Mondegreen

скачать книгу бесплатно

– Я присяду?

– Конечно.

Он сел рядом с Машей, и она не без усилий сдержала свой порыв отодвинуться от него, как от постороннего. Рома этого не почувствовал, он смотрел в пространство перед собой, невозмутимо, будто находя в невидимом ветре нечто большее, что может найти обыкновенный человек, будто бы сел просто так, в чем Маша, вспоминая Таню, сомневалась. Ей было неловко, ему, если глаза и ощущения ее не врали – нет.

– Аламо говорила, что ты художница, – начал Рома, продолжая смотреть в никуда. Маша потрудилась даже провести луч от его глаз до бесконечности – луч проходил между обветшалыми крышами домов.

– А разве она не сменила фамилию?

– Нет. У Валеры фамилия – Свешников. Она, когда еще заглядывала в нашу компанию, постоянно повторяла: “Очередной Валера Свешников! Очередной Валера Свешников!”, и вот так мы поняли, что она сохранит свою экзотическую фамилию.

– А мне Таня говорила, что ты революционер, – сказала Маша, отзеркаливая позу Ромы и тоже глядя перед собой. Он засмеялся, сказав: “Громко сказано”, и вкратце описал свою теоретическую, агитаторскую работу, которую осуществляет с помощью Максима (Лобова), работающего в брянской газете. Таня не ошиблась, подумала Маша, характеризуя Рому – рассказывал он интересно.

– Влияние на подсознание в обход цензуры, – подводил итоги Рома. – Вещь сложная и не универсальная, несмотря на то, что не новая. Фрейдистская и даже более математическая литература тут не помощники – всякий раз приходится выдумывать что-то новое.

Оградив общими и пространными словами свою “революционную деятельность”, Рома умолк и кивнул Диме, который возвращался от машины. Тот, кивнув Роме, спросил у Маши: “Все хорошо?” и получив в ответ: “Да”, вернулся в дом. Сразу же после этого Рома стал смотреть на Машу, и та, чувствуя, как правая ее щека начинает гореть, в стремлении это скрыть, повернулась к Роме.

– Тебе не кажется забавным, что Аламо пытается свести нас?

Маше так не казалось, но она улыбнулась и сказала, что да, казалось, и что Таня, которую она знала, так бы себя не вела.

– Ты ее давно не видела, я так понял?

– Год или два.

– Она еще и в Бога вдарилась – весьма интересным образом вдарилась – но об этом, уверен, она сама тебе расскажет, если еще не рассказала. И вот еще ты говорила, – сейчас речь Ромы стала сбивчивее, – что прежняя Таня так бы себя не вела. Но я вдруг подумал, что это хорошо, что она так повела… Я… Мне Таня говорила подойти к тебе, сказала, что ты художник, и хороший, что тебе будет приятно нарисовать нашему движению эмблему…

– И по этой просьбе, – медленно начала Маша, подняв руку вверх, ею ускоряя свои мысли, – ты и понял, что Таня хочет нас – свести?

– Нет. Она сама мне сказала.

Рука Маши рухнула вниз. А после следующей реплики еще и глаза округлились.

– Еще она сказала, что рекламировала меня тебе. А у меня, как бы, уже девушка есть.

– Но зачем ей это? – Выпитый Машей алкоголь превратился в распаренные и бодрящие мысли.

– Не знаю! – развел Рома руками. – Мне самому интересно. Поэтому при Аламо давай… давай притворяться, что мы уже начинаем встречаться?

Маша молчала. Хоть мысли ее и метались в голове, но чувствовала она себя глупо.

– Я себя не навязываю, – поспешил заметить Рома. – И это не новый вид подката. Просто Аламо… хм, как бы сказать… надеюсь, ты не обидишься, но она – странный человек. Плюс у Максима была с ней неприятная история… в общем, давай при Тане держаться за руки, как влюбленные? И только. Не больше и не… но меньше-то уже некуда.

Мария сохраняла молчание. Конечно, она была заинтригована, но даже на маленькие авантюры, вроде той, описанной Ромой, ей было неловко менять свои музыкальные мечтания.

– Ты моя сестра, – продолжал Рома. – Хоть и троюродная. А я, знаешь, не хочу себе детей со свиными хвостиками.

Маша, вспомнив Маркеса, улыбнулась Роме, как союзнику, и, сказав:

– Давай попробуем.

Взяла Рому за руку, словно это было репетицией.

2

Прошло два дня, а притворяться Роме и Маше не довелось. Когда Таня была рядом с Машей, рядом не было Ромы, когда Рома был с Машей – не было Тани, а Таня и Рома и вовсе с похорон не пересекались. Рома заверил Машу, что эмблема для их движения пока не нужна, но когда встанет вопрос о ее появлении, то Рома сразу же попросит об этом Машу. Маша же на это сказала, что приехала в деревню только на похороны бабушки и уже скоро планирует уехать, но Рома попросил Машу все же задержаться в деревне на некоторое время, и после этой просьбы Маша порой думала, что просьба притворяться влюбленными была предлогом для Ромы влюбить ее в себя по-настоящему. Но, к счастью, Маша думала так лишь изредка. Она больше думала про то, как обосновать матери свое желание остаться в деревне еще на некоторое время.

А пока Маша думала, у Ромы произошло событие, отодвинувшее создание эмблемы для его (или “их”) движения на неопределенный срок.

У Ромы был друг по имени Ян, а у Яна – сестра, что училась в Москве, в университете, и это все, что Рома знал об этой сестре. “Сестра, университет, Москва” – несколько ассоциативный ряд, который остается в памяти даже про людей когда-то знакомых или важных, но кроме этого ряда здесь и быть не могло ничего иного. Ряд не вел к воспоминаниям или более сложной форме, уже из трех слов считаясь самодостаточным. Просто существует человек, существует минимальный ряд о нем, как краткая характеристика чужой и глубокой, но вроде, не существующей, так же как твоя, жизни. Ян, расстроенный и ничего не понимающий, превратил это ряд из нечто условного во что-то живое. Он позвонил Роме и сказал, что его сестру задержали в Москве на десять суток. Роме было жаль незнакомого, а раз и важного его другу, то и приятного человека, но эта история вызвала в нем не сочувственный, а профессиональный интерес.

Он попросил Яна приехать в деревню. Рома жил в доме дяди Васи, и там были две лишние спальни – одну уже занял Рома с Аней (которая, ссылаясь то на работу, то на вещи, раздражающие Рому, пока в деревне не появлялась), вторую предназначалось отвести Яну. Дядя Вася, добрый и занятый своим миром мужчина, не знал ничего о политических настроениях Ромы, считая его таким же, как он сам, простым, но пока молодым работягой, отдающим лучшие годы жизни мясной компании (а Рома и отдавал их, но для виду, стараясь брать отпуска и больничные так часто, как только можно), поэтому во многих вопросах дядя шел на поводу у племянника, а учитывая подаренный, правда бесполезный, но все же, ягдташ, не пойти на поводу у племянника в этот раз значило бы нарушить баланс добра и преданности и взаимовыручки в семье, поэтому Ян появился в деревне этим же днем.

Он и дядя Вася сразу нашли общий язык. Это не могло не обрадовать Рому. Ян говорил о фильмах Тарковского, которые дядя Вася почему-то любил. Это “почему-то” требует пояснений. Дядя Вася смотрел только советские фильмы, и все советские фильмы он делил на две категории: “люблю и понимаю” и “не люблю и не понимаю”. Все остальные фильмы относились к категории “не люблю и не хочу понимать”. Тарковский был явлением, выбивающимся из понятий дяди Васи, поскольку только его фильмы относились к категории “люблю и не понимаю”. Яну казалось, что он понимал метания души Тарковского, хотя и допускал, что ему просто кажется. Он видел присутствие Бога в каждом его кадре, и как только Рома понял, что и дядя Вася тоже видел это присутствие, но просто не имел для этого слов, он решил, пока не наступил вечер, оставить друга и дядю за интересной беседой, а сам пошел к дому Маши, в желании наконец-таки притвориться.

Желание осталось лишь желанием – Тани не было. У Ромы и Маши был нейтральный разговор брата и сестры, обсуждали они технологии и их роль в будущем. Рома предрек этому миру цифровую свалку, мимоходом обозвав корзину на рабочем столе “чистилищем для компьютерных файлов”. Говорили они до вечера. У Маши после разговора было нужное настроение для того, чтобы в образе Ромы и его речах найти симпатичные и интересные себе вещи. Она решила в тот вечер общаться как можно чаще с Ромой, старательно притворяться, если тому нужно, его возлюбленной, но при этом оставаться его сестрой, не позволяя притворствам из “забавных вещей”, как она про себя это называла, перейти в нечто неудобное своему уму и людям вокруг.

Вечером Рома вернулся к себе и позвал Яна, как он пояснил дяде Васе, гулять. Он сказал слово “гулять” так, чтобы дядя Вася воскресил в своей памяти молодых и дородных женщин в косынках при красном закате и понял негласное и понятное стремление юношей. Рома и Ян ушли, и Ян по дороге без конца хвалил дядю Васю за его веру и понимание Бога, противостоять которым оказались бессильны вещи даже много худшие, чем несбывшиеся мечты Советов.

Они пришли к Максиму в дом. Яну было неловко, что пришлось намекать дяде Васе на женщин, а не говорить напрямую о пусть для них и уютном, но политическом кружке. Рома пояснил Яну, что дядя Вася, даже понимая Бога, может не понимать его, Ромины, искренние усилия сделать жизнь хотя бы в Брянске лучше.

– Назовет это юношеским максимализмом, – говорил Рома. – Вспомнит этого курьера из советского фильма, который “перебесится и станет таким же, как мы”.

Дом Максима служил их безымянной организации конспиративной квартирой. С самим Максимом Рома познакомился в Брянске, в университете. Максим был старше его лет на пять и учился на факультете информатики, в то время как Рома учился на факультете журналистики, однако журналистом региональной газеты стал именно Максим, в то время как Рома ушел работать в мясную компанию, просто потому что там платили больше.

Максим тренировал свои писательские навыки в этой газете. Он был убежден, что слово, а не кулак, оказывает решающее влияние на человека. Он ненавидел любую форму активного протеста и презирал массовые скопления с их глупыми лозунгами, поскольку был убежден, что менять нужно не общество извне, оно ведь разнородно и абстрактно, а каждого, отдельно взятого человека изнутри.

– Примерно так, как говорил Ганди, – говорил Максим, – но со страстью и без смиренного толстовства.

Рома и Максим познакомились в городе, и по чистой случайности, коих в жизни хватает, имели в одной деревне общих родственников. Родственники Максима давно умерли, и Максим жил в запустелом доме один, и поэтому именно этот дом стал местом их собраний, с целью, как говорил Максим, “гуманного изменения мира”. Этот дом, двухэтажный, с шоколадного цвета забором, из белых кирпичей, блестящих на солнце, изнутри казался абсолютно пустым. Чистый, без излишеств, и просторный, он напоминал огромную палату или тюремную камеру богатого. Порой Максим, говоря о красивых девушках, сравнивал их со своим домом, с его богатым для брянской деревни фасадом и пустотой с блуждающим меж комнат ветром. Сам Максим в доме находился только ради собраний, он больше жил в городе и там же работал. Дом, бывало, наводняли разные молодые люди, даже те, которые политикой не интересуются, но сегодня, кроме Яна, Максима и Ромы в доме никого не было. Рома познакомил двух своих друзей, до сегодняшнего дня друг с другом не знакомых, и Ян вкратце рассказал историю с задержанием сестры.

– Ясно, – сказал Максим. – А сама Ульяна (так звали сестру) что по этому поводу говорит?

– На условия не жалуется, – отвечал Ян. – Но жалуется на скуку, на потерю времени и на то, что не позволяют мыться.

Максим тут же набрал номер и позвонил. Ян жестами спросил у Максима, куда тот звонит, но ответил Рома:

– Редактору.

– Сейчас же вечер, почти десять.

– Поэтому и… – сказал Максим Яну и тут же переключился на телефон, так как взяли трубку. Разговор был долгим и довольно резким, как показалось Яну, но привычным ушам Ромы и Максима, и Ян это понял.

– …город Москва, знаете такой? – говорил Максим. – Это недалеко от Мытищ. Так вот, там и была Ульяна, студентка и общественная активистка, никак политически не ангажированная. У нее были листовки с какими-то благотворительными сборами. Приют животным, что-то жалостливое, модное и женское, то, что мне не очень нравится, но что мне лично, да и другим людям тоже, даже будь эти другие люди хоть двести тысяч раз провластные, никак не могло помешать. И вот, за эту модную благотворительность Ульяну и посадили. А причина? В самом углу, маленьким таким синим шрифтом, было выведено название оппозиционной партии, разумеется, партии одобренной и никак не мешающей власти. Но что бы вы думали? Десять суток за агитпроп! Даже за мелкий шрифт {этой партии} (Максим назвал партию). Вы скажете, что в наше время десять суток это гуманно и никому не интересно – ну да, конечно, гуманно, но защита животных, особенно котов – это интересно всем. И вот за это человека сажают, будто бы каждый защищенный им котёнок пытался подорвать Кремль…

Речь Максима прервал тихий, хорошо слышимый в пустом доме, но не разборчивый голос из трубки.

– Даже в мире абсурда это абсурд! – парировал ему Максим. – Это все равно, что тебя свяжут, выведут на площадь и начнут закидывать камнями долго-долго непрестанно, и после долгого получения камнями в лицо, поневоле возрадуешься, когда в тебя прилетит камушек поменьше! Но это все очевидно, согласен…

Разговор продолжился. В это время Рома предложил Яну пиво. Ян, человек непьющий, отказался. Он всегда отказывался, и Рома это знал, но всегда предлагал.

Когда разговор завершился, все трое сели за стол, устланный газетами, большей частью ненужными, и оба из них принялись за пиво. Ян понял, что вызволить сестру ранее, чем через десять суток не удастся и что Рома и Максим просто хотят использовать это как особый пример беззакония в стране для статьи Максима в региональной газете, которая, к слову, политику не освещает даже косвенно. Так Ян понял, что Рома и ему подобные не ищут правду, а занимаются пропагандой, и Рома с Максимом сами об этом заявили вслух, едва только Ян подумал об этом. Максим даже сказал, что это подло – напирать на что-то эмоциональное, на тех же котов, например, в обход правде, но правду, сказал он, нужно изучать головой, а не неким нравственным стержнем, проблема в том, что ужас этой правды люди не способны физически принять. Он так и сказал – “физически” – и именно это Яну запомнилось, и он сказал об этом вслух, на что Максим приятно ему улыбнулся, уже как хорошему другу.

– Это слова-вспышки, – сказал Максим – Они могут не иметь отношения к нашей цели, но они являются реагентами в той химической реакции, которую мы хотим произвести. Мы говорим слово, к которому нельзя подкопаться – а то слово говорит людям то, к чему государство должно подкапываться, ежели оно желает сохранить себя в привычном виде.

Максим ловко достал из хаоса бумаг нужную ему статью и показал Яну.

– Эту статью, например, не напечатали. И таких статей полно. Очень нелегко влиять на людей так, как мне хочется – я молодой и все такое, опыта нет, бла-бла, и прочее. Это, знаешь, как закладывать бомбу. Я закладываю бомбы, но порой они взрываются раньше времени – в руках редактора – тогда, когда взрываться они должны в головах у читателей.

На вопрос Яна, почему он не хочет вести блог в интернете, с доступом ко всей стране, а только пишет в региональной газете с небольшим охватом, Максим ответил очередным сравнением.

– Я хочу пахать свой огород. Я могу пробежаться по чужим грядкам, тяпнуть там разок, тяпнуть два – но это расточительно. Я как сахар, – и тут уже Рома рассмеялся от очередного сравнения. – Две его ложки. Я самое то в одной кружке. В чайнике меня не заметят.

Максим, манера его речи, понравилась Яну, но разделять его убеждения и методы, даже с учетом неприятностей сестры, он не мог. Ян чувствовал всю политику какой-то неправильной. Он считал, что люди и не обращают на нее внимание и думают либо о насущном, либо о своем приятном. Он сам писал стихи, публиковался в журнале “Воздух”, слушал лекции Кураева и любил Честертона, не понимая, как политика может войти в сферу его интересов и еще больше не понимая, почему другие люди позволяют политике в свои сферы войти, когда в мире есть столько всего правильного и прекрасного, на что куда более приятно расточать крохи жизни.

Ян прочитал статью Максима, не заметил в ней ничего политического, не смог найти в ней “бомб” и не почувствовал “революционных взрывов” в голове.

– Я тоже, – сказал Рома, открывая вторую бутылку пива. – Я говорил Максиму, что статья неудачная.

– Не скажи, – запротестовал Максим даже довольно. – Дарья, редакторша (пояснил он Яну), не Боря наш, которому я сейчас звонил, запретила публиковать эту статью. Она прямо мне сказала, что увидела в ней политику. Раз она увидела – значит, есть.

– Значит, это бомбы немного чересчур замедленного действия, – заметил Рома.

– Она сказала, что напечатает статью, если я уберу это. – Максим показал Яну тот кусок, в котором менее всего, по мнению Яна, могла скрываться “бомба”. – Но я отказался, сказав, что лучше полное “нет”, чем ваше мерзкое половинчатое – ну, само собой, без слов “ваше” и “мерзкое”. Цензура в лучшем случае – ампутация. В худшем – кастрация. Без руки я еще могу прожить. Но вот это, – Максим ткнул в тот же абзац на листе, – я никому не позволю убрать!

Они некоторое время говорили о политике и около нее. Ян молчал и наблюдал. Рома искал зазоры и пространства, а Максим был бескомпромиссным, хотя и понимал, что подобный фанатизм в его положении не позволит их желаниям сдвинуться с мертвой точки. Ближе к концу разговора Ян понял, что ему интересно будет посмотреть на Рому и Максима через год-два, когда их затеи, определенно, ничем не увенчаются – интересно будет узнать, чем они тогда наполнят свои любящие думать головы. Максим пообещал Яну, помимо пропаганды с котами, связаться со своими московскими коллегами, чтобы они и там осветили проблему Ульяны, но уже с правдой, как положено, и Ян его сердечно поблагодарил за это.

– Вы занимаетесь этим в Брянске, считайте, под моим носом, – говорил он. – Я бы не знал, если б не Рома, что у нас есть нечто подобное. Мне кажется, что вы в Брянске не одни такие, ведь так?

Рома и Максим значительно переглянулись.

– Больную ты тему затронул, – сказал Максим, покосившись на Рому.

– Извините. – Ян миролюбиво развел руки в стороны.

– Все нормально, – сказал Рома. – Максим имеет в виду Аню (Ян видел Аню и знает ее). Она тоже, видишь ли, редактор – но редактор художественный, и редактор от себя.

Яну показалось, что все три раза “редактор” было произнесено Ромой с ненавистью.

– Была этой весною история в Брянске, с убийствами и пожарами, вовлечением детей, помнишь? Так вот, это никакие не религиозные фанатики, как говорили в новостях. Они – как бы сказать? – они – радикалы, они хотят того же, что и мы, но их деятельность порочит нас и выставляет власть якобы хранителями порядка.

– Вкратце, эти радикалы перебили друг друга, – подхватил Максим. – Но вот один из них уцелел. И… – он посмотрел на Рому.

– …и он общается с моей Аней, – сказал нехотя Рома. – Он попросил ее проверить его мемуары, а она от радости или какой-то ответственности действительно возомнила себя редактором и стала читать его бредни и делать пометки в них.

– Ты же не читал, почему сразу бредни? – заметил Максим.

– Она не позволяет мне прочитать. Пока такое продолжается, оно, что бы там не написано, хоть Илиада, будет бреднями.

Максим подмигнул Яну и, глотнув пива, сказал:

– Он просто ревнует Анютку к этому типу, и все.

– Не ревную! – резко возразил Рома. – Она встретила его еще до того, как познакомилась со мной. И раз тогда у них ничего не вышло, – костяшки у Ромы затрещали, – то сейчас не выйдет и подавно.

Ян убедился, что ревность все-таки есть, и решил найти нечто, ни с политикой, ни тем более с радикалами не связанное, и спустя некоторое время, путем витиеватым и причудливым, таким путем, как правило, идет разговор друзей хороших, хорошо знающих друг друга, они пришли к разговору о числах.

(rot)

Сидя в городе, в баре, солнечным днем, среди пустых столов и деревянного интерьера, Ян думал о предстоящей свадьбе. Рома сидел рядом с ним, в красной рубашке, задумчивый. Пиво, которое пил Рома, казалось прозрачным, потому что выглядело красным, пропуская цвет рубашки. Ян вспоминал о румянце Маши, появившемся после услышанного ею предложения, и гадал, что думала она в момент, когда говорила “да”. Тогда на столе, рядом с рисунками, стояла помада. Ян взял самый верхний, не потому, что он верхний, а потому что небо над деревьями было раскрашено помадой. Маша пояснила Яну, что это закат. Ян поначалу думал, что это рассвет.

В этот момент Рома думал о губах Маши, принуждая себя думать, что все было ошибкой. Но думать ему так не хотелось. Проходя в последний раз мимо дома Тани, видя огород из чайных роз, он хотел сорвать их, сжечь огнем, или, что практичнее, взять старый пожарный топор, что пылился в сарае дяди Васи, сломать им забор, шинковать им розы, как для мстительного салата, но Рома, понимая неосуществимость злых мечтаний, просто утешал себя ими. Он знал, что во всем виновата Таня, но доказать это не мог. Помешал этому Ян, уверяющий, что Маша действительно хотела уезжать в город, в художественную школу, но ей позвонили и отменили встречу. Рома знал, что не он дарил эти помады, но, слушая Яна, уверенного, что он, Рома, сам передал Тане подарок для Маши, потому что не считал его подходящим Ане, понимал, что более лучшего алиби для Ани ему не придумать – отдать косметику троюродной сестре. Из остаточных соображений. Поэтому Рома, когда Аня узнала о существовании Маши и пожелала с ней познакомиться, сам рассказал о “подарке” для Маши и подарил Ане рубиновый браслет, то есть то, что подарил бы Маше, если бы все сошлось в ее пользу. “Вот именно”, – думал Рома. – “Сошлось, а не кем-то решилось. Нелепый случай”. С момента их ночи при душном свете Рома так ни разу и не увидел Машу. Он помнил только ее губы и лампу справа от себя. Сердечная радость Яна только усиливала эти образы, но Рома и без этой радости не мог держать на Яна зла. Он принял предложение прийти на их свадьбу без колебаний, пригласил туда Аню, и при всем при этом не терял надежды поговорить с Машей об их чувствах, не чувствуя даже малейшей ревности к Яну. Он обвинял во всем Таню, которую раньше недолюбливал, а теперь ненавидел, и глупый случай. “Таня. Глупый случай”.

Эхо этих мыслей не мешало Роме искренне предложить Яну:

– Давай все-таки выпьем за вас с Машей?

– В миллион первый раз говорю – нет.

– Это же пиво.

– Оно тоже пахнет невкусно.

– На свадьбе тоже планируешь воздержаться?

– Да.

– Невозможно.

– Это не коммунизм.

Приятели рассмеялись, затем Ян, в стремлении найти компромисс, спросил у барменши про квас. Был даже свекольный, его Ян и заказал. Он оказался настолько освежающим, что Ян не отказал себе в удовольствии заказать еще, и тостов в честь предстоящей свадьбы вышло необычайно много.

4

Маша, все думая о просьбе Ромы и непонятных мотивах Тани, не сразу заметила, что у матери ее появился ухажер. Познакомилась она с ним на похоронах. Фамилия его – Поповский, имя – Кирилл. Он оказался тихим и застенчивым человеком, хотя Маша помнила, что самые громкие и пьяные тосты на похоронах звучали именно с его стороны. Маша, вспоминая просьбу Ромы, даже думала, что вдруг и Кирилл зачем-то притворяется тихим и застенчивым, но свои наблюдения она оставила где-то глубоко в себе, так как надеялась, что ее невмешательство в жизнь матери будет значить невмешательство матери в ее, но она ошибалась.

Когда Маша сказала о своем желании остаться в деревне, мать сразу же заявила, что это глупо и что ей, выпускнице, пора искать работу, а не продолжать жить студенческой инерцией.

– Я хочу побыть здесь неделю-две, – говорила Маша. – Это не вся моя жизнь.

– И как ты будешь жить? – негодовала мать. – Здесь, в пустом доме? После похорон? С прабабкой?

Мать была убеждена, что с прабабушкой Ектеньей жить невозможно. Маша знала, что она судила по себе и своему детству.

– А на что ты будешь жить? – продолжала мать. – У меня бюджет не резиновый!

– Для меня это не вопрос, – сказала Маша.