоровится, поэтому лишнее внимание ей не помешает. Кстати, если есть возможность – пошлите за земским доктором, пусть осмотрит ее. Во-вторых, если мы исключим, что визит мужа Наталье Аркадьевне просто почудился, так же как и возможность того, что Николай Александрович ее действительно посетил, то, выходит, некто неизвестный мог проникнуть к ней в спальню. Не знаю, как вам, а мне эта перспектива крайне не нравится. Поэтому, если из комнаты послышится подозрительный шум, часовой должен будет немедля оповестить меня и вас, а сам – войти в комнату и убедиться, что хозяйке ничто не угрожает.

– Разумно, – согласился камердинер. – Будет сделано. С вашего позволения, я сам займусь данным дежурством.

– Нет настолько доверенных слуг? – чуть усмехнулся Корсаков.

– Смерть Николая Александровича ничего не изменила, – холодно ответил Федор. – Я по-прежнему отвечаю за жизнь и здоровье Коростылевых. И уж точно не собираюсь перекладывать эту ответственность на других.

* * *

Камердинер сразу же отправился организовывать пост и искать Постольского. Корсаков же после обхода предыдущим вечером уже неплохо ориентировался в усадьбе, а потому сам зашагал в кабинет Николая Александровича. По дороге, однако, его внимание привлекла неплотно затворенная дверь, а точнее – девичий голос, из нее доносящийся. Владимир остановился и на цыпочках, стараясь не выдать своего присутствия, приник к стене, вслушиваясь в слова говорящей.

– Вы, звери лютые, выходите. Вы, гады, выбегайте. Вы, недобрые люди, сгиньте. Во моей земле зверям не живать, гадам не бывать, недобрым людям не хаживать. Как могучи травы зельные, так бы могучей того был мой заговор под молоду, под исход, под перекрой, по восход и по закат солнца, под звезды ясные и темные. Мое крепкое слово да будет всему превозмог.

На этом моменте Корсаков понял, что стоит обозначить свое присутствие. Вспомнились слова Павла, рекомендовавшего слегка умерить приставшие, будто вторая натура, высокомерие и ерничество. Владимир мог бы последовать совету поручика, но вместо этого лениво прислонился к дверному косяку, нацепил неприятную ухмылку и легонько толкнул дверь, давая ей тихо скрипнуть. Стоявшая на коленях у узенькой кровати Софья ойкнула и обернулась.

– Примечательный заговор, давненько его не слышал, – произнес Корсаков.

– Это не то… – начала было служанка, но Владимир оборвал ее:

– Не то, что я подумал? Э нет, не нужно пытаться меня обманывать!

Корсаков счел, что Софья достаточно напугана, чтобы не запираться при расспросах, а потому расслабился и уже без усмешки продолжил:

– К счастью для нас обоих, я знаю этот заговор и для чего он нужен. Защита близких, не так ли?

Служанка молча, но энергично закивала.

– Позволь вопрос: а откуда ты его знаешь?

– От бабки своей, что в деревне живет, – с готовностью отозвалась Софья. – Она у меня ведунья. Все заговоры знает. К ней вся деревня за помощью бегает. С усадьбы тоже ходят.

– И не страшно тебе с колдовством знаться?

– Страшно, – снова закивала служанка. – Только… Отец Матфей тоже про бабку знает, но не серчает.

– Матфей? – переспросил Корсаков. – А-а-а, деревенский батюшка. Надо же, какой добрый.

– Да, очень добрый, всех понимает, всем помогает. Его все любят. Даже Николай Александрович к нему ходили за советом!

– Каким советом?

– Того не знаю. Но все шепчутся, мол, они чего-то страшное про озеро прознали, только не сказали никому. А кому, как не ему, такие вещи знать? Они же у нас умный такой… были… Да и брат его ребеночком совсем там утонул.

– Был, говоришь? – уточнил Владимир. – Значит, не веришь, что живым вернется?

– А как в такое верить? Ежели он на самую глубину опустился и с тех пор три дня ни слуху ни духу? Уж Наталья Аркадьевна все глаза выплакала. Нет, ваше сиятельство, не вернется он уже.

– Ясно, – протянул Корсаков. – А на кого заговор-то читала?

– Да на всех! – горячо ответила Софья. – На дом этот, на хозяйку, на Федора и на…

Она внезапно осеклась и замолчала.

– Можешь не продолжать. – Корсаков вновь усмехнулся, на этот раз – тепло. – Но на будущее рекомендую проверить, надежно ли ты закрыла дверь.

* * *

– Я уж собирался идти тебя искать, – заметил Постольский, листая кипу бумаг перед собой.

– Да так, возникли кое-какие дела, – отмахнулся Корсаков. – Удалось что-нибудь интересное найти?

– Нет, я только начал. Но могу сказать, что Николай Коростылев был поистине выдающимся инженером. Из попавшихся мне документов выходит, что он один стоил десятка профессоров Николаевской академии[8]. Но вот о том, что его беспокоило в озере, пока ни слова.

– А что могло его беспокоить в озере, как думаешь? – Владимир испытующе посмотрел на приятеля. – Тебя же наверняка начали натаскивать по народным верованиям и приметам. Что подходит под наше описание?

– О, экзаменовать будешь? Спасибо, конечно, но ротмистр и так этим занимается регулярно! – усмехнулся Павел. – Ну, все следы ведут к воде. Если искать намеки среди поверий, то их слишком много…

– Поверий – да, – кивнул Корсаков. – А если отмести лишние?

– Лишние? – задумался Постольский. – Ну, под описание русалок здешние события мало подходят. Фараонки? Они должны в море обитать. Багники, оржавники и омутники живут в болотах, а здешнее озеро чистое. Лесник про черта талдычил. Выходит, водяной?

– Да, выходит, что так, – подтвердил Владимир.

– И ты что же, в это веришь? В народные байки?

– А ты не путай причину и следствие, – назидательно поднял палец Корсаков. – Люди всегда используют знакомые понятия для того, чтобы объяснить нечто неизвестное. Часто – с помощью поверий, которые достались им от бабушек и дедушек. На столь раннем этапе, когда у нас нет толковых зацепок, эти поверья дают нам наводки. Сам сказал, что лесник говорил про черта. И местные озера боятся. Про дев невиданной красы у берегов никто не упоминал, да и на дворе не май. Рыбаки при этом пропадают. Что нам это говорит? Что ищем мы скорее тварь. Вероятнее всего – не антропоморфную. Обитающую под водой или где-то рядом с берегом. Со своим охотничьим циклом и угодьями. Их центром является озеро, но деревенские тоже этого неведомого зла опасаются. Стало быть, ареал обитания может быть шире. Ты вот меня корил за высокомерие, а сам отметаешь вполне себе важные улики. Байками их называешь. Поосторожнее надо быть.

Он дружески хлопнул Постольского по голове пустым чертежным тубусом, который поднял с кресла, и уселся рядом, осматривая раскинувшееся перед ними море документов на столе.

– То есть все так просто? – недоверчиво переспросил Павел.

– Нет, конечно, – с сожалением признал Корсаков. – Но, как говорится, сказка – ложь, да в ней намек. Если хочешь преуспеть в своей службе или хотя бы остаться в живых (а в нашем деле это иногда одно и то же), то всегда обращай внимание на две вещи: закономерности и аномалии. Все сводится к этому. В каких обстоятельствах повторяется явление? Почему оно прекращается? Или, наоборот, что изменилось, чтобы явление начало происходить, хотя раньше ничего подобного не было?

– И что же такого изменилось, что в Глубоком озере завелся водяной? – невинно спросил Постольский.

– Да вот почуял приближение жандармского поручика с дурацкими вопросами, – ответил Корсаков, всем видом показывая, что по части язвительности Павлу до него еще расти и расти. – Говорю же, это только начальная гипотеза. Которая, увы, не объясняет странные цветы и сияние по ночам. Но, как говорится, il faut bien commencer par quelque chose, non?[9] Это одна ниточка. Давай надеяться, что здесь мы найдем следующую.

Они принялись за дело, условившись раскладывать просмотренные документы в четыре стопки: личные, инженерные, финансовые и, наконец, те, что могли иметь отношение к их расследованию. Сортировали бумаги также по датам, от самых ранних. Первое время работа шла тяжело и практически не приносила результатов. Вторая и третья стопки росли быстро, первая – медленно, для четвертой не находилось ничего. Однако вскоре Корсаков, в соответствии с данным Постольскому советом, обратил внимание на одну закономерность.

– Скажи-ка, Павел, – повернулся он к поручику. – Мне одному кажется, что у Коростылева начал меняться почерк?

– Ты тоже это заметил? – спросил его Постольский.

Действительно, разложенные в хронологическом порядке бумаги являли взору несомненную деградацию почерка Николая Александровича. Те, что были написаны больше месяца назад, выглядели безупречно: плавные четкие линии, ровные, без единой помарки. Однако недавние документы на их фоне смотрелись неряшливо – стали появляться кляксы, буквы прыгали вверх-вниз, слова становились менее разборчивыми, а строчки напоминали волны на бурном море. Корсакову почерк говорил о рассеянном внимании и дрожащих руках Коростылева.

– Период согласуется с показаниями Натальи и слуг, – закончил Владимир, поделившись с приятелем наблюдениями. – Опять же, пока ничего конкретного, но, сдается мне, мы на верном пути. Продолжим.

Вскоре Корсакову улыбнулась удача. Общими усилиями стол удалось по большей части расчистить, и под очередной кипой перебранных документов нашлась записная книжка в кожаном переплете. Владимир перелистнул ее, пробегая взглядом даты. Коростылев начал заметки в январе, а обрывались записи несколько недель назад. Предположительно, перед отъездом в Нижний Новгород, а значит – до сияющего озера и корсаковской телеграммы. При этом то же огрубление почерка, замеченное в документах, наблюдалось и здесь.

И содержание некоторых записей показалось Корсакову пугающе знакомым.

«Я вновь услышал его голос. Как в детстве. Не ушами, конечно. Он говорил со мной неслышно. Словно его мысли были моими, а мои – его. Когда-то это наполняло меня радостью. Сейчас – пугает. Я схожу с ума?»

Все вставало на свои места. Так вот почему полковник хотел свести Владимира с Коростылевым! Николай тоже слышал чужой голос в своей голове. Какова вероятность, что речь шла просто о совпадении? Корсаков принялся жадно листать страницы записной книжки в поисках новых упоминаний о голосе. Долго ждать не пришлось.

«Я говорил с ним. Вернее, пытался. Мне начинает казаться, что человеческий язык стал ему чужд. Господи, неужели однажды он станет чужд и мне?! Я должен с кем-то поговорить. Наташа чудесная, но она не поймет, только напугается. Матфей?»

Имя деревенского священника всплыло в третий раз за два дня. Что же это за отец Матфей такой, который не мешает пастве практиковать языческие ритуалы, а Коростылев готов обсуждать с ним свои страхи? Корсаков сделал себе мысленную пометку обязательно побеседовать с батюшкой и вернулся к записной книжке.

«Цветы! Чертовы цветы! Они появились! Как предсказывал Матфей! Наташа принесла их домой! Глупая! Неужели она не знает… Не знает, я же не говорил ей. Еще и накричал. Я ее пугаю. Как так?! Что мне делать?!»

«Он опасен. Он хочет занять мое место. Он должен замолчать».

«Работал всю ночь. Сюрприз. Ха-ха. Ему понравится».

«Уехать отсюда. Срочно. Больше не могу».

На этой фразе заметки Коростылева обрывались. Очевидно, он уехал в Нижний Новгород. Причем, несмотря на сумбур записей, находился он в относительном здравии духа, раз смог надзирать за испытаниями своих изобретений. С другой стороны… Корсаков тоже производил на окружающих впечатление здравого человека, что не мешало ему бороться с собственным внутренним голосом. По крайней мере, Владимир надеялся, что его терзания не заметны окружающим.

– Полистай-ка, – попросил он Постольского и передал ему записную книжку. Павел принял ее осторожно и стал бережно перелистывать страницы, вчитываясь в каждую строчку. Корсаков нетерпеливо катал меж пальцев монету, следя за тем, как меняется выражение лица его приятеля. Когда тот наконец оторвал взгляд от записной книжки, Владимир спросил: – Что скажешь?

– Боюсь, его записи ничего не проясняют, только еще больше запутывают, – ответил Павел. – Чей голос ему чудился?

– Явно не германского шпиона, – усмехнулся Корсаков. – И вопрос: чудился ли? А ты что думаешь насчет его источника?

– Не знаю, – честно ответил Постольский. – У нас слишком мало сведений, чтобы строить догадки. Разве только… Он пишет: «как в детстве». Его брат в детстве утонул в озере, а затем и сам Коростылев стал подозревать, что с водоемом что-то не так. Мне одному видится связь?

– Нет, не одному, – подтвердил Корсаков. Он не стал добавлять: «Я знаю, каково это – слышать голос мертвого брата». Вместо этого он громко позвал Федора. Камердинер явился быстро и выглядел слегка взволнованным. Владимир вспомнил, что сорвал его с дежурства у спальни Натальи.

– Чем могу помочь? – спросил Федор.

– Ответить на несколько появившихся вопросов для начала, – сказал Корсаков. – Вы ведь сказали, что ездили с Николаем Александровичем в Нижний Новгород. Во время этой поездки он вел себя… обыкновенно?

– Да, – коротко ответил камердинер.

– И у вас не было причин предположить, что он… А чего уж там! Простите за прямоту, не показалось ли вам, что он немного не в своем уме?

– Нет, – решительно сказал Федор. – Николай Александрович нервничал, безусловно. Отчасти – из-за домашних дел, отчасти – из-за испытаний. Но у меня ни на минуту не возникало поводов сомневаться в трезвости его рассудка.

– Хорошо, – кивнул Корсаков. – Следующий вопрос. Николай Александрович вырос у вас на глазах. Значит, вы помните и его брата. Никиту, если не ошибаюсь?

– Точно так.

– Какие отношения были у братьев? Дружили они? Или, быть может, ссорились?

– Жили душа в душу, – ответил Федор. – Они были невероятно близки и дружны. Иногда даже заканчивали фразы друг за друга. Когда Никита утонул, Николай Александрович был вне себя от горя. Он буквально таял на глазах. Его родители, да и мы с другими слугами, всерьез опасались, что он сведет себя в могилу. Но несколько месяцев спустя он все-таки пошел на поправку.

– А при каких обстоятельствах утонул Никита?

– Они не вызывали подозрений, если вы об этом. Никита пошел купаться на озеро. Его одежду нашли на берегу, но тело… Тело так и не обнаружили. Единственная странность… – Он замялся. – Да нет, ничего.

– Нет уж, раз начали – делитесь, – подался вперед Корсаков.

– Обычно они были не разлей вода с братом. То, что Никита пошел гулять один, до сих пор кажется мне немного странным.

– Любопытно, – пробормотал Корсаков, чуть зажмурившись в раздумьях. – Хорошо, тогда финальный вопрос: Николай Александрович часто общался с отцом Матфеем?

– Довольно часто, – подтвердил Федор. – Особенно весной. Они с Натальей Аркадьевной каждое воскресенье ездили на службу, но где-то в апреле Николай Александрович стал бывать у него и в будни. Отец Матфей также несколько раз приезжал к нам и оставался на ночь. Думаю, он стал для Николая Александровича своего рода духовным наперсником.

– Отлично, – довольно хлопнул в ладоши Владимир. – Федор, благодарю за помощь. Велите, пожалуйста, заложить коляску и возвращайтесь на пост.

– Будет сделано, – поклонился камердинер и вышел.

– Хочешь съездить в церковь? – догадался Постольский.

– Да, – кивнул Корсаков. – Ты заканчивай разбор документов. Беккер пока будет потрошить цветочек. Я поговорю с Матфеем. Вечером встретимся и обменяемся новостями.

– Добро, – согласился Павел. Он любил возиться с документами, а потому не возражал против продолжения монотонной работы.

Уже по дороге к коляске Владимир наткнулся на спешащую куда-то Марфу. Завидев Корсакова, кухарка фамильярно воскликнула:

– Куда ж енто вы собрались? А как же обед? А голубчики?

– Давайте перенесем голубчики на вечер! – взмолился Владимир, еще не отошедший от обильного завтрака, и спасся бегством.

X

1881 год, июнь, окрестности усадьбы, день

– Знаешь, старший брат из тебя выходит так себе!

Со стороны казалось, что Владимир едет в коляске один – если не считать кучера. Но сам он видел соседа, вольготно устроившегося на сиденье перед ним. Ленивая грация сонного кота, беззаботное выражение лица, легкий сарказм в голосе. Привычное явление.

– Чего молчишь? – поинтересовался Петр Корсаков, но затем оглянулся на кучера и продолжил сам: – Ах, ну да, конечно, не хочешь разговаривать сам с собой. Что ж, раз я и так плод твоего воображения, позволь разыграть наш гипотетический диалог.

– О чем ты, Петр?

– Это же абсолютно очевидно! Ты ведешь себя с Постольским как вредный старший брат. Нет, безусловно, ты его многому учишь, но, право слово, издевательский тон тут лишний. Напоминаешь о германских шпионах. Попрекаешь интересом дам. Самому не стыдно?

– Ты преувеличиваешь!

– Преувеличиваю? Володя, повторюсь еще раз – все, что я говорю, уже приходило тебе в голову. Я просто удобный способ озвучить твои собственные мысли. А тебе, судя по тому, что я здесь, очень хотелось их озвучить. Постольский сейчас – твой единственный друг, который представляет, насколько сложный труд тебе выпал на самом деле. У тебя есть вполне справедливые опасения по поводу его начальства, это верно, и Павлу не обязательно знать все. Но уж постарайся его не отталкивать. Пусть он младше, пусть ему недостает опыта – но он быстро учится, а смелости и ответственности ему не занимать. Вспомни об этом, когда в следующий захочешь озвучить колкость в его адрес, – завершил тираду Петр и лениво зевнул. – Что ж, свою задачу я выполнил, позволь откланяться.

– Постой, – подумал Владимир.

– А, то есть теперь мы будем мысленно общаться, как Коростылевы? – рассмеялся уже наполовину растаявший было Петр. – Хорошо. Я знаю, что ты хочешь спросить.

– Тогда, во сне, ты пришел мне на помощь. Не дал провалиться в задверье. Это ведь был ты? Не плод моего воображения?

– Интересный вопрос, не правда ли? – ухмыльнулся Петр и исчез окончательно.

Корсаков успел подумать, что после Смоленска его брат стал ехиднее. Или, что вероятнее, сам Владимир стал гораздо строже к себе.

Коляска тем временем выехала из-под свода лесных ветвей на широкий, освещенный ярким солнцем простор. Корсаков недовольно прищурился, нацепил шляпу и надвинул ее на лоб, чтобы поберечь глаза.

Вскоре показалась деревня. Коляска перевалила через гребень холма и покатила вниз по пыльной дороге в сторону тенистой главной улочки селения. Со своего места Корсаков обратил внимание на водяную мельницу, стоящую на реке. На мостки рядом с ней вышел дюжий мужик (мельник, предположил Владимир), тащивший на плече холщовый мешок. Остановившись на краю, он скинул свою ношу и вытер пот со лба. Затем развязал мешок, перевернул его – и щедро высыпал прямо в реку сизого цвета порошок. Закончив процедуру, мельник отряхнул руки и побрел обратно.

– С каждым часом все любопытнее, – по привычке заметил Корсаков.

Его экипаж остановился у церкви. Это было простое, но крепкое здание, построенное в классическом стиле, который так любил дед нынешнего императора. Отец Матфей обнаружился на том же месте, что и вчера: в саду, со вкусом чаевничал перед самоваром в тени яблонь. Увидев выходящего из коляски Корсакова, священник смерил его внимательным взглядом, а затем внезапно пропел хорошо поставленным голосом:

– Он идет, весь белый, белый… Так ступает тяжело!

Владимир на секунду опешил, но затем улыбнулся и, понизив голос, пробасил:

– Don Giovanni! A cenar teco m'invitasti, e son venuto[10].

Матфей улыбнулся в ответ и заявил:

– Приятно встретить здесь столь образованного человека. Но выглядите вы и впрямь бледновато. Прошу, присаживайтесь. Боюсь, что на обед вы опоздали, но вот чай у меня отменно хорош! Отведаете?

– С удовольствием! – принял приглашение Корсаков. По дороге к садовому столику он исподволь разглядывал священника. Тот действительно казался довольно молодым – вряд ли, по замечанию Данте, «земной свой путь прошел до половины». Борода и часть длинных волос, видимых из-под широкополой летней шляпы, не были тронуты сединой. Карие глаза, разглядывавшие гостя, лучились теплотой и интеллектом. Корсаков подумал, что батюшка относится к тому типу людей, которые хорошо умеют расположить к себе окружающих.

Когда Владимир опустился на стул напротив священника, тот спросил:

– От Коростылевых приехали?

– Да. Узнали коляску?

– Конечно, здесь такая одна. Селянам роскошь без надобности.

– Позвольте представиться: Корсаков, Владимир Николаевич. Веду некоего рода следствие в связи с исчезновением Николая Александровича.

– Ну а я отец Матфей, – сказал священник. – Но это вы, пожалуй, и сами знаете, раз ехали ко мне. А что за следствие? Я думал, он утонул?

– Скорее всего, так и есть, – подтвердил Корсаков. – Но при каких обстоятельствах? Вот в чем вопрос…

– И вы прознали, что Николай Александрович обращался ко мне за советом, а потому приехали побеседовать… – задумчиво покивал Матфей. Корсакову оставалось лишь подивиться его проницательности.

– Вы не против? – уточнил он.

– Если это не касается тайны исповеди, – пожал плечами Матфей. – Николай был мне другом. Я очень переживал за его душевное состояние. Если чем-то смогу помочь – помогу.

– Спасибо. Как мне к вам обращаться, кстати? «Отец Матфей»? «Батюшка»?

– Соберетесь звать батюшкой – не обижайтесь, если я буду отвечать «чадо», – фыркнул священник. – Матфей. Зовите уж лучше так.

– Bien sûr[11], – согласился Корсаков. – Но сначала позвольте вопрос: вы в курсе, что у вас тут гнездо язычников под носом?

– Язычников? – хохотнул Матфей. – Неужели? С чего вы взяли?

– Ну, с того, что у вас в деревне живет ведунья, если верить слугам в усадьбе. И вы даже не противитесь тому, что местные к ней ходят. Мельник вот, кстати, интересный.

– Чем же?

– Когда я ехал сюда, он как раз вытряхивал что-то в речку. И сдается мне, что это была мука, смешанная с пеплом или золой.

– Зачем это ему? – спросил Матфей с непроницаемым лицом.

– Водяных отпугивает, конечно, – пояснил Корсаков. – Не удивлюсь, что рядом с мельницей, где-то у воды, и череп собачий закопан.

– Может, и закопан, – не стал отрицать священник. – Да только вы же знаете, что пастырь часто считает прихожан своими духовными чадами. У вас есть дети, Владимир Николаевич?

– Нет, – ответил Корсаков.

– Ну, тогда хотя бы вспомните себя лет, скажем, десять назад. Что делает чадо, когда ему что-то запрещают? – спросил Матфей и выжидающе уставился на Владимира.

– Обижается? – предположил Корсаков.

– А еще начинает лучше скрываться, – продолжил мысль Матфей. – Отвечая на ваш вопрос: да, я знаю, что многие прихожане, из деревни и из усадьбы, практикуют народные заговоры. Но лучше я буду об этом знать и потихоньку отвращать их от ложных кумиров, чем они станут набожными с виду, но останутся язычниками в душе. Тем более что земля вокруг нас древняя, полная легенд. И не каждая из них будет выдумкой.

– Древняя? – удивился Владимир. – Я думал, до постройки моста тут никто особо не жил.

– А зря думали, – назидательно заметил Матфей. – Почти девять столетий назад недалеко отсюда, между озером и рекой, стоял город. Северный форпост Новгородской республики.

– Город? Здесь? – переспросил Владимир.

– Да, – подтвердил священник. – Упоминаний о нем осталось очень и очень мало, а потому знают об этом факте немногие. Даже вы, человек, вне всяких сомнений, эрудированный и образованный, удивлены.

– И как он назывался?

– Письменных доказательств осталось мало, поэтому доподлинно никто не знает, но предполагается, что вырос он из селения Омут, – с удовольствием пояснил Матфей. – Только город просуществовал недолго – его следы теряются в XII–XIII веках. Вернее, что-то стерло его с лица земли.

– Что-то? – иронично вскинул брови Корсаков. – А что за времена тогда были? Насколько я помню, татары так далеко на север не забирались, но в окрестностях Новгорода могли хозяйничать крестоносцы. Не говоря уже про княжеские междоусобицы. Да и просто город мог уйти в упадок сам по себе.

– Я бы с вами согласился, если бы не видел своими глазами один документ, а затем и следы, указывающие на его правдивость, – произнес Матфей. – Довелось мне работать в архивах столичной лавры[12], и там я наткнулся на отрывок из летописи, оставленной священником из Омута. В нем говорилось о неких врагах, коих хронист именовал бесами, вышедшими из горящего озера. Эти бесы уничтожили город за одну-единственную ночь. Уцелели лишь те, кто смог спрятаться в каменной церкви. Наутро они покинули город и перебрались поближе к Новгороду, где следы жителей Омута и теряются. Но усадьба Николая Александровича стоит как раз на том самом месте, где находился исчезнувший город.