Под прицелом твоей души

– Ты уверен? – спросил я, хотя сам понимал, что это был глупый вопрос.

– Уверен в чём? В том, что это сработает? – Он повернулся ко мне, лицо Захарова освещалось приглушённым светом лампы, отбрасывая глубокие тени. – Конечно. Но что на счёт тебя? Ты сам не знаешь, чего хочешь, Вик.

– Отвали, – прошипел я, чувствуя, как гнев снова начинает подниматься. – Можешь забрать обратно, он мне не понадобиться.

– Ты хотел мести? – Алик вскинул руки. – Вот она. Но ты тянешь время, друг… Признайся, ты просто хочешь, чтобы он чувствовал ту же боль. Как ты тогда. Разве не это тобой движет?

– Заткнись, – слова прозвучали тише, чем я ожидал.

Я обернулся к Виталику. Он дрожал, как осиновый лист, и хоть лицо его стало болезненно бледным, пятна крови на коже теперь казались ещё ярче, словно кто-то нарочно размазал краску по фарфору.

– Виктор… – Алик положил руку мне на плечо. – Ты здесь из-за прошлого. Я из-за будущего. Мы уже перешли черту, так чего ты ждёшь?

Я закрыл глаза, на мгновение позволив себе ощутить вес его слов. Ал был прав. Но он не мог понять меня в полной мере. Мы давно перешли ту границу, за которой всё теряет смысл. Вопрос теперь был только в одном: готов ли я на следующий шаг? Я глубоко вздохнул и открыл глаза, снова посмотрев на брата. Он смотрел на меня, и в его взгляде я увидел не только страх, но и что-то ещё… Мольбу.

– Ты всегда, блядь, такой нетерпеливый, – покачал я головой, опираясь об перила лестницы. – Может, стоит дать ему немного подумать? Пусть сам расскажет, что знает.

– Правда веришь, что он сам начнёт говорить? – Алик усмехнулся. – Вик, я тебя знаю, ты любишь затягивать и играться. Но иногда всё проще. Вот, например, этот парень… – Он кивнул на Рыбакова. – Ему нужен стимул.

Я нахмурился, чувствуя, как что-то внутри напрягается. Для Алика это был очередной шаг к цели, а для меня… Для меня это было нечто намного большее.

– Ты прав, – тихо сказал я. – Но пока что пусть полежит, дам ему ещё немного собраться с мыслями.

– Как скажешь, – Друг вяло пожал плечами, но в его взгляде мелькнуло что-то недовольное.

Он повернулся к стеллажу в углу, рядом с которым стояли канистры с бензином, и провёл пальцем по запылённой поверхности.

– Ты всегда любил играть с огнём.

Его слова застряли у меня в голове, как предупреждение. Но я промолчал, наблюдая, как он снова берёт кейс, протягивая его мне, а затем направляется к лестнице.

– Ладно, зови, когда он начнет петь.

– Обязательно, – ответил я, наблюдая, как Ал поднимается наверх.

Когда дверь за ним захлопнулась, я снова повернулся к Виталику. Теперь он выглядел ещё более напуганным, чем раньше.

– Ну что, братец, – сказал я, опускаясь перед ним на корточки. – У нас с тобой ещё много времени. И я уверен, ты не захочешь, чтобы Алик спустился сюда снова. Он… немного менее терпелив, чем я.

Он ничего не ответил. Его взгляд метался по комнате, словно он искал путь к бегству.

– Ты можешь сказать мне правду сейчас, – продолжил я, мой голос стал мягче, почти успокаивающим. – Или мы пойдём другим путём. – Я указал на кейс. – Выбор за тобой.

Виталий закрыл глаза и с усилием выдохнул. Через несколько секунд он произнёс:

– Я не знаю… что ты хочешь… услышать…

– Ты знаешь, – тихо протянул я, мягко погладив Вита по голове. – Расскажи мне всё, что твой ублюдок отец скрывал.

Холодный бетон под моими ногами казался живым, словно впитывал в себя весь этот страх, всю боль и ненависть, что пропитывала комнату.

Я был уверен, что кто-то из Кравченко приложил руку к тому, чтобы мать выдворили из Москвы, оставив её без гроша и без права вернуться. Но почему мой собственный отец ничего не сделал, чтобы остановить его? Почему не вмешался? Что скрывалось за этими событиями, кто заставил отца исчезнуть из нашей жизни? И что вообще семье Кравченко было нужно от женщины, у которой ничего не было?

Воспоминания резали мозг, как ржавый нож. Один эпизод особенно въелся в память.

Это случилось в один из тех вечеров, когда Гордей вернулся домой пьяный в стельку. Его шатало, ноги не держали, и он рухнул прямо на пороге, как срезанное дерево. Мать тут же бросилась к нему, пытаясь помочь подняться.

– Мама, я помогу! – Я, которому тогда было одиннадцать, подбежал, готовый поддержать мать.

– Нет,родной, не надо. Иди в комнату, малыш, – её голос был мягким, но настойчивым, как стена, через которую не прорваться.

– Убери свои руки! – Гордей закричал неожиданно громко, срываясь на рык, который эхом разлетелся по крохотному дому. – Не трогай меня, слышишь?

Он попытался подняться, но вместо этого сделал пару шатких шагов и снова рухнул на пол. Его смех… жуткий, пьяный, безумный, разорвал тишину. Смех ублюдка сочился ядом, заполняя пространство. Я застыл. Казалось, что стены, время, даже воздух, всё остановилось. Гордей пробормотал что-то, но я расслышал лишь обрывки.

– … ублюдок… думаешь, нужна ему? Конченная шлюха… если бы не я… мерзкие Краченко… В долгу у меня…

Мать резко развернулась, схватив меня за плечи. Её лицо было белее мела, губы сжаты в тонкую линию.

– В комнату ,Виктор. Немедленно!

Она с шумом закрыла за мной дверь, оставив одного в темноте. Но даже через толстые стены я слышал, как Гордей продолжал смеяться, как ломал её голос своими криками. И где-то там, за этими звуками, в тишине, таилась правда, которую мать так отчаянно пыталась скрыть.

Это был первый и последний раз, когда я услышал фамилию Кравченко. Но этого оказалось достаточно, чтобы понять: человек по имени Борис Кравченко был причастен ко всем бедам и мучениям, преследовавшим мою мать до самого её последнего дня.

Сейчас, глядя на связанного перед собой Виталика, я чувствовал, как всплывает эта горечь.

– Так значит, ты ничего мне не скажешь, да? – мой голос был тихим, но напористым, будто удавка, медленно затягивающаяся вокруг шеи братца.

– Брат, я… – начал Виталик, голос его дрожал, как лист на ветру. – Я…

– Да или нет?! – я не выдержал, крик вырвался из меня, резкий и болезненный.

Горло сдавило от ярости. Виталик начал всхлипывать, словно напуганный ребёнок, которого загнали в угол. Я с силой усадил его обмякшее тело на стул.

– Мне… мне нечего… тебе сказать, – прошептал он, захлёбываясь слезами.

– Нечего? Или ты просто боишься? – Я шагнул ближе, глядя, как он сжимается от страха. – Ты знаешь, что это значит, правда? Тишина для меня хуже лжи…

Наклонившись, я вцепился в его плечо, и через стиснутые пальцы почувствовал, как дрожь прорывается сквозь кожу.

– Ну же… Не заставляй меня делать это трудным. Скажи мне, что ты знаешь.

Я шлёпнул его по лицу. Он мотнул головой, как загнанное животное, скулящее от страха.

– Ничего… не… знаю, – прошептал Рыбаков.

– Знаешь, – выдохнул я, выпрямившись и закуривая новую сигарету. – Когда я был ребёнком, я усвоил одну простую истину: тебе известно, какое самое слабое место у человека, Виталик? Это не тело и даже не разум – это вера.

Он поднял на меня взгляд, полный слёз и беспомощного отчаяния. Его глаза, когда-то по-настоящему красивые, теперь напоминали осколки разбитого стекла, тусклые, ранящие одним только выражением. Сжав сигарету между губ, я вновь наклонился к нему, и сразу ощутил, как плечо всё ещё подрагивало, передавая мне каждую судорогу его страха. Эта дрожь отзывалась в моём теле, но не достигала глубины. Внутри всё оставалось пусто. Только давящее напряжение, натянутое, как струна, и решимость, от которой уже не было пути назад.

– Как зовут твоего друга, Вит? – произнёс я почти шепотом, переводя тему, словно мы обсуждали что-то безобидное. Я не мог удержаться от мягкого, почти насмешливого тона, который сводил таких, как он, с ума. – Мы ведь даже не успели познакомиться. Всё так быстро произошло, правда?

Он с трудом поднял на меня взгляд. В его глазах было всё: страх, боль, беспомощность, весь жалкий набор, который человек демонстрирует перед смертью или, что хуже, перед неизвестностью.

– Не трогай его… прошу… – голос братца дрожал. – Он… ничего не знает. Он… не при чём. Отпусти его, Виктор…

Я силой сжал его затылок, склонив голову на бок, будто рассматривал что-то любопытное.

– Согласен, парень явно не везунчик, – проговорил я, задумчиво посмотрев на брюнета. – Оказаться в не то время и не в том месте, это, конечно, беда. Жаль, но факт остаётся фактом. Он здесь, Виталик, и понимаешь, что это значит?

Я приблизил лицо к его уху, ощущая, как дыхание брата становится всё более поверхностным.

– Это значит, что его ждёт та же участь, что и тебя, – уверенно прошептал я.

Резко повернувшись к брюнету, с тяжелой пощечиной, я ударил мужчину по лицу, сметая повязку с его глаз. Вспышка боли тут же привела его в сознание, заставляя приоткрыть глаза. Стул, к которому был привязан брюнет, заскрипел от тяжелых движений. Он рванулся вперёд, затем назад, пытаясь вырваться из оков. Глухие, отчаянные стоны заглушались скотчем, и его глаза бегали от меня к Виталику в панике.

– Так как его зовут, а? – Я перехватил его за волосы, сжал крепко, без колебаний. Слёзы катились по щекам Рыбакова, тонкими струйками впитываясь в кровь, что уже запятнала лицо, словно разбавляя одну боль другой. – Ты ведь думаешь, что я не сделаю это, да? Веришь, что я не зайду так далеко? Что просто напугаю тебя…

Какое-то время я смотрел прямо в его янтарные глаза, выцветшие, тревожные, с дёргающимся зрачком. А потом, не меняя выражения лица, рванул вперёд и со всего замаха вогнал кулак в живот брюнета, чуть выше пояса, туда, где боль сжимает нутро, как капкан. Его тело резко сложилось, как у куклы с перебитым шарниром, и он захрипел, судорожно ловя воздух. В тот же миг сигарета, зажатая у меня между губ, вывалилась на пол.

Виталик завопил, и его крик, сперва глухой, затем отчётливо рваный, вспорол тишину подвала.

– Перестань… Пожалуйста, Вик! – Он начал задыхаться.  – Он… он не при чём… Хватит!

– Понимаю, Виталик. Я прекрасно всё понимаю, мой дорогой братец. Но, видишь ли, нам троим ещё торчать здесь до хрена долго, а ты даже нас не познакомишь. Это некрасиво. Так… не по-родственному с твоей стороны, – я чуть склонил голову, глядя, как брюнет трясётся.

Он снова заплакал. А его друг, жалкий дрожащий кусок дерьма, дёрнулся так резко, что стул под ним жалобно заскрипел. Теперь они оба захлюпали носами, как дети, которых одновременно лишили утешения. Их взгляды встретились, и в этом молчаливом обмене я увидел что-то… общее.

Медленно отойдя назад, я сел на деревянные ступеньки, подальше от их жалобных стонов, прикрыл глаза и глубоко вздохнул. В воздухе стоял кислый запах пота и страха, наполняя стены подвала. Достав последнюю сигарету из пачки, я поджёг её с почти ритуальной неспешностью. Вкус горького табака обжигал лёгкие, но это было лучше, чем слушать их нескончаемые всхлипы.

– Заткнитесь уже нахер, – буркнул я себе под нос и снова затянулся, ощущая, как едкий дым обжигает горло и тяжело оседает внутри.

Но их рыдания продолжались, захлёбываясь, ломаясь на рваных звуках. Я смотрел на завитки дыма, поднимающиеся к потолку, и вдруг в голову пришла мысль. Она была столь проста и очевидна, что я чуть не рассмеялся от собственного промаха.

– Это только начало.

Глава 6

Ирина

Гостиная особняка Кравченко всегда казалась мне не просто помещением, а отдельным произведением искусства.

Просторная, с высокими потолками, украшенными массивными деревянными балками, она была пропитана духом тосканского стиля. Стены песочных тонов с барельефами в виде виноградных лоз придавали комнате атмосферу лёгкости, а золотистый свет от массивных кованых люстр делал пространство ещё более тёплым.

В центре комнаты раскинулся огромный обеденный стол из массивного ореха, с идеально отполированной поверхностью, настолько гладкой, что на ней отражались свечи в бронзовых подсвечниках. На белоснежной скатерти лежали серебряные столовые приборы, искусно сложенные льняные салфетки и хрустальные бокалы, которые звенели, если слегка задеть их рукой.

Запах еды, смешанный с тонкими нотами древесного дыма из камина, витал в воздухе. Ужин был королевским: жареный фазан, нежное филе сибаса под сладким соусом, домашние равиоли с трюфельным маслом, картофельные дольки запечённые с сыром, и свежие салаты с баклажаном и бальзамическим уксусом. На отдельной тарелке стояли сырные и овощные закуски.

Дедушка занимал место во главе стола. Его глубокие тёмно-серые глаза окидывали каждого вокруг, словно он мог видеть, что творится у нас в голове. Справа от него дядя Антон, родной брат бабушки. Он тихо поддерживал разговор с дедушкой, обсуждая что-то нейтральное. Их разговор звучал так спокойно, словно не касался ничего важного. Но это было лишь иллюзией. Семейные дела, особенно те, что связаны с грязным бизнесом, за ужином никогда не обсуждались. Эти разговоры велись за закрытыми дверями в кабинете дедушки. За столом же царила искусственная тишина, пропитанная непроизнесёнными словами и болью, которую каждый носил в себе.

На противоположном конце стола сидел Роман. Он был молчалив и погружён в себя. Его взгляд блуждал где-то вдали, а плечи казались немного сутулыми, как под тяжестью невидимого груза.

Рядом с ним сидел Денис, ковыряя ложкой шоколадный кекс, который одна из домработниц поставила перед ним вместо нормального ужина. Он молчал, не из упрямства или вредности, а скорее потому, что шумный мир вне его мыслей был ему не особенно интересен. Его отстранённость не выглядела болезненной: наоборот, Денис казался спокойным и собранным, будто сам выбирал держаться чуть в стороне.

Для своих десяти лет он был удивительно проницательным ребёнком, с ясным, почти взрослым взглядом. И, пожалуй, немного ушлым в тихой, наблюдательной манере. Шахматы были его страстью, мальчик мог часами просчитывать ходы, выстраивать стратегии и неожиданно выигрывать у тех, кто вдвое старше. Но всё это: отстранённость, молчаливость, взрослая сосредоточенность исчезало, как только рядом оказывался Данил. Они с братом были двойняшками и не просто детьми, родившимися в один день, а чем-то вроде единого организма. Только с ним он становился живым, эмоциональным и разговорчивым. Данил был его проводником в этот шумный, часто раздражающий Дениса мир. Остальные были просто фоном.

Каждый из сидящих был погружён в свои мысли, и лишь приглушённый голос Дениса иногда разрывал это молчание. Он же, вопреки этой депрессивной атмосфере, выглядел полной энергии. Его большие карие глаза сияли, когда мальчик оживлённо рассказывал дедушке, как они с братом играли в прятки с Андре, одним из близких телохранителей отца.

Елена, мать Романа и двойняшек, сидела неподалёку, сразу после Дениса. Она опустошала уже третий бокал вина, не произнеся почти ни слова за весь ужин. Тонкие пальцы нервно крутили ножку бокала, а взгляд был направлен куда-то в пустоту. Дядя Дима был для неё целым миром, и теперь, когда его не стало, она оставалась наедине с тоской, которую, похоже, могла заполнить только алкоголем. Ник говорил, что она часто пила в последнее время. Никто за столом не осуждал женщину, но молчание вокруг неё становилось опаснее с каждым глотком.

– А он нас всё равно нашёл! – с оживлением продолжал Данил, размахивая руками. – Даже когда мы спрятались за старым шкафом в библиотеке!

– Андре вас всегда найдёт, дорогой, – с лёгкой улыбкой ответил дедушка.

– Это не честно, он играет слишком хорошо, – обиженно протянул Данил. – Конечно, он же взрослый! – Мальчик пожал плечами. – Так не очень интересно, вот когда папа…

– Данил! – строго сказала Лена, обрывая сына. – Ешь, малыш, – теперь голос женщины стал мягче.

Я снова бросила взгляд на Романа. Перед ним стояла тарелка, в которой скучали кусочки зелёного салата, немного риса и филе рыбы. Столовые приборы лежали ровно по бокам, абсолютно не тронутые. Лишь гранатовый сок в высоком стакане постепенно исчезал, он делал короткие, осторожные глотки любимого напитка.

Это вызвало в памяти беззаботную, хоть и немного грустную волну воспоминаний. Сколько раз в детстве Рома выпивал этот сок, зная, что после него обязательно появятся мелкие розовые пятнышки на шее. Это никогда не останавливало брата, он слишком сильно любил этот терпкий вкус. Но потом… Я помнила, как он приходил ко мне, жалуясь на зуд, и с детским упрямством расчесывал пятнышки до покраснений, а иногда и до маленьких царапин. Тогда я всегда сдувала с него эту боль, дула на шею, пока он не начинал улыбаться и снова чувствовал себя в безопасности. «Ты волшебница», говорил Рома, и я смеялась, зная, что это всего лишь дыхание и нужные слова, которые могли прогнать его тревогу.

Теперь Роман уже не приходил за утешением. Он вырос не по годам, и эта внутренняя отстранённость, как крепкий щит, отдаляла его даже от близких. Но я заметила, как пальцы брата едва заметно сжали край стакана, и в этом движении было что-то такое знакомое, болезненно близкое. Я поймала себя на том, что улыбаюсь, хотя это была улыбка с привкусом уныния. Те моменты из детства были такими простыми и светлыми, а сейчас между ними словно выросла стена. Я хотела сказать ему что-то, что могло бы пробить эту преграду, но прошло слишком много лет. Вместо этого я просто смотрела, как он делает ещё один маленький глоток гранатового сока, уходя ещё дальше в свои мысли.

– Всё хорошо?

Пальцы отца легонько коснулись моего локтя. Я подняла голову и встретилась с его изумрудными глазами. Они смотрели так внимательно, что в этот момент мне вдруг пришла в голову странная мысль: если бы у него были такие же тёмно-серые глаза, как у дедушки, как сильно отец бы напоминал его? Я задумалась, перебирая в памяти детали. Дедушкины глаза были точно омуты, в которых легко утонуть, такие загадочные и притягательные. Но у отца они изумрудные, мягкие, тёплые, как вечерний лес. Любопытно, что дядя Руслан унаследовал голубые, как у покойной бабушки.

– Конечно, – прошептала я.

Его стейк был почти съеден, что не могло меня не радовать. Хотя бы кто-то за этим столом насладился едой.

– Ты почти ничего не поела, – отец, словно прочитав мои мысли, бросил взгляд на тарелку, где остывала порция равиоли, так и не дождавшаяся внимания.

– Мы с Ником объелись пиццей, – призналась я, пытаясь говорить весело, будто это вовсе не повод для смущения.

– Целых две коробки ушли в обед.

– Только не говори, что это снова был твой экзотический ужас с ананасами, – с укором произнёс отец.

Я тихо рассмеялась, не удержавшись, и Лена посмотрела на меня с такой резкостью, будто ударила взглядом. Молча, точно пощёчиной.

– Как трогательно это выглядит, – медленно произнесла она, и холодная, нарисованная, улыбка дрогнула на губах. Плавно заправив за ухо прядь карамельных волос, Николь чуть склонила голову вбок. – Отец и дочь… такие счастливые. Ирина, может, ты и нас порадуешь? Поделишься чем-нибудь, раз уж такой тёплый вечер выдался?

В этот момент все глаза за столом обратились ко мне. Я почувствовала, как напряжение в комнате становится почти невыносимым.

– Да ничего особенного, – отмахнулась я с лёгкой улыбкой. – Просто обсуждали вкусовые предпочтения.

– И что же тебя так рассмешило?

Моя рука напряглась на стакане клубничного лимонада.

– Ананасы, – ответила я, стараясь не смотреть на Елену.

– Ох, у Данила ужасная аллергия на ананасы, – подметила она с нарочитой заботой, поглаживая сына по плечу. – А вот у Дениса аллергия на цитрусы, хотя ему так нравятся мандарины.

– Больше, чем гранаты? – пробормотала я, сама не осознавая, как слова сорвались с губ.

– Прости, что ты сказала? – резко спросила Лена, поднимая брови. – Я не расслышала.

– Ничего, – тихо бросила я, пытаясь скрыть смущение. – Просто вспомнила одного знакомого, который жутко обожал гранаты, несмотря на аллергию.

– Я бы никогда не позволила своему ребёнку так рисковать, – без интереса ответила она, убирая пряди с лица Дениса, которые вот-вот уткнутся прямо в картофель.

– Конечно… – сказала я и тут же замолчала, борясь с комом в горле.

Пальцы судорожно сжались на вилке, я попробовала перевести дыхание и всё-таки подняла глаза. Рома уже смотрел. Его взгляд был тяжёлым, злым и неподвижным. Он держал меня на прицеле. Я встретилась с ним лишь на секунду и сразу отвернулась. Сболтнула лишнего. Я знала это ещё до того, как договорила, но теперь было поздно.

– Ты ведь хорошая мать, – всё же добавила я едва слышно.

***

Я проснулась среди ночи в холодном поту. Грудь вздымалась, сердце бешено колотилось, а влажные волосы прилипли ко лбу. Это был сон…

Во сне мы с Ником снова возвращались с кладбища по темной лесной дороге. Свет фар выхватывал из темноты редкие силуэты деревьев, их голые ветви тянулись к нам, как руки мертвецов. Я ощущала тревогу, словно что-то следовало за нами, невидимое, но неотвратимое. Ник держал руль крепче обычного, его лицо было напряжено.

Из-за поворота внезапно вынырнула черная машина. Она перегородила дорогу, вынуждая нас остановиться. На мгновение наступила абсолютная тишина, а затем из темноты появились двое. Мужчины в длинных плащах и шляпах, их лица скрывала тень, но от их присутствия в воздухе стало холоднее. Тот, что ниже, подошел к водительской двери и жестом приказал Нику выйти.

– Не выходи! – прошептала я, вцепившись в его руку. Но он уже тянулся к дверной ручке.

– Всё будет хорошо, веснушка. Просто сиди тихо, – его голос дрожал, но он пытался звучать уверенно.

Когда Ник открыл дверь, мужчина в плаще с силой вытащил его наружу. Я зажмурилась, но звук был громче любых образов. Удар. Затем ещё один. И ещё.

– Ник… нет! Пожалуйста, оставьте его!

Я пыталась открыть свою дверь, но другой мужчина уже стоял с моей стороны.

– Сиди! – приказал. Голос казался нечеловеческим, хрипел из глубин самой тьмы.

Но я не послушала. Резко открыв дверь, я выбралась наружу, крича и умоляя их остановиться. В ту же секунду сильная рука ухватила меня за волосы.

– Не дергайся, – прошипел высокий

мужчина, наклонив мою голову так, что я смотрела прямо на асфальт. Ледяной ветер жалил кожу, а мои крики тонули в ночной тишине трассы.

– Умоляю, пожалуйста… Он же ничего вам не сделал…

Я судорожно вцепилась в пальцы мужчины, пытаясь вырваться, нащупать хоть какую-то опору, но в ответ была только тишина. И вдруг раздался выстрел. Звук эхом разорвал ночь, как вспышка грома, и всё вокруг застыло. Я медленно подняла голову. Николай уже падал, внезапно лишённый веса. Его тело сложилось, как что-то очень живое, ставшее в миг мёртвым, и я не сразу поняла, что он больше не встанет.

– Нет, нет, нет… Ник! – я сорвалась на крик, попыталась рвануться вперёд, но мужская рука, всё ещё державшая мои волосы, дёрнула сильнее, заставив замереть.

А затем всё стало терять очертания, уходя во тьму.

Ночной кошмар казался таким реальным, что страх пронизывал меня до костей. Я села на кровати, быстро прижав руку к губам, чтобы сдержать крик. Комната была тихой, но страх всё ещё был слишком живым, почти осязаемым. Моё сердце стучало так быстро, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Это был сон… Но почему он казался таким настоящим?

Закрыв лицо руками, я старалась совладать с дыханием. Воспоминание о холоде асфальта всё ещё жило под кожей, пульсировало в нервах. Я знала, откуда это. Эти образы, они не отпускали. Я мысленно вернулась в тот день: мы с Ником, стиснув зубы, едва вырываемся из западни. Визг шин, удары сердца, выстрелы, крик металла и отчаяния, всё сливалось в один бесконечный, оглушающий хор. И всё же внутри звучал один вопрос, всё острее и навязчивее: а что, если бы тогда мы не успели? Если бы не выбрались? Он застрял во мне, как заноза, и я не могла вытянуть его ни сном, ни молчанием, ни попытками забыть. Прошла уже неделя с тех пор, как я вернулась из Санкт- Петербурга в Москву. Всё это время мы молчали, Ник, отец и я вместе с ними. Но теперь… больше так нельзя.

Часы показывали три утра. Сон ушёл, растворился без следа, оставив после себя только настороженность и нарастающее беспокойство. В горле пересохло. Я поднялась с кровати, накинула длинный кардиган и, ступая на цыпочках, осторожно вышла из комнаты. В доме было безмолвно. Стараясь не потревожить никого, я спустилась вниз. Просторный холл встретил меня полумраком, где слабый свет тонул в тенях высоких потолков, узорчатых арок и мягких линий. Под ногами густые ковры с восточными мотивами заглушали шаги, превращая их в беззвучные прикосновения. Но вдруг что-то привлекло внимание. Я остановилась. Взгляд сам скользнул к панорамным окнам в гостиной. Там, на фоне глубокой зимней ночи, звёздной и безмолвной, вырисовывался силуэт.