Mondegreen

скачать книгу бесплатно

– Это не мое, – либерально ответила Маша. Хотела тут же всучить книгу Тане, но решила, что это грубо, и просто положила ее на перила крыльца.

– Ну да, ты у нас классика, а это для натур испорченных. – Сказав это, Таня взглянула на Машу так понимающе, что Маша подумала о себе, как о самой испорченной натуре на свете.

– Ты перебрала вчера, – продолжала Таня. – С непривычки. Не осуждаю. Меня, когда я первый раз пила водку, вообще стошнило в какую-то лужу. – Лицо Тани просветлело, будто речь шла о ее первом поцелуе. – Это, знаешь, было похоже на суп, который мой Колобочек пытался варить, когда я лежала с болью в горле.

Маша, чье воображение было легко возбудимым, поморщилась, а Таня, сев напротив нее, спросила:

– Ну как?

– Ты про книгу? Ты спрашивала, я сказала…

– …что это не твое, я помню, но я не про книгу.

– А про что? Про водку? Это тоже не мое.

Таня заливисто рассмеялась, и Маша вспомнила прежнюю Таню, которая так же смеялась, но от которой, как в полной мере только сейчас осознала Маша, глядя в бледные, будто выжженные жизнью, бледные, как и кожа, глаза, ничего не осталось.

– Ты про Рому?

– Ну конечно, про кого же еще!

Маша, почувствовав злость к Тане, непривычную и неприятную, в один миг поняла, что и как ей надо говорить. Она смотрела на рубцы на ее запястьях, насыщаясь от этой расплющенной буквы “х” каким-то превосходством и ощущением своей, более правильной жизни.

– Мы с Ромой решили притвориться, что встречаемся, – твердо произнесла Маша. – Мы посчитали забавным поиграть на теме кровосмешения. У нас ничего не было.

– Быть такого не может.

– Отчего же? Я еще на похоронах говорила, что он не в моем вкусе.

– Но ты же говорила… – Таня выглядела несколько отчаянно, она могла быть Аней в тот момент, это было бы уместнее, учитывая ее реакцию, и Маша, несколько сконфуженная трагичным недоумением на лице Тани, растеряла заготовленную твердость.

– Получается, ты врала, – сказала Таня со спокойствием носящего траур.

– Мы не врали. Мы притворялись. Это было… забавно. Нам, по крайней… – Маша осеклась, ее слова звучали фальшиво, и ничего забавного она не видела ни в отношениях с Ромой, ни в том, как она лживо пыталась их преподнести, ни в прошлой ночи тем более. Маша встала, взяла Таню за плечо так, как она хотела, чтобы взяли ее саму утром, когда она все осознала, и сказала:

– Извини, если это тебя как-то задело.

– Меня? – Таня наигранно засмеялась. – Я-то тут причем! Это ты упускаешь свою удачу, Маха! А вдруг не упускаешь? – тут же выпалила она. – Вы же вчера были выпивши…

– Упустила. – Маша окружила это слово, как кавычками, меленькими, словно врачебными, кивками. Постепенно недоумение Тани сменилось на неопределенное выражение. Маша вспомнила, у кого она подобное видела: у неизвестной теннисистки по телевизору, которая, хмурившись, выражала уважение своей сопернице.

– Бог простит, – сказала Таня. Маша сообразила, что это относится не к ее предыдущей реплике, а к ее извинению, но это все равно звучало странно; Маше стало неловко, а когда Таня сказала:

– Приходи к нам с Ромой. Как и вчера.

Ей стало совсем не по себе, она боялась, что в каждом ее глазе Таня видит ее вчерашнюю ночь с Ромой, и это невзирая даже на то, что глаза Маши смотрели не на Таню, а на пруд вдали.

Таня ушла, а Маша, взяв книгу с собой, вернулась в дом, где она, не понимая для чего, взяла свой надкусанный ластик, и стерла овал, криво обрамляющий фразу “целовать тычинки лотоса”. Затем она села на кровать, обняла колени, стала качаться, и думать, что даже если Таня обо всем и догадалась, то будет врать ей до конца, что у нее с Ромой ничего не было, будет даже врать, если сам Рома признается в этом, даже если целый мир будет пытаться вывести ее на чистую воду. При этом в ушах Маши гудело неуместное Танино “Бог простит”. “Она в своем уме или действительно считает, что меня нужно прощать за то, что я не переспала с братом?” Едва задав себе этот вопрос, Маша рассмеялась, затем подумала, что с Богом у нее конфликтов не было, и, убежденная, что Таниной заслуги в этом нет, решила ему помолиться, и после этого ей стало легче, затем, осознав до конца, что она действительно провела ночь с Ромой, к ней вернулось ее прежнее состояние, и она помолилась вновь.

Часов в шесть Маша стала рисовать пальмы. Она смотрела на ольху, ее золотые в солнце листья, и превращала эти листья в пальмовые, которые, к ее неудовольствию, казались больше листьями папоротника.

Разминая шею, она бросила случайный взгляд в сторону пруда, и тут же ее настроение упало, забурлила в сердце тревога – к ее дому шел Ян. Рома пока был на работе, стало быть, нет даже призрачной надежды, что Ян ищет именно его. Она взяла рисунок и хотела скрыться в доме, дабы там притвориться больной, но Ян, еще не дойдя до дома, окликнул ее, и она, обреченная, замерла на месте.

– Машенька, привет! – сказал Ян, когда оказался с ней рядом. – У тебя карандаш упал.

Маша даже не заметила этого. Ян наклонился, поднял карандаш и вручил его, как вручают цветы.

– У тебя что-то случилось? – мигом поник Ян.

– А по мне видно? – испуганно спросила Маша, затем, вообразив, каким грустным или злым выглядело ее лицо для Яна, слегка махнула рукой и сказала:

– Не обращай внимание. У женщин такое бывает. Ничего со мной не случилось.

– Если я помешал рисованию или… то я уйду.

Маша внимательно смотрела на Яна. У нее возникло ощущение, что и Ян не рад, что услышал от нее “я тоже”. “Хотят любви и, боясь, хотят оставить все как есть”, – думала Маша, ожидающе, даже с напористым ожиданием смотря на Яна, будто спрашивая, на что он готов. Ян оказался серьезнее, чем она думала. Она сказал, что любит ее, любит сильно, и не верит в это, так не бывает, и когда он осознает, что это “так не бывает” в самом деле происходит с ним, в его голове что-то щелкает, возникает диссонанс, постоянное удивление этому миру, и Ян ничего не понимает решительно. Он забросил стихи. Желая посвятить Маше свои лучшие строки, он оказался не в состоянии написать даже что-то среднее, поэтому сейчас говорит все это ей, Маше, сбивчивыми словами, лишь надеясь на то, что его неуверенность покажется ей милой, а не отторгающей, готовя себя к самому худшему, желая, умоляя ее сказать это самое худшее, если она вправду это самое худшее у себя таит, а его пусть она не щадит, он вынесет любой удар, главное, чтобы этот удар был честным. Маша слушала нервную, живую и полухаотичную речь Яна и смотрела на карандаш, который она держала, как нож, и чувствовала своевременность сравнения с ножом, потому что в пальцах у нее кололо. Она столкнулась с чем-то определенно серьезным, от чего просто так отделываться преступно. Она сунула карандаш в карман и взяла Яна за плечи, надеясь, что того не хватит удар, потому что, принимая во внимание пламенность речей Яна, Маша не удивилась, если бы Ян припал к ней на колени лишь из-за дыхания, принадлежащего ей, не говоря уже о прикосновении.

– Я не могу ответить тебе так красиво, как ты признавался мне, – начала Маша. – Я понимаю, что тебе будет легче, если я скажу “да” или “нет”, но так я сказать не могу. Извини за полумеру в отношении тебя.

Ее смутили свои же последние слова, совсем кабинетными они ей казались, но, видя блеск неумирающей надежды в его глазах, она поняла, что сделала правильно. Ей было неловко, если бы Ян резал вены из-за нее – а у нее подобная мысль была, перед тем, как она решала, что же ответить. Из-за вен она подумала о Тане, а затем о Роме… “Роме… Рома… Зачем же было вчера?”

Возбужденная чужим признанием, она решила сделать кое-что и для своих чувств. Помолчав пару минут, чтобы резкая перемена темы не стала бы для Яна обидной, она попросила его рассказать о Роме подробней.

– Я совсем немного знаю о нем, – поясняла Маша, – а ведь мне интересно, как такой хороший брат жил до меня.

Ян удивился, но с энтузиазмом принялся рассказывать. Маша считала минуты до прихода Ромы с работы, коих еще было более сотни, а Ян все говорил о Роме как о чем-то далеком, вроде Наполеона, говорил подробно, начиная со дня их знакомства в университете, продолжая их бесконечными посиделками здесь, в деревне, за неимением дач, во дворах, где Рома убеждал Яна в том, в чем Ян не желал убеждаться, и в чем сам Ян хотел убедить Рому, в том, конечно, Рома убеждаться не желал. Маша слушала речь Яна, почти не запоминая ее, как фоновую музыку в кафе, но вот имя “Аня”, впервые прозвучавшее, заставило Машу включить все свои восприятия на полные мощности, и она стала надеяться, что Ян не заподозрит ее оживленность в том, что связана она именно с Аней.

– Мне Рома звонил, с работы, – продолжал Ян. – Он говорил, что Аня приедет сегодня. Думаю, завтра ты с ней познакомишься…

Что-то горькое обожгло Маше горло – Аня, неизвестная, и, следовательно, несуществующая, не должна была появляться сегодня, именно сегодня, когда Маша находится на мучительном распутье, с которого Рома не то что мог, но обязан был сдвинуть Машу в сторону чего-то более серьезного, взрослого и ответственного. Подножка, которую Ян нечаянно поставил Машиному духу, вынудила все ее внутренние ресурсы действовать более вдумчиво и нанесла на ее внешний облик показную невозмутимость к Аниному приезду. Маша, как ей казалось, придумала верное решение, которое хоть и не сможет решить проблему с Ромой, но зато сможет убедить Таню в том, что никакой проблемы с Ромой нет. Она, подождав, когда Ян окончит на логичной ноте свою речь про Рому, из которой ничего определяющего про самого Рому она не узнала, предложила Яну пойти в гости к Тане. Маша старалась показать Яну, что она теперь не отвлекает его разговором о постороннем Роме, а напрямую переходит к важной для Яна, и, как она пыталась намекнуть, для нее темы – к их совместному времяпрепровождению. Судя по вовлеченной улыбке Яна, Маша поняла, что он понял все так, как она хотела, чтобы он понял, но ответ от него неожиданно прозвучал в миноре:

– Я обещал быть у них с Аней. Рома хотел, чтобы я, а то они могут опять…

И тут же лицо Яна просияло. Он рванулся к Маше обнять ее, но она деликатно его отстранила:

– Не спеши, пожалуйста. Мы просто пойдем в гости. А… насчет нас – я еще думаю. Это плохо, наверное, но я не могу не думать.

– Конечно! Правильно! – восклицал Ян почти патетически. – Все должно быть серьезно! Я даже к свадьбе готов, черт меня побери!

Маша не выдержала и прыснула, но Ян не обиделся и засмеялся, как бы признавая неуместность своей драматической восторженности.

– Маша, я не шутил, – сказал Ян, все еще улыбаясь, поэтому Маша и это посчитала частью “шутки”.

– Я верю, – сказала она. – Идем.

Она сунула руки в карманы, чтобы Ян ни на что не посягал, и шла рядом с ним, улыбаясь, будто вся она сплошная непринужденность.

– Вы раньше обещанного… А… Это Ян?

Таня видела Яна считанное число раз и не могла его запомнить. Ян знал Таню, как человека, который живет в этой деревне, и более он никак ее не знал. Он подтвердил, что Ян – это он, и они сели за стол. Полупустой, на нем оставались еще следы вчерашнего застолья – полтарелки крабового салата, селедка в круглой пластиковой упаковке и пустая бутылка водки. Рюмок Маша не увидела, а Валера был на работе – это она посчитала достаточным, чтобы подумать, что вчерашнее, с риском сегодняшнего делать вчерашнее абсурдом, не повторится.

– Рома еще на работе? – спросила Таня.

– Да, – ответила Маша. – Он вчера был на больничном. Ему теперь дают только на день. Он вчера на это жаловался.

– Но ты сегодня не скучала? – Таня взглянула на Яна, как на что-то скучное, и от Маши это не скрылось.

– Не скучала, – решительно заявила она.

Ян сидел, вжавшись в стул, и только сейчас Маша увидела его таким, каким он обычно бывал перед посторонними. Исчезла возвышенная восторженность жизнью и полуироничное отношение к этой восторженности, и Маша вдруг почувствовала в Яне себя – неуверенную, замкнутую, боящуюся людей. Только Маша умудрялась извлекать из этого высокомерие по отношению к людям, но она понимала, что Ян не такой, что всю эту стеснительность он воспринимает, как сплошной негатив. Она пожалела, что позвала Яна сюда, и поняла, насколько же Рома лучше – ведь в нем нет того, что есть и в ней, и в Яне.

Таня закурила. Дым тонкой струйкой вылетал в приоткрытое окно, за которым высились черенки чайных роз. Ян не отрывался от дыма, и Маша решила, что его поэтический мозг рисует из дыма Таню, а в розах видит ее саму, и она придвинулась чуть ближе к Яну, чтобы он почувствовал ее тепло – или колено, если бы в Яне было решительности на миллиметр подвинуться к ней ближе.

– Мы все зажаты, – сказала Таня; эту прямоту, точнее, проблески ее, Маша и любила в ней. – Валера придет к восьми. Вместе с водкой.

– Мы не пьющие, – сказала Маша, сама думая: “Придет в восемь, как и она”.

Маша взглянула на круглые часы за Таниной спиной. Пятнадцать минут восьмого. Она не знала, чего от себя ожидать. Зачем? на что рассчитываешь? куда? – были глупыми вопросами. Маша впервые в жизни поняла, что эти и подобные им слова лишь упрощали то, что, как ей казалось, нельзя ими выразить.

Таня, ввиду отсутствия у себя комплексов, взяла на себя ответственность превратить их посиделку в нечто приличное. Обратившись к Яну, как к давнему знакомому, что в глазах Маши выглядело переодеванием на лету, она стала рассуждать о своем недовольстве политикой, вечном пьянстве в стране и нежелании людей работать, признавая, что это все водится и за ней.

– Но это и не важно, – говорила Таня. – Кто я такая? Маленький винтик. Шпунтик, ха-ха! Важно, что чиновники все – такие же, как я. И поэтому родители наши жили плохо, мы живем плохо, и дети наши будут плохо жить. Чиновники – такие же, как и мы, а мы – ленивые. Как говорил Максимильян, черт бы его того – вся наша деятельность размером с Германию, как и в Германии, но у нас страна в пятьдесят раз больше Германии, поэтому деятельность вся наша просто размывается по тайге и прочему – и ее не видно. Вот, Максим! – неожиданно выпалила она. – Чудак-человек!

“Очевидно, Таня решила, что Ян, как и Рома – ‘революционер’”, – подумала Маша.

Мимоходом Таня упомянула Бога, и Ян стал слушать внимательнее. Но Маша заметила (и удивилась бы, если бы было как-то иначе), что Ян не одобряет тезисы Тани про дозволения Христа жить как угодно, про всепрощение, которое гарантировано Его воскрешением, и про то, что христианство не имеет смысла, если оно не прощает всех – от Аршалуйс Ханжинян до Чикатило. Ян в виду своей натуры не мог ничего возразить, а Таня даже не подозревала, что затронула материи, глубоко важные Яну. Таня также заявила, что человечество неправильно поступило, считая семьи из одного мужчины-отца и одной женщины-матери “правильной ячейкой”, и только это Ян, посчитав “словами-вспышками”, хорошо запомнил, а не дальнейшие слова Тани про нормальность семей из двух женщин и трех мужчин или трех мужчин и трех женщин. Затем, что внезапно, Таня попросила у Яна прощения за то, что хочет с Машей на минутку выйти, предложила ему не стесняться и подходить к холодильнику, а не есть только то, что лежит на столе. Ян не стесняться не мог, он вообще не ел и занимал за столом все ту же позу, пока Таня, уже находясь с Машей во дворе, теснила ее к забору, провоцируя, можно сказать, на ссору. Она говорила, что ее приход с Яном – блеф, что с Ромой у нее было, и не раз, а Маша не понимала этой вовлеченности Тани в чужие отношения, знала, что надо ставить Таню на место, но не имела для этого слов, и Таня, рассказывая про ее с Ромой скрещенные руки вчера за столом, выглядела моральным авторитетом, а Маша, спиной зажатая к воротам, казалась себе преступницей, и это положение особенно возмущало Машу. Она хотела видеть Рому, но до девяти было нескоро, плюс Ян упомянул, что Аня придет к восьми, так что Маша готова была увидеть и Аню, и всё ей рассказать. Всё – и Маше было безразлично, что такие вещи люди считают нормальным скрывать, что к одной ночи люди могут относиться как к ничего не значащему, что сам Рома может назвать эту ночь ошибкой – Маше она была важна сама по себе, невзирая на последствия, и ей было безразлично, как прилично, а как нет, на нее реагировать.

– Мы же подруги, Маха, – говорила в это время Таня (Машу сейчас задевало и это “Маха”, к которому она всегда была спокойна). – Я тебе все рассказываю, а ты мне врешь, и это неправильно.

– Ты и Валере все рассказываешь? – выпалила Маша.

Таня не смутилась.

– Муж врет жене, жена – мужу. Я же не говорю, что я не грешна. Ложь вообще биология, самец и самка, чтобы род продолжать… ложь – неизбежна. Весь флирт и все комплименты – это ложь. Необходимая, как все нормы поведения – которые тоже ложь. Бог все это понимает и за это нас прощает. Но дружба… В ней лжи быть не должно, а ты мне врешь…

– А за то, что ты меня понапрасну обвиняешь, твой Бог тебя простит?

– Я хотела, чтобы это было понапрасну, но это не так, ведь ты же не умеешь врать, я же вижу.

– Ты хочешь, чтобы мои слова были ложью! – громко сказала Маша, желая заявить нечто другое, более глупое, как сейчас поняла, ведь на Таню после этих слов легла какая-та тень, либо это солнце скрылось за деревьями, но Маша, видя, как лицо Тани потемнело, решила, что сказала все правильно.

– Зря ты так, – сказала Таня. – Я тебе счастья хочу. И правды хочу – ведь лжи так много.

– Спасибо, – искренне сказала Маша после некоторого раздумья. – Но давай с этого момента ты не будешь лезть в мою личную жизнь, а я – в твою? Ведь дружить можно не только об этом.

Таня тоже начала молчать, и дольше, чем молчала Маша, а сама Маша ощутила в себе какую-ту стену – она не понимала, зачем ей сейчас нужна Таня, которая не имеет ничего общего с той ностальгической Таней из детства, которую она любила и любит до сих пор.

– Но с кем ты – с Ромой или с поэтом?

Маша подумала: “Хочу быть с Ромой, а Рома будет сегодня с Аней, и это после вчерашнего…” Она решила поговорить с Аней до прихода Ромы, чтобы у него не было возможности отвертеться. Затем спросила себя: “Зачем?” – но выбора не изменила. Она, в раздумьях, не сразу поняла, что Таня ждет ответа. Маша подмигнула ей и позвала Яна, сказав, что им пора уходить. Ян вышел – в движении он казался не таким зажатым, как за столом – и Маша, выходя с Яном, зная, что Таня еще не закрыла ворота, обняла Яна и поцеловала его в губы, не разжимая губ своих, считая свою челюсть в тот момент горько каменной и ощущала дежавю, когда целовала Яна впервые. Затем она сказала, что ей нужно побыть одной, сославшись на то, что даже поцелуй для нее потрясение, и пошла к себе. У дома она остановилась и стала следить за уменьшающейся фигурой Яна. Дождавшись, когда она исчезнет, она решила пойти к Ане, но тут же вспомнила, что Ян живет в том же доме, что живет и Рома с Аней, и стала проклинать себя за то, что забыла об этой мелочи. Тут же она посчитала свой поцелуй чем-то ужасным, лживым для Яна, лживым и для Тани, которая вообще не стоит того, чтобы перед ней притворяться. “И выставляя эти притворства, я желаю видеть Рому. А Рома сегодня будет с Аней, тот же Рома, что и начал эти притворства, без которых и не было б к нему никаких чувств!..”

В ту ночь Маша ненавидела и Таню, и Рому, и Яна, и неизвестную ей Аню, но более всех – себя.

(gelb)

Девичник. Кафе под открытым небом. С опозданием пришли три подруги Маши из университета – Рита, Света и Юля. Была еще Ульяна, сестра Яна, уже давно и досрочно освобожденная и приехавшая в Брянск на свадьбу брата, и новая лучшая подруга Маши – Аня. Аня оказалась умным и действительно интересным человеком, как позже выяснила Маша. Но дружить с ней она начала не из-за желания найти в ней хорошие качества. Она с помощью Ани хотела найти плохие качества в Роме. Разлюбить из-за этого Рому и осознать на контрасте, что ее будущий муж, – единственно верный выбор. И убедиться, наконец, что все в жизни происходит правильно и к лучшему.

Маша и Аня искали свадебное платье в Бежицком универмаге, и когда поняли, точнее, убедила Маша, что лучшее здесь не найдут, Аня мимоходом обмолвилась, что хочет позвать своего друга, Женю, на свадьбу. С ее слов, Женя ест что попало, а предстоящая свадьба – едва ли не единственная возможность убедить его вновь начать питаться по-людски.

– Прямо как у Чемоданова, – сказала Аня: – гении были трусами должниками извращенцами… и так далее.

Маша согласилась, чтобы Женя пришел – скорее от безразличия, чем из-за чего-то еще. Аня продолжала, говорила, что Рома ревновал ее к Жене, хотя ревновать тут не к чему, Женя настолько ей непонятен, что у нее пропало желание его разгадывать – и его рукопись, в котором он пытался выставить себя еще непонятнее, убедила Аню в правильности не начинать пытаться.

– Мне сложно влюбиться в то, чего я не знаю, – говорила Аня. – А Роме было несложно ревновать к неизвестному. Слава Богу, “было”. Сказал, что перестал, и я ему верю. Вести себя стал, как… – Аня не договорила и спросила о платье, что именно, по мнению Маши, должно в ее платье быть. Маша сказала, что платье должно быть желтым, а нюансы – фата или вуаль, со шлейфом или без – значения не имеют.

Слава Богу, “было”.

Эти слова часто звучали в голове Маши. Даже на девичнике, когда она так искренне расхваливала Яна подружкам из университета, словно рекламируя его, что Ульяна вслух заметила, что не следует ее братом откровенно соблазнять девчонок.

– Твой брат теперь мой! – заявила Маша, как на игрушечной дуэли. – Что хочу с ним, то и делаю!

А сама подумала грустно: “Чего хочу, на то и не решаюсь”. А рассказ Ани про Женю так и вовсе сделал последние ночи Маши бессонными. Маша поняла, что раз Рома перестал ревновать Аню к Жене, то Аня не так для него важна, а раз Аня не так для него важна, следует, что важна для него она, Маша. Редко какая догадка бывает и счастливой, и грустной одновременно. Маша не считала ее надуманной. Для нее все было просто. Отсутствие ревности к одной – равняется любви к другой. Лишь в редкие минуты она прозревала, понимая, что перестала мыслить критически от желания расстаться с Яном в желании начать встречаться с Ромой. В эти же моменты она переставала считать Яна заслуживающим ее несуществующей любви – она ненавидела его, прежде всего за то, что не могла все время ненавидеть себя. О таких чувствах Маше было вспоминать неловко. Чтобы так больше не думать, она взяла у матери желтый образок с Николаем Чудотворцем и начала ему молиться, с ужасом себя при этом чувствуя ближе к Тане, чем к Яну. Она умоляла Бога как-нибудь отсрочить, отменить свадьбу, и всегда при этом финальное “…во имя Отца и Сына и Святого Духа…” казалось ей приговором, а не чем-то очищающим. Лишь в этот раз, на девичнике, ей удалось получить от молитвы тот эффект, который, она уверена, постоянно испытывал от молитвы Ян. Пока Аня показывала подружкам Маши и ее будущей золовке (Ульяне) понравившееся Маше платье, сама Маша, вглядываясь в желтый сатин, будто в восхищении от предстоящего, представляла в нем лик Николая Чудотворца и молилась, веря, что если не покупка платья в последний момент сможет убедить Яна в ее несерьезности, то что-нибудь другое может, и впервые она ощутила, что помолилась правильно, раз не увидела в себе грешницу, обреченную грешить дальше.

12

– Где ты вчера был?

– Гулял, – ответил радостно Ян. – Сначала с Машей, а затем один.

– А одному-то зачем?

– Он же поэт, Ром, не приставай к вдохновению! – вмешалась Аня.

– Хорошо, не буду! – И Рома рад был не приставать. И был рад, что Ян при Ане упомянул, что был с Машей. Но, помирившись вчера с Аней, он теперь не знал, что делать с самой Машей. Он знал, что она не может относиться к тому, что у них было, как к чему-то ненужному – и сам не мог так к этому относиться. Он понимал, что любит Машу – прежде всего, за ее непринадлежность к той жизни, где есть политика, работа, инерция и даже Аня. Маша для него была чем-то новым и таким естественным, что он не понимал, почему считает это естественное не принадлежащим этому миру. Рома знал, что поговорить с Машей нужно, но не знал, что делать с Аней. У них совпали выходные, и Аня еще с вечера намекала на совместный поход к озеру, ведь ничего совместного, во многом, из-за упрямства Ани, как подтверждала сама Аня, у них давно не было. Рома решил сначала попросить Яна сказать что-нибудь Маше от его лица такими секретными, прямо как в статьях Максима, словами, чтобы Ян не понял их тайный смысл, а Маша поняла, но, во-первых, он не сумел найти таких слов, так как недостаточно хорошо знал Машу, а во-вторых он, после сказанного Яном, не сомневался, что Ян, как и он сам, неравнодушен к Маше. Даже Аня, которая только приехала, это поняла лишь по одной реплике Яна. Рома вначале не знал, как относиться к интересу Яна, но затем понял, что все зависит от его решения. Если он останется с Аней – тогда он первым пожелает Яну успеха в завоевании Машиного сердца. Если он захочет быть с Машей – тогда Яна придется расстроить, сославшись на саму Машу, которая, в чем Рома почему-то не сомневался, выберет его, а не Яна. И, кроме того, придется расстроить еще Аню. Если бы не их примирение – он бы выбрал Машу и так мучительно, как сейчас, не раздумывал бы, даже с учетом того, что Маша во всех отношениях вариант более неудобный, чем Аня. Но Рома, имея интерес к политике, уже знал, что любое удобство обманчиво. Он верил только в свое сердце, окрашенное сейчас в два цвета.

После некоторых раздумий, с сигаретой, при свете восходящего солнца, Рома понял, что ему нужно делать. Он подошел к Яну, который, пытаясь, и чересчур усердно, довоенным утюгом, сделать стрелки на брюках солидно-отчетливыми, разговаривал с дядей Васей о грядущей косьбе. Рома кивнул дяде Васе и отозвал Яна в сторону.

– Поможешь мне? У меня личная просьба.

Ян замер, как в строю.

– Слушаю.

– Отвлеки Аню, и надолго. Скажи, что я где-то во дворе, но не позволяй ей выйти во двор.

Ян даже не узнал, для чего это нужно Роме, он спросил:

– Чем ее лучше отвлечь?