Под прицелом твоей души

Глаза не сразу открываются, веки тяжёлые, налитые свинцом. Я ощущаю, как в груди снова появляется дыхание, тугое, болезненное, но настоящее. Сердце всё ещё стучит быстро, как после долгого бега, и внутри поднимается волна тревожной дрожи. Всё случившееся оставило след где-то глубоко. Слишком глубоко, чтобы просто забыться. Голос звучит снова. Теперь он ближе, знакомый, узнаваемый, и к счастью, не принадлежащий отчиму. Алик. Я слышу, как он зовёт меня, в его тоне звучит напряжение, сдержанное волнение. Рука друга осторожно касается моего локтя.

Хочется что-то сказать, хотя бы одно слово, но пересохшее горло лишь слабо дрожит на выдохе, губы не слушаются. Вены наполнились смолой, а тело лежит неподвижно, как в бетонной яме. Пальцы не откликаются, плечи закованы в цепи. Мысль двигается, но конечности не подчиняются, как в лихорадочном бреду, где пытаешься бежать, а ноги тонут в засасывающей грязи. Всё охватывает удушающая пустота, в которой тишина, застывшее пространство и отсутствие времени сливаются воедино.

И вдруг вспышка. Ледяной толчок, как удар по нервам. Жидкость пронзает кожу, в лёгкие врывается воздух, резкий вдох срывает грудную клетку с мёртвого якоря. Тело дёргается, дыхание сбивается, а глаза раскрываются почти молниеносно.

Перед глазами Захаров с пустым стаканом в руке.

– Наконец-то, чёрт возьми, – пробормотал он.

Пальцы скользнули по лицу, пытаясь стереть остатки сна. Но кошмар не уходил. Сознание отказывалось сразу принимать реальность, и взгляд блуждал между лицом Алика и расплывчатым силуэтом комнаты. Гостиная. За окном рассеянный, почти погасший свет заката. В воспоминаниях всё ещё жгло то яркое солнце, что пробивалось даже сквозь закрытые веки. Сколько времени прошло? Минуты? Часы? Мысли пытались сложиться в хронологию, но необъяснимое внутреннее смятение только усиливало ощущение потери ориентации.

– Пять, – вдруг отозвался друг, опустившись в кресло на против.

– Что? – я посмотрел на него в замешательстве. Голос сел, горло саднило.

– Ты вырубился на пять часов.

Мой мозг отказывался это принять. Какого хрена? Пять часов? Всё, что я помнил, это этот чёртов подвал, бетонный пол, запах крови и бензина.

– Какие ещё пять часов?

– Лучше ты мне скажи, Вик, что это было? – Алик пристально смотрел на меня.

Я осторожно провёл рукой по затылку, чувствуя тупую боль.

– Не знаю…

– Что значит «не знаю»?

– Да так и значит, блядь, – вспылил я, попытался встать на ноги. Но едва опёрся на диван, как в висках ударило. Перед глазами вспыхнули белые пятна.

– Эй, ты в порядке? – Захаров тут же оказался рядом, схватив меня за плечи. – Ты меня пугаешь, Виктор.

– Чёрт… – выдохнул я, сжимая голову руками.

Голова пульсировала с дикой тяжестью, будто кто-то мерно и неотступно стучал кувалдой. Я зажмурился, пытаясь удержать натиск звона, который всё сильнее разрастался в ушах, обретая форму, не просто шум, а вибрирующий скрежет. Где-то рядом Алик продолжал говорить, но его слова растворялись, как в воде, теряя очертания, пока не исчезли совсем. Вместо них снова пришёл этот поганый хаос, трансформирующийся в крики, что неслись откуда-то изнутри, разрываясь эхом под черепной коробкой.

Я вижу.

Гордей. Мама.

Она закрывала лицо, сжав пальцы на уже вспухших, покрытых синяками щеках, надеясь защитить хотя бы ту часть кожи, что ещё осталась нетронутой. Дышала быстро, судорожно. Отчим навис над матерью, как сгустившаяся тьма, неподвижный, но полон угрозы. Не мужчина, а демон в теле человека. В руке снова ремень. Когда-то он появлялся реже, как исключение. Но в тот раз, когда я закрыл её собой, отчим взял его впервые и оставил шрам у меня на лице. С тех пор ремень стал постоянным, почти любимым орудием. Руки, ноги, лицо, всё это было слишком просто. Теперь он ждал другого: чтобы боль сжигала не только тело. И он тянул момент, смакуя, позволяя страху разрастись, прежде чем ударить.

– Поднимайся, сука.

Мама не встаёт. Она плачет.

– Я сказал, вставай!

А затем сильный удар, настолько отчётливый, как выстрел в тишине. Я вздрагиваю, чувствуя, как по щеке стекают горячие слёзы, оставляя после себя жжение. Хочется закрыть глаза, спрятаться, но веки не слушаются. Гордей с силой хватает мать за волосы и, не давая опомниться, дёргает вверх. Она вскрикивает. Не от боли, а от унижения и инстинктивно тянется к нему руками, пытаясь оттолкнуть.

– Ты думаешь, можешь перечить мне?!

Очередной вскрик. 

– Ты! – голос, полный ярости. – Ты виновата, что твой сын растёт таким слабаком!

Я хотел помочь. Закрыть её собой, как в тот раз, когда он впервые схватил ремень. Тогда всё произошло быстро, я бросился вперёд, ничего не успев осознать, только хотел, чтобы он перестал. Но отчим не остановился. Пряжка рассекла мне скулу, удар был таким сильным, что я даже не понял, упал от боли или от страха. Кровь залила лицо, он швырнул меня в сторону, как ненужную вещь, и продолжил на ней.

Теперь я стою, как вкопанный, и не могу пошевелиться. Тело колотится, как у пойманного зверька. Я смотрю на мать, сжавшуюся под его руками, и чувствую, как меня снова захлёстывает та же волна. Даже не боли, а невозможности что-либо изменить. Я всего лишь ребёнок. Маленький, убогий, никчёмный кусок дерьма… Мне страшно. И от этого страха внутри всё сжималось: стыд, злость, ненависть к себе, осознание полной беспомощности. Ни тогда не смог, ни сейчас. 

Отчим вдруг поворачивает голову в мою сторону, точно почувствовав мой взгляд, или хуже, мои мысли. Его янтарные глаза встречаются с моими, и я почти физически ощущаю, как он читает во мне всё. И страх, и слабость, и эту удушающую вину. Он усмехается, беззвучно, с ленивым пренебрежением.

– Жалкий… Такой же, как она, – бросает он и, не отрывая взгляда, добавляет с насмешкой: – Всё? Кончилась твоя храбрость, ублюдок? 

И в этот момент мне хочется умереть. Я помню эти слова слишком хорошо. Не потому, что он крикнул их, нет… он сказал их почти тихо, буднично, как нечто само собой разумеющееся. И именно поэтому они навсегда врезались мне в память. Не раны, не синяки, не кровь, а эти слова. Потому что они и были самым больным.

Рывок. Я снова здесь. В реальности.

Пот стекает по спине, пальцы подрагивают. Алик всё ещё смотрит на меня пристально, не отводя глаз. Его губы двигаются, он явно что-то говорит, но звуки не доходят. Я машинально оглядываюсь по сторонам, пытаюсь вырваться из детского слоя воспоминаний, сбросить их, стряхнуть с себя. Голова снова раскалывалась. Боль была не просто острой, она пульсировала, разрывая мозг. Ощущение, что туда вогнали сотни раскалённых игл. Дыхание кажется слишком громким, будто кто-то усилил его звук в ушах. Любое движение откликается в теле новыми вспышками боли, а мышцы сами по себе вздрагивают и напрягаются, сжимаясь до предела, как перед судорогой.

– Давай поедем в больницу, – голос полон волнения. Друг не просто волновался, он был напуган.

Медленно подняв взгляд, я попытался сфокусироваться на нём. Захаров стоял рядом, сжатые кулаки выдавали внутреннее напряжение. Он замер на месте, не зная, что делать, внимательно вглядываясь в моё лицо. В его позе чувствовалось беспокойство, сдержанное, но пронзительное, как невыраженный вопрос, повисший в воздухе.

– Мы оба понимаем, что это невозможно, Ал, – еле слышно выдавил я.

Я прикинул свой вид в голове: распухшие, разбитые костяшки, глубокий порез на внутренней ладони, где швы разошлись.

Кожа была испачкана запёкшейся кровью. На ладони, на локтях, даже на лице, потому что я чувствовал, как щёки натянуло, словно после ожога. Всё это смешалось с потом, грязью и запахом табака, впитавшимися в одежду. С таким видом не едут в больницу, разве что прямиком в полицейское отделение, в наручниках. Да и два еле живых тела в подвале точно не лучший способ вызвать сочувствие.

– Но хотя бы таблетки? Если я поеду, ты ведь… сможешь подождать?

Он нервно провёл рукой по волосам, прикусив губу. Я видел, как в нём борется желание что-то сделать, хоть как-то помочь, но он не знал, как именно. И это слишком напоминало мне одного беспомощного мальчишку из детства.

– А как же выпивка? – глухо протянул я, едва разжимая челюсти. Алик быстро заморгал, вспомнив очевидное.

– Да…

Я почти уверен, что он ударил себя по голове, прежде чем развернуться и направиться в кухню. Через минуту друг вернулся с бутылкой виски и уже полным стаканом в руке. Я не стал ждать, просто взял его и залпом осушил, чувствуя, как горячая жидкость разливается по горлу, оставляя обжигающее послевкусие. Он сразу же налил второй. Я снова опустошил его парой больших глотков, и Захаров, не говоря ни слова, налил в третий раз, пока я снова не допил содержимое.

Закрыв глаза, я позволил телу расслабиться. Виски всё ещё трещали, но боль начала отступать, превращаясь в тупой, терпимый фон. Тяжесть в мышцах растворялась, a дыхание становилось ровнее. Тело налилось приятной усталостью, чувство, что меня затягивал тёплый водоворот, избавляя от всего лишнего.

– Как ты? – голос друга прозвучал мягче. – Легче?

– В норме.

– Может, ещё стакан?

– Нет… – я открыл глаза, ощущая, как веки предательски тяжелеют, сопротивляясь каждому движению.

– Так что произошло, Виктор? – Алик смотрел исподлобья, ожидая ответ.

Я встретился с ним взглядом лишь на секунду, прежде чем опустить глаза.

– Не помню… – слова вышли ровными, но внутри меня что-то сжалось. Я соврал. И не знал, зачем.

– Ты серьёзно?

– Я помню, как Виталик пробормотал что-то, потом разозлился, наклонился к нему и начал бить, а дальше… всё как в тумане, ноги подкосило… И темнота.

– Ты, придурок, не на шутку заставил меня понервничать, – Алик поднялся, засовывая руки в карманы, но я видел, как они сжались в кулаки. – Я уже не знал, что делать, что думать… Какого хрена ты там торчал слишком долго? Я ведь говорил тебе, нечего засиживаться, но нет… Вик не был бы Виктором, если бы не упрямился, как чёртов ребёнок!

– Ладно, ладно… – я устало махнул рукой. – Мы всё поняли: ты прав.

– Разумеется, прав! – фыркнул он, скрестив руки на груди. – И, между прочим, всегда. Так что теперь тебе стоит сделать что-нибудь полезное, например, поесть. Вчерашняя еда ещё не пропала.

– Нет, – отрезал я. – Сначала нужно закончить начатое.

Алик замер, его брови сдвинулись к переносице, а во взгляде читалось: «Ты что, чёрт возьми, несёшь?»

– Какое ещё начатое, Виктор? – голос прозвучала угроза. – Ты забыл, что произошло? Тебе нужен перерыв!

– Пяти часов было достаточно.

Мне понадобилось несколько попыток, чтобы подняться с дивана. Тело всё ещё не слушалось, лениво пробуждаясь после долгого оцепенения. Я наконец оторвался от дивана, с усилием распрямился, чувствуя, как каждая мышца откликается ноющей болью. На мгновение замер, пытаясь выпрямиться, и только тогда заметил, как вокруг меня давил густой воздух. Он стягивал грудную клетку, мешая дышать. Затем я осторожно двинулся к подвалу.

На повороте я машинально опёрся о стену, чувствуя под ладонью шероховатость старой штукатурки, и дал себе несколько секунд, чтобы отдышаться, прежде чем двинуться дальше. Завернув направо, я увидел лестницу в подвал, узкую, круто уходящую вниз, тёмную, как яма. Она пряталась в задней части дома, рядом с запасным выходом на заросший задний двор. Я сделал ещё один шаг, и казалось, весь дом, каждая трещина в его стенах, каждая капля плесени на потолке навалились на меня невидимым давлением.

– Где твой револьвер?

Опустив руку на перила и скользя пальцами по грубому дереву, я остановился на секунду, перед тем как шагнуть на первую ступень.