скачать книгу бесплатно
Аня знала Женю почти полгода и не удивилась подобному. Она рассказала, как ходила к следователю по его делу. Сказала, что показала рукопись, чтобы выгородить Рому. Женя слушал понимающе и ничего не говорил. Он закурил. Закурила и Аня. Она спросила про жизнь Жени, не нужна ли ему помощь. Женя, как всегда, был откровенен, но не стал отвечать по существу, а свел все к абстрактным понятиям. Он заявил, что в августе у него вдохновения куда больше, чем в апреле, но расходует он его на саморазрушение. Начал длинную речь об аскетизме, о его изнуренности, затем о крайности и бесполезности своего фанатизма. Он просил Аню передать привет Андре, но, как отметила Аня, уже не так насмешливо, как попросил бы раньше.
– Кроме него, кто-нибудь видел рукопись? – спросил Женя.
– Нет, – сказала Аня и посмотрела куда-то вниз, на свежевыбеленный бордюр.
– Я бы не возражал.
– Почему? – Скептицизм в голосе Ани был более приподнятым, чем это обычно бывает при её скептицизме.
– И устарела старина, и старым бредит новизна… – прочитал Женя нараспев, и, видя, что Аня не сообразила, пояснил: – Меня уже не волнует ничто из того, что в ней есть. Ко мне это теперь не имеет отношения. О чем, кстати, рукопись?
– Об эскапистской природе поэзии, – ответила Аня. Она давно ожидала этот вопрос и заранее придумала ответ.
– Я сделала не так много правок, ты не обижайся, – добавила она.
– Хорошо.
Они поговорили еще немного, о хорошем и безличном, вроде книг, и о наконец-то сформированном у Жени отношении к литературе.
– В прозе есть слова, а поэзия – это инструментальная музыка, – сказал он.
После этого Аня предложила Жене прийти на свадьбу друга Ромы и Роминой троюродной сестры, на что Женя ответил отказом.
– Свадьбы от похорон ничем не отличаются.
Аня, указывая на рукопись, заявила, что знает, что он так говорит. Она пообещала ему встречу с “молодыми революционерами”, чтобы, с её слов, “потешиться их наивными полумерами”.
– У этих паяцев, кроме иронии, подчистую и то не искренней, а показной, и нет ничего, – сказал Женя и сказал, что ему это не интересно. Даже сообщение Ани, что Рома теперь относится к нему с симпатией и хочет увидеть его, не помогло.
Тогда Аня сказала напрямую и на повышенных тонах, что ему жалко Женю, его нищету и тупой фанатизм, которым он прикрывает свою огромную гордыню, и хочет, чтобы он просто как следует поел на свадьбе, потому что по нему видно, что он голодает. Жене, видимо, понравился впервые проявленный негатив Ани, потому что он стал нахваливать букву “А” в ее имени.
– Из буквы А, из середины, торчали одуванчики, – сказал Женя, смотря вниз, на белые кроссовки Ани. – Дьявол дунул туда, и они разлетелись. Остался лишь пустой треугольник.
8
Проснувшись в десять утра, Маша первым делом обрадовалась, что не почувствовала похмелья. Она знала это слово, но оно для нее было неведомым, как поездка на катамаране, и, к счастью, оставалось таким же и после выпитой вчера водки. Зевая, она направилась на кухню, поставить на плиту чайник, и в приделе наткнулась на бабушку Ектенью, внимательно ее изучающую.
– Что ты ночью расшумелась?
– Я?
– Шаги были не твои. Я думала – воры, но утром гляжу – пенсия на месте.
Маша все вспомнила.
– Это были мои шаги. Я задержалась у Тани.
– У Тани? – После этого вопроса бабушка прочитала ряд бесполезных наставлений, которые любят читать прожившие жизнь и знающие ее лучше всех бабушки, с коими Маша соглашалась, толком не слыша их, чувствуя в животе страх, кружащийся по спирали.
Выпив с бабушкой чаю, Маша вернулась в свою комнату, легла на кровать и уткнулась лицом в подушку. Встала, проверила одеяла и простыни, и вновь уткнулась в подушку. “Может, ничего и не было?” Маша помнила все смутно, но кое-что она помнила отчетливо, и это вызывало отголоски в ее теле, отголоски чего-то странного, хорошего и какого-то злого. Слева от себя она помнила свет, справа – тени. Также справа, на стене, висел ковер с оленями, и он, в купе с ощущениями Маши, казался ей чьей-то шуткой. Ощущения были разными, но Маша понимала, что они полезные – она вспомнила, как рисовала в первый раз березу и как дотошно пририсовала на ветках листики, и вот эти листики, пожалуй, и были ощущениями, которые дополняли одно большое чувство – чувство, что твое тело пропускают через крайне узкую, жестокую трубку, лишь при выходе из которой получаешь возможность дышать. Пропускают грубо, как рабыню – и это огорчало Машу, она не так себе представляла первую любовь. Но, тем не менее, она была благодарна Роме, она была уверена, что он ее мужчина, а не троюродный кто-то, она была убеждена, что все это что-то значит, и именно это она про себя повторяла, зарываясь в подушке до полудня:
“Это что-то значит”
Рома не спал до утра. Он сидел на ступеньках крыльца у своего дома, курил, запивая сигареты морсом, и смотрел на пустое темно-синее небо, отраженное в ровной поверхности пруда. Сам пруд казался Роме пьяным. Вся ночь с нескончаемым лаем собак, пустой дорогой и мерцанием редких звезд напоминала о бессовестном пьянстве. Рома был уверен, что не так много выпил. Был уверен, что и Маше не так сильно досталось, как порою достается новичкам. В отличие от Маши, он помнил все прекрасно – как доверчиво обнимала его Маша, позволяя дотащить себя, как скрипели пол и плотная дверь, и как, что было в ту ночь наиболее страшным для Ромы, как на несколько долгих секунд прервался храп бабушки Ектеньи. Он помнил все, но не понимал ничего. Он размышлял о своих чувствах к Ане, которые сейчас обрели какую-то горечь и несмываемый налет, и жалел о том, что эти чувства не стали слабее – тогда бы он с удовольствием порвал с Аней, поскольку чувства к Маше у него были, и казались они ему хоть и меньшими, чем к Ане, но более светлыми. Но из-за этого налета на его чувствах к Ане он поневоле искал что-то мерзкое в Маше, первым делом, конечно, была троюродность их родства, которая без чувств к Ане не стала бы проблемой – это Рома понимал отчетливо. Все эти переживания он соотносил со своим интересом к политике и видел во всем мире, в мироустройстве, беспощадный абсурд. Он подумал обо всех протестующих и мысленно спросил их: “Зачем вы это делаете? Что, придут другие к власти, честные, люди с небес, с полномочиями ангелов, и вы получите гарантию не оказаться в той ситуации, в которой сейчас оказался я?” Все проблемы России и его политическая уверенность вдруг показались ему шелухой на чем-то вечном. Он даже удивлялся, что как это он умудрялся думать о политике после всего произошедшего с Машей. И в этот же миг лицо Маши, особенно губы, появились в голове Ромы, навязывая себя с какой-то неизъяснимой нежностью, и Рома, не смотря на свои терзания, почувствовал себя гордым, что он первый оказался в постели у этого существа, которое не знало и, похоже, никогда не узнает, что делать со своей первозданностью. После этого морс и сигареты стали вкуснее, и Рома подумал, что, невзирая на свою бессонницу, легко отработает предстоящий день, больничный на который в поликлинике, увы, не удалось получить.
На работе Роме позвонила Аня и сказала, что приедет в деревню после своей смены. Рома в разговоре с нею был радостным, понимая, что солидная часть этой радости предназначается Маше, неизвестно что сейчас думающей, но, едва разговор окончился, он ощутил нечто тяжелое в своей груди. Все свое воодушевление он посчитал безосновательным и заклеймил его маленькой долей тех глупых последствий пьянства. Аня приедет в деревню к восьми, Рома же – к девяти, и Рома жалел, что у него не будет возможности поговорить с Машей (телефон у нее он попросить не догадался), хотя он слабо представлял, что может и что даже хочет ей сказать. К этому добавлялось неприятно мелкое недовольство собой – лучше бы больничный дали на этот день, а не на вчерашний, раз в поликлинике докатились до однодневных больничных. Это, даже более мелкое, чем теперь политика, обстоятельство, злило Рому, и он умудрился повздорить с начальством и схлопотать штраф, который он затем считал первым, полученным за дело.
В девять часов вечера Рома был уже дома. Дядя Вася заснул раньше положенного по известной только ему одному причине. Аня сидела за столом Ромы, за которым он штудировал труды по политике и психологии, и что-то читала с карандашом в руках, и Рома знал что именно. Он громко поздоровался, Аня обернулась, и Рома с удивлением заметил, что ее черные волосы, прежде зачесанные назад особым пробором, выглядели обычными, как волосы любой бегло увиденной брюнетки.
– Да, привет. – Она встала, Рома подошел к ней и поцеловал в щеку. – Чем занимался? Верю, что не пьянствовал с Максимом.
– Отчего это?
– Дядя Вася сказал. Он – охотник, и нюх у него соответствующий. Кстати, он хвалил твою охотничью сумку, ну, которую ты подарил – он теперь туда инструменты складывает.
– Я знаю. И рад, что она на что-то годна.
Рома жестом позвал Аню на улицу, “чтоб не разбудить дядь Васю”, и хотел спросить у Ани, чем же она занималась в Брянске, помня, что он не ответил на такой же ее вопрос, но только что понял, что Яна в доме нет, и спросил о нем у Ани.
– Я его еще не видела. Дядя Вася сказал, что он ушел гулять.
– Куда это, интересно? К Максиму?
Говоря это, Рома сомневался, что Ян ушел гулять к Максиму.
– Так чем ты занимался? – вернулась к своему Аня. – По телефону ты не был многословен.
– По идее это должно меня красить.
– Э, нет, не увиливай! А ну давай, рассказывай!
Видя радость Ани, Рома не мог поверить в то, что хотел расстаться с ней и что задавал ей всякие глупые вопросы, которые обычно задают ревнивые люди. В последний раз, когда они виделись, они поругались из-за рукописи, которую редактирует Аня, и Рома тогда заявил, что она спит с тем, кто написал ее, что очень задело Аню. Она молчала несколько дней, говоря только о бытовых вещах, вроде покупки хлеба, а когда Рома сообщил о смерти бабы Нади и о том, что он едет на ее похороны, Аня не выразила ни сочувствия, ни чего-то еще, сказав только “хорошо, уезжай”. Затем, пару дней назад, она звонила и спрашивала о фильме “Паразиты”, стоит ли он ее просмотра, Рома сказал, что стоит, положил трубку, и только потом понял, что Аня ведет себя, как ни в чем не бывало, и что он ее не упрекнул за это. Сегодня, когда Аня звонила ему на работу и сообщала о своем визите, Рома не стал ее упрекать, потому что думал о губах Маши и о том, какая же Маша маленькая и чистая, когда мир вокруг, особенно в лице Тани – смешной и грязный. Сейчас, понимал Рома, настал подходящий момент, и, рассказывая Ане про времяпрепровождение в деревне, похороны, работу Максима, мечтательность Яна, и ни про что иное, кроме вышеперечисленного, он придумывал, как бы вывести Аню на разговор, который может показаться ей неприятным, и также думал о Маше.
– Журнал “Воздух”, да? – задумалась Аня. – Я читала в интернете, прошлый номер. Так Ян Советов – это наш Ян?
– Да, он (настоящая фамилия Яна – Бецкой). Почему ты вообще его читала? Это связано с твоей рукописью?
– Нет. – Аня все еще была задумчивой. Она села на ступеньки, на которых еще утром Рома представлял ее швыряющей в него посудой после слов о Маше, и закурила.
– Морс есть? – спросила Аня. Это от нее Рома взял привычку запивать курение сладким.
– Я сегодня весь выдул. Думал о тебе. О нас – как бы избито это не звучало.
– А я вот сейчас об этом думаю. – Во всполохах дыма ее сигарет Рома увидел нечто приятное, он сел рядом с Аней, и она положила ему голову на плечо. – Ты меня ревновал, я тебя – игнорировала. Ревновал – игнорировала. Ты мне не верил – я, может, и не заслуживала доверия, но как я могу его заслужить, если ты не хочешь мне верить?
– Ты бы показала мне эту рукопись, и все, только об этом я просил.
– И ты бы поверил?
Молчание.
– Думаю, да.
– Я, между прочим, эту рукопись следователю относила. Я решила, что следователь будет ко мне подкапываться, если совру, а ты и Максим и ваше движение – он мог приписать все это к Жене, и начал бы вас допрашивать, а вы вообще ничего не знаете…
– Твоего писателя зовут Женя?
– Да. Забыл, как звать врага? – улыбнулась Аня и выбросила окурок.
– Ты не говорила его имени.
Аня подскочила, как от ожога, и ободок на ее волосах, точнее, его декоративные камни неприятно полоснули Рому по щеке. Царапины не было, было только покраснение – Аня провела по нему рукой, и, глядя на Рому широко открытыми глазами, сказала:
– Прости. Получается, я сама тебе не доверяла.
Роме было неловко – он понял, что извинение Ани теперь будет вмешиваться в его мысли о Маше. Он с ненавистью подумал о себе за то, что стал у Маши первым.
– Ты меня тоже прости – я был резок и…
– Ты был резок из-за меня, из-за моей скрытности! – Аня встала, произнося упреки как обвинения, адресованные не себе, а неприятному постороннему человеку. – Если бы изначально я сказала… Если бы отказалась… Но он мне был интересен, пойми. Женя то есть. Я хотела понять, зачем он себя так ведет. И, прочитав его книгу, я поняла, что верно одно из двух – либо он не соврал, и тогда он очень плохой человек, либо он пытается всех запутать, и тогда он еще непонятнее, чем тогда, когда я его встретила.
После этого Аня предложила Роме прочитать злосчастную рукопись. Рома решил настойчиво отказываться, понимая, что хочет прочитать ее еще сильнее, чем всегда, и Аня как-то поняла все эти эмоции и сказала об этом вслух, и тогда Рома, во избежание притворств или “репетиций притворств”, принялся ее читать, прочитав только начало и главу в середине.
– Здесь нет его имени, – сказал Рома, как только отложил тетрадь в сторону.
– Следователь делал правки, в конце указал.
Рома нашел и прочитал следовательскую правку, затем с убеждением, что его политическая уверенность – все-таки не шелуха, сказал Ане:
– Я хочу поговорить с Женей.
(schwarz)
Мальчишник. В баре “Черный квадрат” сидели четверо. Рома, Максим, Женя и виновник торжества – жених. На Яне был белый костюм с черным галстуком. Именно в нем он собирался жениться. Его для Яна выбрала Маша, а в чем будет Маша, он не знал – она выбирала платье с Аней. Большую часть времени Ян гадал, в чем она будет, молча, конечно, не говоря ни о чем ребятам. Он всерьез воспринимал каждое из возможных платьев, которое пробегало у него в голове, будто вся свадьба задумывалась именно чтобы Ян мог понять, совпало ли надетое с ожидаемым.
– Все платья, если белые, похожи друг на друга, – говорил Рома. Лишь ему Ян приоткрыл свои рассуждения.
– Ни одно не похоже на другое.
– Это так по-женски – искать в неотличимом отличаемое. И так не похоже на тебя. Ты же придешь в восторг, даже если Маша пойдет под венец в спортивках.
Ян и сам знал про это – но гадать продолжал. Как о платье, как о будущем с Машей. Как и о каждой, даже незначительной детали этого будущего.
Неудивительно, что на мальчишнике он больше всех молчал. Рома сам был не прочь помолчать, чтобы потратить больше сил на избавление от связанных с Машей мыслей. Но выходило так, что он больше всех говорил. Покрывая свои мысли усилиями для произношения своих и для усвоения чужих слов. Все эти слова были перистыми облаками, исчезающей в туче, коей была невозможность встретиться с Машей, как тогда.
“И притвориться заново”, – подумал Рома с приятной тоской и спросил Женю совсем о другом – об Ане. О том, что в некотором смысле сближало их.
– Так это правда, что она была влюблена в сводного брата?
– Со слов ее соседки, – ответил Женя. – Но Аня ничего не отрицала.
Рома не мог понять, как относиться к Жене. Он был благодарен Ане, что она свела его с ним, но не понимал, зачем она уговорила его идти на свадьбу. Анино “кормление голодающего” не казалось должным аргументом. Женя и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Глядел либо хмуро, либо мечтательно, а если говорил, то только в оппозицию принятому в их движении мнению. Считал лишь монизм притягательным, а знание в информационном мире, как вещь в себе, считал пустышкой.
– То, что важно и меняет жизни, не носит имен, – говорил Женя. – Например, мы знаем Моцарта, но не знаем того, кто изобрел пианино.
– Бартоломео Кристофори изобрел, – сказал Максим, найдя в интернете.
– Когда так легко узнал, стоит ли знание чего-нибудь?
– А изобретатель современной нотной записи – бенедиктинский монах Гвидо Аретинский, – добавил Максим.
Женя, как и Максим, плохо относился к феминисткам, их претензиям на “мнимое”, с его слов, равноправие. Но Рома, как и тот же Максим, считал, что в канун свадьбы, в присутствии мечтательного и свято верующего в любовь Яна, неправильно заговаривать о женских недостатках.
– В своей мнимой слабости они способны опускаться до такого цинизма, который мужчинам и не снился. Мужчина не защищен. Женщин и детей лелеют, и они этим пользуются, причем далеко не в благовидных целях. Мужчины куда сильнее женщин, но и куда слабее их. Из мужчин, конечно же, более лучшие насильники и убийцы, чем из женщин, но и всякая там поэзия, новые формы искусства, авангард науки, все это, и не только это, а многое другое лежит полностью на плечах мужчины. Феминистки не созданы для созидания, поэтому мне они отвратительны, и вовсе не из-за их позиции в отношении мужчин, которую, в общем-то, можно понять и принять.
Вероятно, из-за речи Жени Максим не выдержал и начал ругать Таню. Говорил, что хоть и атеист, но по-христиански прощает Таню за “самый невезучий герпес в мире”. Он сказал, что у Тани синдром среднего ребенка, хотя Рома знал, что у Тани есть только одна сестра, и та на Алтае, но не стал останавливать Максима. Его тайная обида на Таню была все так же сильна. Он слушал в очередной раз пересказ ночей Максима с Таней, который мог бы и смутить еще его не слышавших – но не Женю, который, казалось, не вслушивался, и ни Яна, который витал в облаках.
– Возможность покаяния обесценивает грех, – закончил Максим. – Аламо – просто женщина, которая не умеет любить.
– Феминизм придумали мужчины, вроде Монтексье, и, вообще, женщины не стоят того, чтобы их обсуждали, – продолжал Женя, словно без перерыва. – Оправдывать биологию – это мелочь, надо искать несовершенства в мире и исправлять их, а при вере в Бога надо указывать Богу на его недочеты, а то примирение с недочетами выглядит слабостью, как бы это просто не звучало. Тот же Иисус, на которого ссылаться то же, что бить в промежность, но все же, тот же Иисус – ни с чем не примирялся, у него была роль, а мы должны выбирать себе более грандиозную, чем у него, роль, иначе на что мы? Именно мы, и именно каждый из нас. Богу учат с детства, и этой роли тоже с детства нужно учить.
– Так мой дядя говорил, – заметил Рома. – Про обучение Богу.
Он смотрел на Яна, который словно и не заметил речи Жени о Боге. Ян, на памяти Ромы, был единственным верующим, чье поведение могло заставить его, Рому, найти, или, как говорил Ян, – почувствовать Бога. Но ни найти, ни почувствовать Рома пока не мог.
“Поэтому она с Яном”, – сокрушенно думал он.
После обмена между Максимом и Женей черными и непечатными шутками речь пошла о суевериях, о вере в плохие приметы и предзнаменования. Женя сказал, что черные кошки – ерунда, в отличие от чисел. Недавно его чуть не сбила машина, номер у которой был “213”. А прямо перед этим происшествием он увидел девушку в футболке “FTW 13”.
– Две чертовые дюжины уничтожили друг друга, – усмехнулся Максим. – Поэтому ты здесь.
– Мне кажется, все давно перестали бояться числа 13, даже стали считать его счастливым, – неожиданно сказал Ян. – Еще, Макс, ты говорил об этом – когда я только приехал в деревню.
– Чисел вообще не нужно бояться, – заметил Рома.
– Все же это неспроста. Одних средних веков с их жестокостью недостаточно, чтобы память о числе, как о несчастном, была так сильна.
– Когда умрешь из-за числа 13, тогда и поговорим, – подмигнул Яну Максим.
– Хорошо, – невольно усмехнулся Ян, но остался при своём.
10
Пока Рома был на работе и ожидал чего-то неприятного от встречи с Аней – это предчувствие его обмануло – Маша провела этот день в ожидании чего-то неизвестного от Ромы, ожидании того, что мигом перевернет ее жизнь, сделав ее мечтания реальными или полностью уничтожив эти мечтания, заменив их тем, что мать Маши обыкновенно называла “взрослой жизнью”. Она проходила вокруг дома полсотни кругов и уже стала считать неизвестную птицу, сидящую на трубе дома, из которой по отсутствию печи не мог выходить дым, частью своей призрачной души, которая грубела, как понимала Маша, наращивала панцирь, готовясь к тому реальному, чем так долго пугала ее мать. Мать Маши вполне сносно относилась к свободолюбию Маши, ее занятиям живописью и нежеланию окружать себя приметами времени, которыми был окружен почти каждый современный человек, но Маша, против своей воли, думала о матери как о некой злой ведьме, которая, заранее зная, что у истории Маши будет плохой конец, ничего не сообщала об этом Маше, говоря с ней лишь о том, что не имело первостепенного значения. Подобное Маша думала не только о матери – в один миг все люди стали ей казаться лжецами, скрывающими свою трагедию за масками общих слов, а всю общественную жизнь, с нормами поведения, этикетом, моралью, церковью и прочим, о чем знают все и что имеет вес, она стала считать огромным и ненужным массивом, призванным скрывать огромное несчастье каждого человека, то есть, по логике Маши, скрывать наиважнейшее.
Маша понимала, что стоило Роме прийти к ней и сказать какую-нибудь радостную ерунду, даже ту, которую она не желала бы слышать, как все ее тягостные мысли исчезнут, словно тягостными они не были, раз так легко они оставляют после себя прежде полностью занятую собой пустоту, которую так приятно впоследствии наполнять очередными мечтаниями. Устав ходить, все взвешивая и прогнозируя, Маша вернулась в дом и взяла книгу Лилии Меланходелии, памятуя о своем обещании не читать подобное и оправдывая себя исключительностью обстоятельств. На улице стояла жара, приятно разбавляемая бодрым ветерком, а в доме храпела бабушка Ектенья, видевшая дневной сон и ассоциирующаяся теперь, как с неким ужасом подумала Маша, со вчерашней ночью, поэтому Маша вышла на улицу, села на лавочку на крыльце, и, вытянув ноги, принялась читать – со стороны это выглядело, будто праздная девушка читает легкий роман и думает лишь о том, что снобы назовут пошлостью. Именно так, наверное, это выглядело и для Тани, которая пришла к Маше, и Маша, видя бледные руки и слишком знающее лицо Тани, стала проклинать себя за то, что Таня застала ее за романом, вызывавшем у нее, пусть и не отображенное на лице, но отвращение.
– Маха, привет! Ну, как? – Таня кивнула на роман.
