скачать книгу бесплатно
Она так говорила, потому что уже решила этот вопрос. Но мать о таком решении не должна знать. Маша заняла у Димы несколько тысяч. У Димы была средняя руководящая должность, но он был щедрым и мог позволить себе расстаться с такой значительной для Брянска суммой.
– А на что тебе, если не секрет? – спросил Дима.
– Хочу с Таней пообщаться. Я давно ее не видела, а мы ведь так дружили…
Дима сразу и охотно расстался с деньгами, а свое объяснение насчет общения с Таней, в общем-то, честное, Маша в скорости повторила матери, но та, к удивлению Маши, сказала, что Таня ей не понравилась.
– Она какая-та распутная, – сказала мать.
– Почему? – удивилась Маша.
– Не знаю почему, но уверена, что да. Я видела, как она сидела за столом с Валерой. Властно, хозяйски, много бабского и никакой женственности…
Маше было интересно слышать подобное от матери – ей самой Таня таковой не казалась.
– У меня подруга была, Люба, – продолжала мать, – она так тоже с мужем себя вела, и вот она точно была распутной.
– Эта та Люба, что папу увела?
– Нет, эта Люба другая… не суть важна, короче, Маш, возвращаемся в город, и ты ищешь работу.
– Две недели, – раздельно произнесла Маша.
– Пустая трата времени, – сказала мать внушительно.
Это вынудило Машу намекнуть ей на Кирилла Поповского.
– У меня – своя, мама, жизнь, у тебя – своя.
Мать намек поняла и неожиданно для Маши засмеялась.
– У Кирилла сейчас зуб болит, так он забыл и меня, и бога, и черта. И на работу перестал ходить. В этом мире мужланов он какой-то нежный, – мать, говоря это, словно любовалась Поповским как сыном. – На работу не идет из-за боли, а денег на зуб нет, вот у человека логика. Наверное, придется просить у Димы. Сама без гроша…
Маша знала, что Дима не бесконечный ресурс финансов. Он ей самой уже помог и поэтому вряд ли сможет помочь матери, точнее, Поповскому, но Маша не стала огорчать ее намеком на это. Она была рада, что мать слезла с темы ее отъезда, что теперь рассуждала о Поповском, о том, что он полный антипод папе Маши, рассуждала о других мужчинах в мире, о том, что любовь с каждым годом становится все дешевле, в то время как цены все дорожают, а народ все беднеет, и так далее. Маша расслабилась, ведь думала, что мать уже не вернется к обсуждению ее жизни, но она ошиблась вновь.
– Тебе здесь кто-то понравился, – заявила мать.
Маша закатила глаза.
– Ты как бабушка Ектенья, ей-Богу! Вы ни о чем другом не думаете!
– Должна же быть причина твоей внезапной любви к деревне. Ты же лет пять из комнаты не выходила!
– Не выходила, а когда вышла, полюбила деревню.
– Не деревню, а какого-то юношу. Кто он?
Мать сменила тон с раздражительного на шутливый, но для Маши это ничего не меняло. Ей одинаково не хотелось отвечать на вопросы, и она несколько завидовала проницательности матери. Маша могла точно сказать, что не влюбилась в Рому, но она не могла понять, как мать догадалась, и не просто догадалась, а теперь еще и с уверенным видом напирает на то, что в причине ее задержки в деревне виноват некий “он”.
– Да, мама, возможно, ты права, но я не хочу об этом говорить. Рано еще, вдруг мои слова будут громкими.
– Рада, что ты думаешь головой. Я вот не думала – и смотри, где я теперь! И ты, раз думаешь головой, может, подумаешь, что тебе надо возвращаться в город?
Все началось заново. Мать говорила те же аргументы, Маша – те же возражения. Затем Маша раскрыла все свои карты, кроме самых важных. Она сказала, что здесь ей интересно, что будет видеть Таню чаще, чем прабабку, что да, есть “некий он” и что в деревне поразительный разброс пейзажей – и ей, как художнице, это важно. Не говорила лишь она о Диминых деньгах, ссылаясь на свои небольшие сбережения, и не называла имя избранника – который и не был-то избранником! (Маша вовремя спохватилась). Мать не понимала разброса пейзажей в деревне, считая все деревья одинаковыми, но понимала в любви больше, чем Маша, как она считала, и даже сказала ей, кто ее избранник.
– Тот, что с Ромой был, невысокий, в футболке какой-то группы.
– Ян? – воскликнула Маша.
Группой на футболке была “Скорпионс”, и Ян вчера был в этой футболке возле дома Маши. Был не один, а с Ромой. Они вспоминали какие-то байки с университета (так как были однокурсниками), говорили о врожденной неуступчивости Максима, который, несмотря на разность его позиций к позициям Яна, понравился Яну, говорили даже об Ане и ее редакторской работе, к которой, в отсутствие Максима, Рома относился более спокойно, говорили много еще о чем, и в один момент, как всегда внезапный, Рома решил познакомить Яна с Машей.
– Это моя троюродная сестра, – сказал Рома.
Ян чувствовал себя мальчишески-неуверенно в отношениях с женщинами, хотя ему уже исполнилось 25. Иных он идеализировал, а прочих считал какими-то неправильными, хотя эти неправильные объективно могли считаться красивыми. Но присутствие Ромы и статус “сестры” у неизвестной Маши несколько нивелировал комплексы Яна, и он охотно согласился познакомиться и даже не удивился, когда понял, что не испытывает привычного мандража перед Машей, какой он обычно испытывает перед красивыми девушками – а Маша таковою была. Объективно.
– Ты тоже революционер, как Рома? – нервно усмехнулась Маша.
– Еще нет, – ответил Рома за Яна.
Слово “нервно” требует пояснений. Маша не могла понять, как вести себя перед Яном. Притворяться, что она с Ромой в отношениях, или притворства нужны лишь для Тани? Пояснений она пока не получила. Она чувствовала, что ее голову уносит куда-то за пределы деревни, когда она понимала серьезность своего отношения к притворству. “Хотя бы сказал, кто я тебе – девушка или сестра”, – молча обижалась Маша на Рому, и думала, что он уже сказал про ее статус Яну в ее отсутствие, а еще она думала, что раз Рома не протягивает ей руку, то это статус троюродной сестры. Но как бы она не думала, руку она протянула сама. И тут же отставила в сторону – было жарко, и рука Ромы была потной. Но главное было не в этом.
“Зачем?” – спрашивала она себя.
Они втроем прошли во двор, где было некое подобие веранды, сооруженное покойным дедом прямо посреди двора, без привязки к дому. Ян говорил о поэзии и собственных в ней пробах, Маша говорила о своих картинах, но думала о Роме, Тане и притворстве. Она дождалась, пока внимание Яна будет обращено на вышедшую во двор мать Маши, с которой Ян поздоровался и которая поздоровалась тоже, и головой закивала Роме, как сообщница, давая этим жестом понять, что хочет поговорить с ним наедине. Рома в ответ смотрел туда, куда был обращен кивок Маши – на сарай – и лишь недоуменно пожимал плечами. Придется дожидаться ухода Яна, поняла Маша.
Ян, который был человеком застенчивым, внезапно проявил себя как человек взрослый, уверенный, знающий, что его мнение о мире и его занятия – не ерунда, и что его нутро с его отношением к миру имеет право быть именно в том виде, в каком оно сейчас есть. Рома заметил эту перемену, но не придал ей значения. Маша видела Яна впервые и думала, что он постоянно такой.
Она находила Яна симпатичным, но в его чертах ей не хватало мужественности. Он поэт, и, как догадалась Маша из его длинного ранта о Честертоне, человек верующий, добрый, спокойный, обижать никого даже с поводом не смеющий, но этого было мало – причем мало настолько, что Маша позволила себе подумать, что Ян ей не нравится. Она даже стала ругать себя – почему это ей не нравится откровенно хороший человек? “Вдруг у него скелеты в шкафу?” – спрашивала Маша, затем смотрела на Яна, на то, как он аккуратно выбирает слова и на то, как он без грубой лести делает комплименты Машиной живописи, как таковой, не как результату в виде картин, которые ни он, ни Рома не видели, а как процессу “жизнепроявления творчества”, и на основании этого была уверена, что никаких скелетов у Яна нет. Маша ухватилась за “жизнепроявление…” и спросила, откуда эти слова.
– Может, они и откуда-то, но их я сказал, потому что подумал ими, – наивно ответил Ян.
Маша смотрела в одухотворенное лицо Яна и понимала, что человек с таким лицом никогда не будет способен на плохой поступок. Она убедила себя хорошо относиться к Яну, как к примерному ребенку, как к котенку, раз как к мужчине она не могла к нему относиться. “Бабам нравится плохое”, – вспомнила Маша вчерашнюю реплику Тани. Она казалась, и сейчас кажется Маше банальной пошлостью, но, думая о своем отношении к Яну, она с ужасом заметила, что в этой пошлости находится место правде. “Почему я такая? – думала Маша. – Почему мне никогда не нравились хорошие юноши, не испорченные жизнью?” У нее уже были два юноши, чем-то напоминающие ей Яна, которым она отказала, как она тогда думала, из-за боязни жечь себя отношениями. Сейчас, глядя на Яна, она поняла, что все проще – они ей просто не нравились. И Ян ей не нравится. А Рома – с ним сложнее. Рома любит только фильмы ужасов и разговоры о них, помимо разговоров о революции, и сейчас, когда Рома рассказывал о задержании сестры Яна в Москве, Маша вновь вспомнила реплику Тани: “Когда в городе закрывают два подряд супермаркета, Рома всем сообщает о грядущей революции” – и вновь нашла Танину реплику не лишенной правды.
Маша была уверена – а свою уверенность, как человек неуверенный, она много раз проверяла – что мысли о Роме и Яне, точнее, их глубина не напрасно для нее так волнительна. Она не могла понять, чего от нее ждет Рома, когда на нее смотрит – и ей было интересно, чего именно. Она понимала, что она понравилась Яну – но ей было стыдно за то, что она не может ответить ему взаимностью. Боковым зрением Маша видела, что Ян не сводит с нее глаз, но когда она смотрела ему в глаза – Ян тут же начинал смотреть на Рому, даже если тот ничего не говорил. Маша также понимала, что когда она смотрит на Яна, она смотрит кокетливо – и ничего не могла с собой поделать. Даже когда она не смотрела на Яна, она думала, что он сможет и в этом усмотреть некое кокетство. “Я просто дам ему ложную надежду”, – сокрушенно думала Маша. “Вдруг только это ему и нужно? Напишет пару стихов и забудет? И мне будет приятно, особенно через много лет, что я в чьих-то стихах…”
При всех своих мыслях, разговор на троих в веранде показался Маше не то что интересным, а стоящим потраченного времени, как добротный фильм, который хоть и добротный, но в голове не отложится. Ян ушел во двор и гладил Рыцаря, собаку, которая любила всех незванцев и воров, а Маша получила возможность спросить у Ромы:
– Мы притворяемся перед Яном или нет?
Рома будто бы забыл о своей просьбе, раз реагировал так, словно проснулся, куда-то при этом опаздывая.
– Ах, да? Ты поэтому меня взяла за руку?
Маша порозовела и кивнула.
– Таню я… два дня уже не вижу… ты ее видела?
– Видела, – сказала Маша и вспомнила свой утренний разговор с Таней, ставшим для нее в какой-то степени откровением. Таня, как и предполагал Рома, решила рассказать ей о своей вере. И разницы между этой верой и верой Яна, как поняла Маша, было больше, чем между верой Яна и атеизмом.
– Люди неверно понимают Библию, – говорила Таня. – Это – утешение, а не инструкция, как жить.
Затем, взяв у Маши обещание последующие ее слова хранить в тайне, она рассказала о трех своих изменах.
– Тебе виднее, я Библию не читала, – начала немного шокированная Маша, – но я знаю точно, что христианство осуждает прелюбодеяние.
– Блуд, – поправила Таня. – Так короче. Ты права. Осуждает. Христианство. Но не Иисус. Он – искупитель наших грехов. Он нас прощает, и прощает прямо сейчас. Это – главное. Остальное – выдумка церковников и евангелистов. Я верю, что Иисусу виднее, что у меня в душе, что он знает, почему я так поступаю и не могу не поступать. Я люблю Валеру. Очень люблю. Иначе бы развелась. Но без моих измен, – Таня задумалась, и пол сигареты в виде пепла свалилось в кружку, – я чувствую, что моя жизнь будет неполной. Я не хочу детей, представь себе. Может, потому я и растрачиваю свою любовь на других мужиков, а?
– Не знаю, – сказала Маша. – Как говорил твой дед, “я пороху не нюхала”.
– Это точно, – улыбнулась Таня. Маша видела, что Таня пыталась казаться гордой и в некотором смысле циничной, рассказывая об изменах, но ей было жалко ее. Она думала, что раз Таня позволила себе откровенность, почему бы ей самой ее не позволить.
– Зачем ты пыталась свести меня с Ромой?
Тане словно бы понадобилось некоторое время для того, чтобы отойти от разговора о Христе и блуде, потому что ответила она не сразу.
– Вы молодые люди, почему бы вас не свести?
– Мы родственники…
– Не начинай, вы вода на киселе…
– Я не начинаю, это мама моя начнет, если узнает.
– Так вы встречаетесь? – Таня облокотилась на стол двумя руками и придвинулась к Маше, словно желая ее расцеловать. Маша не знала, что ответить, и решила сказать:
– Да.
Таня стала кивать Маше, и кивала со значением, так бы кивал папа сыну, узнай, что тот уже мужчина. Маша любила Таню за ее честность и непосредственность, но эти кивки ей неприятно было вспоминать. Именно это неприятное ощущение и заставило ее пересказать разговор с Таней Роме, разумеется, исключая те моменты, которые Маша обещала хранить в тайне – то есть, исключая процентов восемьдесят их разговора.
– Долго кивала, говоришь? – задумался Рома. – Так-так… Ты надолго в деревне?
– Не могу сказать.
– Так… Завтра я на работе до восьми. В девять буду тут… Так… Сможешь навязаться… то есть… сможешь навязать себя и меня Тане в гости? Завтра после девяти?
– Ее Валера будет дома.
– Ну и что, он нам не помеха. Сможешь?
– Попробую.
Рома схватил Машу за руку, и та, вздрогнув, решила, что это репетиция притворства. Но это оказалось лишь нейтральным рукопожатием.
– Молодец, Маша. Завтра мы все и поймем.
Маша еще долго думала над тем, что именно они с Ромой поймут и какой смысл вкладывал Рома в эти слова, думала и сейчас, стоя перед матерью, которая была уверена, что возлюбленный Маши – Ян.
– Как тебе Ян чисто внешне? – спросила Маша у матери.
– Очень даже ничего. Я слышала, как он разговаривал с тобой на веранде, и скажу, что он даже лучше, когда говорит. С мужчинами обычно наоборот.
– Я рада, – улыбнулась Маша, и больше ничего не сказала.
(grau)
Маша с матерью шли по туманной площади к драмтеатру. Маша не отрывалась от асфальта, пока рассказывала матери о предстоящей с Яном свадьбе. Долго смотреть Маша не решалась, посчитав это неуважением. Она подняла голову на мать, но не смогла взглянуть прямо в эти серые глаза. Она стала смотреть на серебряные сережки. Мать слушала ее долго и серьезно, впервые слушала, как взрослого человека. Затем выразила свою радость, но сказала, что Маша с Яном все-таки поспешили. Маша, вспоминая отца и зная, что под покрашенными волосами матери давно скрывается седина, чувствовала, что мать права, но в ее обстоятельствах полагалось пожимать плечами. Мать считала, что свадьба сейчас не уместна. Маша была убеждена, что свадьба с Яном не уместна вообще. Без любви к Яну его чистая натура станет восприниматься буднично, но Маша ничего не могла с собой поделать. Процесс был запущен. Именно процесс, а не мечта каждой девушки. Маша винила в этом свой характер, который порою называла кроличьим. Трусливым настолько, что даже мышонок, вроде Яна, подломил ее под себя. “И Рома под себя, и Ян…” – думала она и вздыхала.
Поповский уже стоял у драмтеатра. На нем был серый костюм и в тон ему туфли. Маша решила, что на Роме этот костюм смотрелся бы куда элегантнее. Поповский улыбался. С Машей он вел себя скорее как с подругой, нежели как с падчерицей. Его вставленный передний зуб бросался в глаза, тусклая эмаль на фоне желтого ряда выглядела насыщенно, будто из цинка. Маша вспомнила про старшего брата. Дима выглядел серым на фоне ярких или темных переживаний, но любовь к нему, как поняла Маша с некоторым недовольством, была практичной и непоколебимой. Он даже оплатил Поповскому услуги стоматолога – и это не говоря о будущей свадьбе. Дима был надежным. Хоть и несколько однообразным. Но мать изучала Диму внимательнее, чем Маша, раз заметила:
– Дима хоть и не решил жениться, но тоже вернулся из деревни каким-то другим.
– Как это? – удивлялась Маша, вспоминая все того же Диму, которого увидела, когда вернулась сама.
– В рассуждениях стал более циничным… не знаю… Так мне показалось.
Маша вспомнила, как Таня заявляла, что общалась с Димой.
– В Бога он не уверовал?
Мать задумалась. Сказала, что не уверовал. Но добавила, что не заметила, как вера из его прежней, обыденно-неважной в 21 веке, стала железной, нечто центральным в его мироощущении. Затем засомневалась и в этом. Потом – и полностью в изменениях Димы. Их, возможно, и нет, но мать ищет в нем и пытается найти, потому что хочет, и уже давно, чтобы Дима перестал быть карьеристом и женился. Маша знала, что старшего сына мать любила больше, чем ее, но лишь сейчас мысленно попрекнула ее за это. “Если бы мама была внимательней ко мне”, – думала Маша – “мы бы не шли перед театром в ЦУМ, смотреть на свадебные платья, чтобы вновь ничего не купить”. Поповский встретил их у театра. Его беззаботная речь отвлекла Машу от мыслей.
В театр приехал Шагриев с поставленной на взрослый манер пьесой “Иван Васильевич и Серый волк”. Маша посчитала ее пошлой – как и все современное искусство. Как жизнь вокруг. Как свою надежду полюбить нелюбимого. Как и свое желание не казаться пошлой.
6
Любая настойчивость воздается, и настойчивость Маши не стала исключением. Мать разрешила Маше остаться в деревне еще на неделю. Даже не разрешила, а скорее, махнула рукой и перестала уговаривать Машу вернуться в город. Маша была благодарна матери за это, но сама не до конца понимала, чего же ждет от деревни, от их притворства с Ромой и от Тани, искренность которой проложила меж нею и Машей некую преграду.
Бабушка Ектенья уже привыкла к Маше и вела себя с нею, как с постоянной обитательницей дома. Она всегда являлась в самый неподходящий момент, как привидение, как призрак из безоблачной жизни, и предлагала Маше что угодно из еды, начиная от молока (магазинного) и кончая морковкой с огорода тети Клавы. Вела себя она с каждым днем все веселее, в том понимании веселья, в котором оно применимо к девяностолетним бедным людям, и Маша понимала, что время залечивает раны, но в случае ран Ектеньи из-за потери дочери, она не понимала, почему эти раны залечиваются так быстро. Бабушка Надя под конец жизни много болела, и ее смерть в 76 лет выглядит закономерной, но Маше казалось неправильным, что бабушка Ектенья реагирует на смерть именно так.
– Они никогда не любили друг друга, – сказала как-то мать перед отъездом. – Во вторник я даже застала ее танцующей.
Это звучало громко, учитывая полувековой ревматизм Ектеньи, и в устах матери не звучало чем-то кощунственным, но когда Маша задумалась над этим, именно кощунственной ей и стала казаться очевидная радость Ектеньи, но говорить об этой самой прабабушке Маша не хотела. Она в очередной раз осознала, что женщины в ее семье не умеют любить друг друга, и что мужчины умирают рано. Деда со стороны отца она не помнила, самого отца лет шесть не видела, но про обоих знала, что они мертвы – отчего умер дед Петя, она не знала, но знала, что ее отец утонул, запутавшись в коралле, когда отдыхал на курорте со своей четвертой по счету женой. Дед со стороны матери, то есть муж недавно скончавшейся бабы Нади, погиб в 30 лет в Бухаресте во время Вранчанского землетрясения, брат же матери, дядя Коля, умер от цирроза пару лет назад – все это убедило Машу, что род ее губителен для мужчин. Она даже пошутила при матери, сказав, чтобы та берегла Кирилла и его зуб, и мать оценила ее замечание, так как сама порою говорила, что “около нас мужики мрут, как мухи”, и относилась к этому, как к забавной мистике. Маша, хоть и делала вид при матери, что не воспринимает всерьез эти совпадения, считала их все же злым роком и все же всерьез опасалась за своего брата Диму и за своего будущего мужа, кем бы он ни был.
Мать и брат уехали рано утром. Напоследок мать прочитала Маше легкомысленные наставления и без особой веры на то предложила Маше вместе с ними вернуться в Брянск, на что получила те же слова, что получала вчера в огромных повторах. Когда мать села в машину, Маша украдкой поблагодарила Диму за деньги, но тот отмахнулся, скорее потому, что любил в таких случаях отмахиваться, даже когда ему самому эти деньги были бы нелишними. Маша хорошо знала свою любовь брата выглядеть щедрым.
– Смотри, не пожалей, – напоследок бросила мать, и с эхом этого наставления в Машиной голове машина скрылась, давя бледные камни на неровной дороге.
Сразу же после отъезда Маша пошла к Тане. Та просыпалась поздно, часов в десять, и свое утро начинала с сигареты на голодный желудок.
– Я видела, как твои уезжали, – пробормотала Таня, наливая себе и Маше кофе. – Хорошая у Димы машина.
Маша кивнула – она знала, что хорошая, но только потому, что и мать и Дима об этом не редко говорили.
– Сколько ему – двадцать семь?
– Диме? Двадцать шесть.
– Не спешит жениться. Молодец. Не хочет пудрить девочкам мозги.
