Зловещие маски Корсакова

Евдокимов Игорь Алексеевич

Зловещие маски Корсакова

© Евдокимов И.А., 2026

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

© Nata_Alhontess, samui, Istry Istry, GaliChe

Часть I

«Дело о бездонном омуте»

I

1281 год, Новгородская земля

Лишь перед рассветом унялись нечеловеческие голоса и скреб когтей по стенам и дверям. Крики тех несчастных, кто не успел укрыться в храме, умолкли гораздо раньше.

Прошел еще час. Сквозь узкие окошки-бойницы пробился лучик солнца, разрезав темноту под высокими сводами церкви. Напуганные люди, проведшие ночь на холодном каменном полу в центре храма, начали подниматься, настороженно прислушиваясь. Все стихло. Чужаки ушли. Будь все как обычно, погожее летнее утро встретил бы громкий крик петуха. Но не в этот раз. Молчание стояло гробовое, словно за стенами церкви не осталось ничего живого. И каждый из уцелевших был уверен: так оно и есть. Никто не спасся. Никто из тех, кого беда застала вне надежных каменных стен, не выжил.

Только сейчас люди поняли, что все это время сидели молча. Это осознание будто прорвало невидимую стену. Кто-то закашлялся. Заплакал ребенок. Полетели шепотки. Люди спорили, опасно ли открывать двери, или ужас из озера ушел вместе с ночной тьмой.

Вперед выступил священник: старший среди жителей, самый уважаемый из выживших. Спорщики затихли, ожидая его решения. А решение давалось нелегко. А ну как враг лишь затаился, только и выжидая, пока откроются тяжелые двери храма, чтобы хлынуть внутрь и истребить тех немногих, кого не удалось забрать ночью? Но и ждать долго – верная смерть. В церкви ни воды, ни еды, чтобы прокормить несколько десятков людей. А ночью… ночью чужаки могут вернуться.

– Отворяйте! – наконец скомандовал священник.

Мужики подошли к дверям, покряхтели – и подняли тяжеленный засов. Только он да еще толщина дверей и стен позволили горстке людей уцелеть. Засов с гулким стуком упал на пол. Мужики толкнули створки, и в храм хлынул солнечный свет, уже не сдерживаемый узкими оконцами. Картина, открывшаяся снаружи, ужасала. Никто не мог поспорить с чужаками в жестокости, ни рыцари-крестоносцы, ни татары. Кровь этой ночью лилась столь обильно, будто с небес обрушился багровый дождь.

– Баб и детей малых не пускать, – распорядился священник. – Соберите, что уцелело. Мертвецов, что найдете, захороните. Телеги гляньте – кто не сможет идти, посадим и сами повезем. Поспешайте. К полудню надобно уйти.

Мужики угрюмо кивнули и отправились на свой мрачный промысел. Священник закрыл обратно двери и вернулся к уцелевшим женщинам и старикам. Велел из храма не выходить да позаботиться о детях. Сам же нырнул в свою каморку. Рассветные лучи из махонького оконца падали на стол. Священник достал тяжелый том в кожаной обложке, грохнул перед собой и раскрыл на пустой странице. Пока страшные воспоминания свежи, требовалось положить их на письмо. Не себе, так будущим поколениям наука будет. Священник взялся за перо и аккуратно вывел первую строчку.

«В лето 6789 от сотворения мира, по Божию изволению, приключися беда в граде нашем.

И не ведахом поначалу о знамениях страшных, их же множество бысть. И на рыбу мор нападе, и всплываше она на поверхность озера мертва. А на брегах произрастаху цветы чудные, доселе невидимы».

Священник остановился, не в силах собраться с мыслями. Он знал, что следует писать дальше, но не мог продолжать. Несколько минут сидел, глядя перед собой невидящим взором. Наконец коснулся пером чистого листа. Каждая новая строчка доставляла боль, будто писана собственной кровью. Но священник продолжал. Он писал о пропавшей скотине. О рыбаках, что стали исчезать следом. О странных тенях, виденных дозорными среди деревьев в лесу, за озером. О чужих следах, кружащих вокруг стен, а вскоре – и вокруг домов внутри посада. О том, как собралась рать и отправилась в урочище, что за озером. Как ждали их те, что остались в городе. Ждали день, и ночь, и снова день… Священник опять остановился. Оставалось самое сложное. Самое страшное.

«А в нощи прииде враг на град. И прежде воссия озеро светом диавольским. А после того изыде из него поток неумолимый бесов, их же и описати не достанет сил моих. И взыдоша на забрала, и вскочиша в град, убивающе вся без разбору. Иже же успеваху, укрышася в церкви. И затворихом, и заложихом врата, и утвердихом оныя. Всю нощь скрежетаху бесовская отродья когтьми своими о стены, но не возмогоша в место святое внидти.

Наутрие же вси, иже уцелеша, порешиша град оставити и огню предати, да не будет он бесом на поругание оставлен. Да хранит Господь души павших и да ниспошлет избавление выжившим.

Писано отцем Варфоломеем, в месяце июне».

– Батюшка, все сделано, – раздался у дверей неуверенный голос одного из мужиков. – Схоронили тех, кого смогли найти. Да только не много от них и осталось. Молитву прочтете?

– Иду, – ответил священник, посыпая пергамен песком, чтобы не стерлись начертанные слова.

Он вышел, щурясь от бьющего в лицо солнечного света, такого непривычного после полутемных сводов храма. Следуя за провожатым через разоренный город, священник понял, насколько страшным оказался удар неведомых демонов. Дома стояли… Он долго не мог подобрать нужного слова, пока оно само не явилось. Выпотрошенными. Их вскрывали и выволакивали прячущихся людей, будто внутренности пойманной рыбы.

Уже подходя к окраине, где выросла братская могила, священник услышал громкие взволнованные голоса людей. Доносились они от одного из выпотрошенных домов. У него сгрудились несколько мужиков, до хрипоты споривших о чем-то своем. Завидев приближающегося священника, один из спорщиков бросился к нему и затараторил:

– Батюшка, рассудите! Тут… такое… Вам бы самому глянуть!

Как по команде спорщики умолкли, а священник замер, услышав в наступившей тишине звук, чуждый для разоренного города. Детский плач.

Мужики расступились. Священник подошел ближе и увидел, что на пороге разрушенного дома лежит… что-то. Что-то живое. Приглядевшись, батюшка опешил.

Младенец!

Ребенок лежал молча, больше не плакал, но при этом, несомненно, был жив и с любопытством, неуместным для окружающего бедствия, смотрел на собравшихся вокруг.

– Уцелел! – выдохнул священник.

– Пощадили дитя малое, – подтвердил подозвавший его мужик. – Савелия дом это. У них сынок был.

– А вот почто пощадили, а? – грубо спросил городской кузнец. – А ну как сам он из этих? Отродье бесовское?

– Думай, что говоришь, дубина! – возмутился провожатый. – Видно же, что справный малыш, а не диковина какая!

– Верно тебе говорю! Спроста ли всех вырезали, а его оставили? Подкидыш это! Нельзя такого в живых оставлять!

– Дитя тронуть не дам! – укорил буяна священник. – Ишь чего удумал! Чудо это, а не бесовское отродье. Младенец безгрешный, вот и пощадили!

– А чего тогда моего разорвали? Он что же, не безгрешный был? – крикнул кто-то из-за спины кузнеца.

– То мне неведомо, – признался священник. – Но слово мое твердое. Кто на малыша руку поднимет – прокляну на веки вечные. Отдайте его молодке какой, из тех, что уцелели. С собой возьмем. А пока ведите к могиле. Не время медлить.

Час спустя несколько дюжин людей, все, что осталось от некогда многолюдного торгового города, выступили в путь. За их спинами разгорался пожар. Селение запалили с разных сторон, чтобы наверняка оставить врагу лишь пепел. Осели уцелевшие в Новгороде и по прошествии лет смешались с местными. Но долго еще передавали из уст в уста сказы о страшном дне, когда чудища вышли из озера, дабы разорить их дом.

А пепелище вскоре забыли. Из благодатной почвы вырос лес, спрятав все следы стоявшего раньше городка, не пощадив и крепкой каменной церкви. Когда, многие века спустя, вернулся сюда человек, о судьбе исчезнувшего поселения и беде, что дремала на дне озера, никто уже и не вспоминал.

Как и об уцелевшем ребенке…

II

1881 год, июнь, Санкт-Петербург, Невский проспект, день

На редкость погожим июньским днем на дебаркадер столичного Николаевского вокзала ступил приметный господин. Был он среднего роста, одет на манер лучших британских денди в строгий летний костюм-тройку, а при ходьбе опирался на длинную узкую трость. Внимательные голубые глаза слегка щурились от обволакивающего все вокруг паровозного дыма. В руке прибывший держал дорожный саквояж, остальную гору багажа за ним тащил нанятый носильщик.

Иными словами, Владимир Корсаков спустя полгода разъездов вернулся в Петербург и нашел его ничуть не изменившимся. На Знаменской площади[1] перед зданием вокзала все так же кипела жизнь. Извозчики подхватывали седоков, копыта лошадей и колеса экипажей стучали о булыжную мостовую. Реклама зазывала приезжих в гостиницы, от самых роскошных до последних клоповников. Разноцветный и разноголосый людской поток стекался на вечно занятой Невский, привлекаемый блеском витрин магазинов и кофеен. Тем страннее выглядела старая часть проспекта, ведущая от Знаменской площади к Александро-Невской лавре – чистая окраина, натуральные трущобы из деревянных домов и амбаров. Но уже и сюда медленно влезали многоэтажные доходные дома. Столичная недвижимость всегда была в цене, и зачастую проще было построить узкое, но высокое здание, чем растекаться на весь квартал.

Корсаков достал из кармашка часы с родовой эмблемой на крышке – змеей, опутавшей изящный ключ. Циферблат подсказывал, что время визитов еще не настало, а значит, Владимир вполне успевал заскочить в «Доминик» на чашечку кофе.

По этому кафе, первому в Петербурге, он успел соскучиться. Нет, конечно же, Москва тоже могла похвастаться приличными кофейнями, особенно на Кузнецком мосту, но к «Доминику» Корсаков привык настолько, что заведение, несмотря на болезненные воспоминания об Амалии Штеффель, частенько казалось ему домом, чего нельзя было сказать о вечно пустующей квартире у Спасо-Преображенского собора.

Экипаж доставил его прямиком к дверям кафе. Корсаков шагнул внутрь и с наслаждением втянул носом аромат свежесваренного кофе, смешанный с терпким запахом знаменитых доминиканских расстегаев. Заняв свободный столик, Владимир кликнул официанта в сюртуке поверх белоснежной сорочки:

– Любезный, принеси черного кофе и пирожных, будь так добр.

– Сию минуту, ваше сиятельство! – отозвался тот, мгновенно признав завсегдатая.

– Корсаков, ты ли это?! – радостно воскликнул возникший у его стола маленький человечек с редкими, зализанными набок волосами и глазами, скрытыми за толстенными линзами очков.

– Привет, Серж! – с улыбкой ответил Владимир. – Как видишь, собственной персоной. Присаживайся, прошу.

– А мне говорили, что ты угодил в какую-то переделку в Москве, чуть ли не покалечился! – Собеседник плюхнулся на соседний стул. Звали его Сергей Витальев, и оккультным кругам Петербурга он был известен как неустанный коллекционер двух вещей: артефактов с дурной славой и сплетен. Причем даже он сам не смог бы сказать, какая из двух страстей терзала его сильнее. Формально Серж служил при отделении классических древностей Эрмитажа, и Корсаков всерьез подозревал, что часть артефактов в его коллекцию перекочевала как раз из музея.

– О, это уже даже не новости, – отмахнулся Владимир. Рассказывать приятелю о своих похождениях под Муромом и в Смоленске он не собирался. Во-первых – личное. Во-вторых, Витальев не умел хранить секреты. – Как видишь, жив и здоров.

– А тросточку, стало быть, для солидности таскаешь? – невежливо ткнул пальцем Сергей.

– Для солидности и самообороны, – фыркнул Владимир. – Не чаял тебя здесь встретить, а ведь ты-то как раз мне и нужен.

– Я весь внимание! – подался вперед Витальев, словно охотничий сеттер, почувствовавший добычу.

– Слыхал ли ты про некоего Николая Коростылева? – поинтересовался Корсаков.

– Коростылев… Коростылев… – задумчиво протянул Серж. – А он из наших?

Витальев имел в виду, принадлежит ли искомый человек к немногочисленной группе столичных обывателей, действительно разбирающихся в потусторонних делах.

– А это ты мне скажи, – ответил Владимир.

– Хм… Нет, не из наших точно. А не тот ли это… – Он задумался. – Мы сейчас, случайно, не про того дворянина, что увлекается водолазаньем?

– Очевидно, – уклончиво отозвался Корсаков.

– Тогда отвечу так: про него наслышан, но лично не знаком. Тем более что к нашим делам он, насколько мне известно, отношения не имеет. Баснословно богат. Недавно женился, причем, говорят, по любви, а не по расчету. Ну и, как я уже говорил, рьяно популяризирует изучение морских глубин. Это любопытно, учитывая, какие возможности открываются по поиску затонувших кораблей и их сокровищ, но, боюсь, случится не на нашем веку. А с чего такой интерес?

– Да вот как раз по подводным делам хотел получить консультацию, – ответил Корсаков.

Серж не рассказал ему ничего нового. Все собеседники, которых Владимир успел опросить в Москве, ответили в лучшем случае то же самое, а в худшем – вообще ничего о Коростылеве не знали. Что Корсакова беспокоило?

Имя подсказал ему жандармский полковник – безымянный глава тайного жандармского подразделения, некогда называвшегося «Шестая экспедиция». А все, что исходило от этого человека, несло в себе скрытую угрозу. Полгода назад полковник порекомендовал ему отправиться в Смоленск, на поиски следов заговора, стоившего жизни старшему брату Корсакова и рассудка – его отцу. Однако в родном городе Владимира ждали события, поставившие под удар и его, и семью. Корсаков едва не очутился в тюрьме из-за убийства, которого не совершал, и несколько раз был близок к гибели, столкнувшись с тварью из иного мира, но все же смог вывести на чистую воду предателя. Им оказался его родной дядя, Михаил Васильевич Корсаков, действовавший по указанию таинственной организации, на протяжении нескольких лет разрушавшей границу между реальностью и потусторонними мирами.

Полковник не соврал, но Корсаков чувствовал, что является всего лишь одной из фигур в игре, которую тот ведет со своим невидимым противником. И если этого потребует развитие партии, жандарм не задумываясь пожертвует Владимиром. Оброненное им имя было просто очередным ходом, который двигал Корсакова на нужную полковнику клетку шахматного поля. Несмотря на срочность, Владимир не собирался играть по его указке, не собрав перед этим как можно больше сведений о Коростылеве.

Еще из Смоленска Владимир направил Николаю телеграмму с просьбой принять его в петербургском доме. Коростылев быстро ответил согласием, написав, что будет ждать его в понедельник к полудню. И, судя по стрелкам часов, время встречи неуклонно приближалось. Владимир допил кофе, расплатился и вышел из кафе, на ходу подзывая извозчика.

Путь лежал на север. Через Миллионную улицу и Мраморный переулок возница вывернул на плашкоутный Троицкий мост, «временно» поставленный пятьдесят с лишним лет назад. Справа виднелись первые контуры новой, постоянной, переправы, строительство которой все откладывалось и откладывалось. Временный же мост за десятки лет существования успели оснастить фонарными столбами из чугуна, выполненными в виде пучков пик, и кованой оградой. Совсем недавно по нему даже пустили конку.

Экипаж пересек Неву, проехал сквозь форт Петропавловской крепости на Троицкую площадь и покатил по Каменноостровскому проспекту. Ряды домов вскоре сменила зелень садов, окруживших дорогу. Извозчик миновал Императорский лицей, корпуса Петропавловской больницы, прогрохотал по очередному мостику и, наконец, доставил Корсакова на Каменный остров. Позволить себе особняк здесь могли только самые богатые семейства Петербурга – и Коростылев принадлежал к одному из них.

Дом стоял в центре сада, который отделяла от дороги высокая ограда. Корсаков отпустил возницу и пешком прошел через открытые ворота к парадному крыльцу. Особняк явно недавно перестраивали – дом просто сиял новизной: высокие арочные окна, терраса на втором этаже, красная черепичная крыша. Коростылев явно вдохновлялся архитектурой, популярной сейчас в Англии и Европе.

Владимир взбежал по ступенькам крыльца и дернул за веревочку дверного звонка. Долгое время никто не открывал, а в доме царила тишина. Корсаков нетерпеливо позвонил еще несколько раз. Что же это, Николай забыл о назначенной встрече?

Щелкнул замок. Тяжелая входная дверь из темного дерева отворилась, на пороге возник слуга, смахивающий на чопорного британского батлера. Уже по его лицу Владимир понял, что в доме Коростылевых произошла беда, но все же произнес:

– Добрый день! Меня зовут Владимир Николаевич Корсаков. Мы с господином Коростылевым договаривались о встрече сегодня в полдень.

– Боюсь, он не сможет вас принять. Николай Александрович погиб в своем имении. Вчера.

– Что? Как?

– Не имею права распространяться. Вынужден попросить вас уйти. Семья в трауре.

– Да, конечно, – понимающе произнес Корсаков. – Позволите написать записку супруге Николая Александровича, чтобы вы могли передать, когда ситуация позволит?

Слуга задумался на секунду, затем кивнул и отступил в сторону. Владимир прошел за ним в прихожую, где на низком журнальном столике нашлись стопка бумаг и чернильница. Чувствуя на себе взгляд слуги, Корсаков быстро набросал несколько строк:

«Госпожа Коростылева! Если у вас есть малейшие сомнения в причинах смерти вашего мужа – прошу, свяжитесь со мной. Владимир Корсаков».

III

1881 год, июнь, Санкт-Петербург, Манежный переулок, утро

Корсаков вновь стоял в освещенном множеством свечей зале усадьбы Серебрянских. Перед ним – ожившая картина. Владимир испытал бы чувство дежавю, если бы не два отличия. Во-первых, рядом не было художника. А во-вторых, дверь на картине, которую ему с таким трудом удалось закрыть год назад, стояла распахнутой, источая тошнотворное зеленоватое свечение. И за дверью стоял сам Корсаков. Вернее, кто-то очень на него похожий. Двойник мерзенько улыбался так, что кровь стыла в жилах, и медленно приближался к двери, намереваясь переступить нарисованный порог.

Владимир, как и годом ранее, рванулся вперед. Первым его импульсом было вновь захлопнуть тяжелую дверь, но двойник стоял слишком близко к входу. Поэтому Корсаков вытянул вперед руки, утопил их в холсте и попытался втолкнуть свою кошмарную зазеркальную копию обратно в зеленый свет за дверью. Произошедшее дальше он не успел отследить. Миг – отвратительное сияние обволокло его со всех сторон. Корсаков забился, точно муха в паутине, но не смог сдвинуться с места. А потом понимание произошедшего ударило его, словно кувалда.

Перед ним вновь открылась дверь в зал, залитый светом свечей. Но на пороге уже стоял двойник. С той же издевательской ухмылкой он махнул на прощание рукой и принялся закрывать нарисованную дверь снаружи, оставляя Владимира в зеленой пустоте. За его спиной, глядя на Корсакова с немым молчаливым укором, стояли все те, кого он не смог спасти. Исправник Родионов с развороченным выстрелом горлом. Амалия Штеффель с разделенным напополам лицом, сквозь одну половину которого проступали чужие черты. Троица офицеров Дмитриевского училища, несущие на себе следы тысяч ударов. Маевский, держащий в руках оторванную голову. Околоточный Кудряшов с головой, вывернутой за спину.

– Стойте! – отчаянно закричал Корсаков, понимая тщетность своих усилий.

– Проснись! – набатом пророкотал знакомый голос. Владимир оглянулся, ища его источник, и увидел брата. Петр, стоявший за его спиной, схватил его за плечи и толкнул вперед.

– Проснись! – вновь крикнул брат, и голос его гулко разнесся по помещению.

И Корсаков проснулся.

За окном стоял серый питерский день. Солнце, так радовавшее днем ранее, скрылось за тучами, а в стекло стучал мелкий противный дождь. С улицы доносился громкий, очищающий звон колоколов собора на Спасо-Преображенской площади.

Семь утра.

Корсаков сел на кровати. Сердце его билось, словно у зайца, бегущего от хищника, а по спине стекал гаденький холодный пот. Владимир мрачно выглянул на улицу, но все же быстро надел английские спортивные брюки и хлопковую рубашку и вышел из квартиры. Он спустился по ступеням парадной, выглянул на улицу и ступил под накрапывающий дождь.

Отец никогда не акцентировал внимания на физической форме сыновей. Главным критерием, который Николай Васильевич считал обязательным, была скорость реакции. В остальном Петр и Владимир получали вполне типичное для любых дворянских детей физическое образование – они фехтовали (часто под присмотром дяди), ездили верхом, поддерживали себя в тонусе. Большего не требовалось. От бесплотного духа или потусторонней твари не убежишь и не победишь их в честном бою. Корсаковым важнее были слабости иных существ, умение вовремя их разглядеть и использовать, а также знание оккультных символов, из которых можно было составить защитный круг.

Однако смоленское расследование вновь подтвердило: Владимиру придется сталкиваться не только с потусторонними созданиями, но и с теми, кто помогает им проникнуть в наш мир. А дуэль с дядей наглядно продемонстрировала, что без револьвера Корсаков слишком уязвим и ему пора бы вновь вспомнить о спортивной подготовке.

Начал он еще в Смоленске с гимнастических занятий и утренних пробежек. Но что в губернском городе, что в столице вид Корсакова, легкой трусцой бегущего по городским улицам или аллеям публичных садов, вызывал у обывателей целую гамму эмоций, от любопытства до возмущения. Вредную и склонную к эпатажу натуру Владимира это внимание скорее тешило[2].

Но главное – бег позволял заглушить кошмары и тихий шепчущий голос, так похожий на его собственный…

Корсаков свернул на Кирочную улицу, направляясь к Таврическому саду, открытому для публики пятнадцать лет назад. Литейная часть[3] вообще очень изменилась за последние несколько десятилетий. Лет тридцать – сорок назад это была окраина, где селились в основном небогатые офицеры, пользуясь близостью к Старому арсеналу. Здесь, у Таврического сада, когда-то стоял петербургский особняк Корсаковых. Его продал дед Владимира, Василий Александрович, когда попал в опалу к Николаю I и пришел к выводу, что даже неплохое финансовое положение семьи не оправдывает содержание большого дома в столице. Сейчас особняк снесли, ведь район преобразился. При почившем Александре II Литейная часть бурно перестраивалась, в итоге превратившись в фешенебельное предместье, где не считали зазорным селиться князья и дипломаты, гвардейцы и дорогие присяжные поверенные. Обширные частные особняки соседствовали с многоэтажным и комфортными доходными домами. Манежный, где снимал квартиру Корсаков, считался более разночинным и демократичным, чем, скажем, Фурштатская, Сергиевская или Моховая – и Владимира это вполне устраивало.

Дождь превратился в легкую водяную взвесь, не падающую, а скорее висящую в воздухе. Владимир бежал не торопясь, чувствуя, как мышцы начинают приятно ныть от напряжения, а дыхание становится все более ритмичным. Голова очищалась от мрачных мыслей, неотступно преследовавших Корсакова уже неделю.

Увлекшись разминкой, Владимир вздрогнул и резко остановился, когда у недавно построенной каменной Косьмодамианской церкви путь ему преградил затормозивший экипаж.

– Эй, смотри, куда едешь! – раздраженно воскликнул Корсаков.

Дверь экипажа открылась, и на него мрачно взглянул средних лет мужчина в мундире жандармского полковника. Владимир скрежетнул зубами. «Черт, только его не хватало».

– Корсаков, садитесь, быстро, – приказал ему полковник.

Владимира подмывало молча обойти экипаж и продолжить пробежку, но он все же подчинился. Полковник неоднократно демонстрировал, что он не из тех людей, с которыми стоит ссориться. Если его вообще можно было назвать человеком.

– Почему не сказали мне, что Коростылев погиб? – резко спросил жандарм, когда Корсаков забрался в экипаж, закрыл за собой дверцу и уселся напротив. Карета тронулась по переулку в сторону Воскресенской набережной.

Голос полковника показался Владимиру непривычным. Прежде чем ответить, он взглянул на лицо собеседника и уловил на нем отнюдь не свойственную ему эмоцию. Что это? Удивление? Опасение?

– Господин полковник, за краткое время нашего знакомства вы приучили меня к тому, что знаете обо всем больше и раньше других, – с улыбкой ответил Корсаков. – Мне и в голову не могло прийти, что такое событие пройдет мимо вас.

– Прошло, – уже спокойнее сказал жандарм. – Узнал о нем из утренних газет. А я, как вы правильно заметили, к такому не привык. Вы не успели повидаться с Николаем?

– Нет. Он умер за день до назначенной встречи.