Под прицелом твоей души

В груди что-то на миг остановилось. Я застыла, чувствуя, как оцепенение охватывает всё тело, сжимая изнутри. По коже пробежали мурашки. Образ казался неясным, призрачным. Я застыла, всматриваясь, давая глазам привыкнуть к ночи. Только спустя несколько секунд, когда ветер растрепал пряди волнистых волос и он слегка повернул голову, я поняла. Это был не кто-то чужой. Это был Рома. Он стоял на каменной веранде, слегка наклонившись вперёд.

– Это не твоё дело, Ир, – прошептала я под нос, пытаясь взять себя в руки.

Но почему он стоял там в такое время?

Разум разрывался между желанием подойти и страхом вновь натолкнуться на ту непроходимую стену, которую он незаметно, но неумолимо выстроил между нами. Я глубоко вздохнула и, стараясь не поддаться искушению, решительно направилась в кухню. Там всё оставалось таким, каким я помнила это с детства: массивный мраморный стол, на котором когда-то всегда стояли вазы с фруктами, шкафы из тёмного дерева, отполированные до блеска заботливыми руками домработниц, и ящик на верхней полке у холодильника, в котором мы с Ромой когда-то прятали от взрослых сладости, украденные у дедушки.

Я вспомнила одну из таких ночей, когда мне было десять, ему девять. Мы пробрались в тёмную кухню, стараясь не издавать ни звука, и я держала в руках фонарик, пока Рома карабкался на стул, чтобы дотянуться до заветной банки с мармеладом. Потом мы долго сидели под его кроватью, деля между собой липкие, ароматные кусочки и давясь от сдерживаемого смеха, пока дедушка, конечно же, не нашел нас и не устроил целую лекцию о воспитании. Эти моменты остались в памяти какими-то особенно яркими, светящимися изнутри, наполненными детской беспечностью и тем странным ощущением счастья, которое теперь было невозможно даже представить.

Я наполнила стакан ледяной водой и выпила залпом, чувствуя, как стужа разливается внутри, возвращая ощущение реальности. Затем налила ещё один и, не раздумывая, сделала то же самое. Прохлада помогла немного прийти в себя, вытесняя остатки сна из крови. Несколько минут я просто стояла, оперевшись ладонями о мраморную стойку, стараясь вытолкнуть из сознания образы ночного кошмара, но они, несмотря на усилия, не уходили. Мысли оставались рядом, как слабый, но неотступный гул, и тревога всё никак не отступала.

Вернувшись в коридор, я снова остановилась. брат всё ещё стоял на веранде, и в его напряжённой фигуре чувствовалась та внутренняя борьба, которую невозможно было спутать ни с чем. Словно он пытался устоять перед натиском невидимой бури. Я сжала деревянные перила лестницы, колеблясь, не зная, стоит ли отступить, вернуться наверх, спрятаться в своей комнаты или всё же подойти, заговорить и нарушить хрупкое молчание, которое так долго лежало между нами. В груди медленно, но неотвратимо разгоралось чувство, слишком острое и упрямое, чтобы его и дальше игнорировать. Я сделала выбор. Подойдя к громоздкой входной двери, осторожно повернула ручку, и, когда замок щёлкнул, створка распахнулась.

Январский воздух ударил в лицо, обдавая лицо сухим ветром. Веранда, вымощенная камнем, с витиеватыми колоннами и деревянными балками, освещалась только тусклым светом нескольких фонарей. Сад за оградой утопал в тенях, а деревья на горизонте казались чёрными гигантами.

– Уходи, Ира, – резко произнёс Рома, стоя спиной ко мне.

Я вздрогнула, но осталась стоять.

– Как ты узнал, что это я? – слова сорвались с моих губ прежде, чем я успела их осознать.

– Никто другой не выйдет в такое время, – еле слышно отозвался он.

– Но… – начала я, однако Роман перебил меня, даже не дав закончить.

– Нет.

– Я просто хотела…

– Нет!

Он повернулся ко мне так резко, что ветер сильнее растрепал его волнистые волосы, а луна слабо осветила лицо. В этот момент я едва узнала брата: в карих глазах горел гнев, но под ним я видела боль. Глубокую и старую, запертые воспоминания, которые он не хотел вытаскивать наружу.

– Ром…

– Возвращайся в дом, Ирина.

– Не уйду, пока ты меня не выслушаешь!

Я сжала кулаки, сама не понимая, что во мне больше, злости или решимости. Тело бросило в дрожь.

– Неужели ты правда думаешь, что я хочу тебя слушать? – язвительно бросил он. – Да я даже видеть тебя не хочу. Каждый раз, когда ты рядом, мне становится невыносимо омерзительно.

Эти слова стали последним, что я когда-либо ожидала услышать от него. Я опустила глаза, и голос застрял где-то в горле.

– Прости… – прошептала я, пытаясь взять себя в руки, – прости, слышишь? Я просто…

– Просто, что? – Рома шагнул ближе, и я почувствовала его дыхание на своём лице. – Дай угадаю… хотела помочь, верно? Как всегда… – его голос наполнился ядом, а губы тронула усмешка, в которой не осталось ничего, кроме злости. – Ты всегда можешь положиться на меня, Рома… Я всегда рядом, Ром… Я тебя выслушаю, брат… – он издевательски повторял мои слова, превращая их в пародию.

– Это не так… – начала я, но он снова не дал мне договорить.

– Враньё! – срываясь, выплюнул Роман, и его карие глаза сверкнули.

Что-то внутри с треском надломилось. Его голос, взгляд, это ледяное презрение, всё слилось в тяжёлый ком ярости, который больше не поддавался контролю. Но вслух я произнесла только одно, почти шёпотом:

– Неужели? – голос дрожал, но я заставила себя продолжить. – В детстве ты так не говорил. Ты называл меня…

– В детстве я был наивным дураком, который верил в сказки лживой суки, – грубо отрезал Роман, отступая назад.

Повисла тишина. Мне почудилось, что на его лице промелькнула тень сомнения, что-то нечто близкое, родное, напоминающее отклик из прошлого. Но это ощущение быстро растаяло, уступив место прежней отстранённости. И он снова стал чужим.

– И в чём же я соврала? – спросила я, пытаясь удержать голос, чтобы не сорваться на крик.

– В чём? – его губы тронула усмешка. Он сделал ещё несколько шагов назад, натянув капюшон толстовки на голову. – И ты ещё спрашиваешь? Да мне просто тошно от тебя…

Эти слова ударили в самое сердце, выбив из меня воздух. Но острая боль быстро сменилась гневом, огромным, всепоглощающим комком ярости, который я изо всех сил старалась удержать, чтобы не обрушить на него.

– Если я когда-то сделала тебе больно, то клянусь, мне искренне жаль… Если бы я могла что-то исправить, тогда…

– Тогда что, Ирина?! – рявкнул он. – Тогда десять лет назад ты бы с меньшей радостью променяла наш дом на квартиру в Санкт-Петербуге, за до хрена километров отсюда?

– Ты знаешь, что это было не так! – возразила я. – папа…

– Ах да, это всё дядя Марк, – его голос зазвучал сардонически, язвительно. – Всё из-за него, верно?

– Ром…

– Хорошо, – он быстро закивал, покачивая головой. – Значит, это дядя заставил тебя вскоре после этого переехать в навсегда туда, чтобы поступить в там в университет?

– Пойми…

– Не смей, блядь, меня перебивать, – процедил он, подходя ближе. Лицо брата оказалось так близко, что я могла разглядеть каждую деталь: тонкие морщины у глаз, покрасневшую кожу на скулах от холода, потрескавшиеся губы. – Или это дядя Марк подтолкнул тебя сбежать из этого дома, когда не прошло и двух недель со смерти моего отца?

В голосе Ромы что-то треснуло, едва заметная дрожь, которую можно было бы принять за морозный ветер, если бы не надрыв, прозвучавший в последних словах. Я застыла, ошеломлённая. А потом, сама не до конца понимая, что делаю, шагнула вперёд и обняла его. Я прижалась к нему вплотную, ощущая прохладу его толстовки, и, словно инстинктивно, пыталась отдать своё тепло, заглушить ту боль, что пряталась за злостью. Это движение оказалось неожиданным не только для меня, Рома замер, его тело напряглось, как туго натянутая струна. Но это длилось всего ничего.

– Не трогай меня! – выплюнул он сквозь зубы, с силой оттолкнув меня в сторону.

Я не удержалась на ногах и рухнула на каменный пол, почувствовав, как ободрала колено. Глухой стон сорвался с губ, пока жгучая боль пульсировала в ноге.

– А после всего этого, ты сидишь за столом, – продолжил Роман, не обращая внимания на мою попытку подняться, – и с этой своей издевательской историей буквально смеёшься надо мной у всех на глазах. Ты и об этом сожалеешь, Ирина?

Я подняла на него взгляд. На какую-то долю секунды мне почудилось, что в его глазах блеснуло что-то влажное, едва видимо, как будто чувства всё-таки пробились наружу. Но он спешно отвёл лицо, не позволив мне ни подтвердить, ни опровергнуть это.

– Ты не понимаешь, – выдохнула я, опираясь на руки, наконец поднявшись. Боль в ноге немного затихла, но внутри всё кипело. – Я никогда не хотела тебе навредить…

– Но ты навредила! – закричал Рома, резко повернувшись ко мне. Его голос эхом отозвался в каменных стенах веранды. – Ты всерьёз надеешься, что слова исправят прошлое? Что эти жалкие извинения могут хоть что-то поменять?

– Я лишь хотела напомнить твоей маме… – начала я, чувствуя, как слабость охватывает всё тело, – что она сделала ошибку. Что поступила ужасно, тогда… тогда…

– Ну же, – его голос стал наигранно мягким, – продолжай.

– Ром…

– Продолжай, чёрт возьми!

– Ты сам знаешь, что я имею в виду, – слова давались мне с трудом.

– А чем ты лучше неё, а? Скажи мне, дорогая сестренка. – Лицо Ромы оказалось в считанных сантиметрах от моего. Ещё немного и наши лбы соприкоснуться. – Чем ты отличаешься от женщины, которая плевать хотела на своего собственного сына? Разве только тем, что мать нашла мне замену в лице двух других детей, а ты… – он замолчал, на мгновение задумавшись, его глаза изучали меня, как врага, – ты просто вычеркнула меня из своей жизни, как только переступила порог этого грёбаного дома, – грустная усмешка скривила губы Романа. – Конечно, если не считать те редкие дни, когда ты появлялась здесь несколько раз в год. Но даже тогда ты смотрела на меня, как на чужого, словно я был пустым местом.

– Это не правда! – выкрикнула я, чувствуя, как гнев поднимается новой волной. – Всё, что ты говоришь, это ложь, Ром! Я никогда тебя не бросала, никогда не отворачивалась… Это ты оставил меня! Ты отказался от меня, чёрт возьми! А теперь стоишь здесь и кидаешься обвинениями? Всё надломилось между нами не в тот момент, когда я уехала. Всё началось раньше, в тот день, когда родились Денис и Данил. Им было по году, когда я переехала в Санкт-Петербург, и мы тогда уже почти не говорили друг с другом… Ты это прекрасно помнишь, Ром, но всё же…

– Хватит!

– Что ты хочешь, чтобы я сказала? – умоляюще спросила я. Нервы были на пределе. – Что была эгоисткой? Что бросила тебя, когда ты нуждался во мне больше всего? Ты хочешь, чтобы я признала это? Хорошо! – я вскинула руки, как если бы этим жестом признавалась в поражении. – Да, я ушла… Но это было с твоей подачи! Я бросила тебя, и мне… мне больно от того, что я не могу это исправить…

– Не можешь… – едко повторил он, опустив голову. – Даже не пыталась.

– Я пыталась! – крикнула я, делая шаг вперёд. – И всё ещё пытаюсь… Но ты не даёшь мне шанса!

– Шанса? – Роман поднял голову, и в его глазах больше не было злости, только пустота. – Ты сама лишила себя этого шанса.

Время остановилось, уступая место тишине. Только звук ветра, проникающего через щели в стенах, нарушал её.

– Я пыталась забыть наше детство, – тихо произнесла я, опуская глаза. – Пыталась убедить себя, что нам будет лучше друг без друга. Ты тоже так считал, мы оба знаем это! Но теперь… я просто хочу всё исправить, Ром…

– Заткнись нахер! Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы верить в эти выдумки. И я не намерен продолжать слушать это дерьмо.

– Ты…

– Уходи, – сказал брат, еле слышно.

– Ром, пожалуйста, просто выслушай меня! – я отчаянно протянула руку, чтобы коснуться его пальцев, но брат резко одёрнул её.

– Тогда уйду я, – процедил он, обходя меня, почти задев плечом, и направился к деревянной двери.

– В одном ты точно ошибаешься,– выдохнула я, когда он уже стоял в проходе между верандой и домом. – Ты действительно знал меня… когда-то. Как и я тебя. Но всё это осталось где-то слишком далеко, ведь этого мальчика больше нет. Того, кому я пробиралась в комнату, когда боялась грозы, кто был всем моим миром… кого я любила сильнее, чем себя, – голос задрожал, но я не дала себе замолчать. – Ты обвиняешь меня в лицемерии, но сам-то понимаешь, во что превратился? Что осталось от того, кем ты был? – я собрала в себе остатки сил, чтобы закончить. – И знаешь, во мне больше нет злости. Даже обиды нет, представляешь? Мне просто… страшно жаль тебя.

Роман стоял спиной ко мне, и я чувствовала, что мои слова задели его глубже, чем он хотел бы показать. В воздухе повисло напряжение, готовое сорваться в ответ, но брат не произнёс ни звука. Казалось, его приковало к месту, и молчание давило сильнее любых слов. Потом он двинулся прочь. Быстро, не обернувшись, не дав ни малейшего шанса на продолжение. Исчез в темноте дома, а дверь захлопнулась, обрубив всё между нами окончательно.

***

Я сидела на мягком ковре перед зеркалом массивного шкафа, утопая в полумраке комнаты. Плотно сдвинутые шторы не пропускали солнечный свет, и лишь одинокий торшер в углу отбрасывал слабое свечение, вырывая из темноты моё отражение. Лицо, размытое слезами, казалось чужим, не тем, к которому я привыкла. Уже больше часа я безуспешно пыталась стереть с него следы уязвимости. Плотная кисть в моих руках всё ещё двигалась по коже, но каждый штрих только сильнее размазывал то, что я хотела спрятать. На поверхности зеркала остались мутные отпечатки пальцев, тонкие разводы, будто следы отчаянной попытки удержать контроль, который ускользал с каждым вздохом.

Колено саднило тупой, ноющей болью. Вернувшись в комнату, я наспех протёрла его влажным диском, не удосужившись даже заглянуть в аптечку. В этом огромном особняке она была такой же далёкой, как и ощущение покоя. Повреждение выглядело незначительным, просто ободранная кожа, но краснота расползалась шире, чем я ожидала. Всё это, впрочем, не имело значения. Физическая боль оставалась чем-то мимолётным, даже немного утешительным в своей краткости, но настоящая боль скрывалась глубже, в горле, в груди, где-то между дыханием и сердцем.

Я думала, что уже выплакалась, что внутри больше не осталось ни капли, но стоило задержать взгляд на собственных глазах в зеркале, как что-то снова болезненно дрогнуло. Волна подступила незаметно, и в следующий миг я вновь почувствовала, как ресницы становятся влажными.

Воспоминания нахлынули внезапно. Они всплывали одно за другим, точь-в-точь как кадры, запущенные проектором. Чуть размытые, подрагивающие, но от этого не менее болезненные. Вот мы с Ромой бежим босиком по мокрой от дождя траве, смеёмся так искренне, зная, что ничего плохого никогда не случится. Вот прячемся под одним одеялом, когда за окном гремит ливень, и он, ещё совсем ребёнок, с дрожащими губами и серьёзным видом, шепчет, что всегда будет рядом. Я помню, как тогда верила каждому слову брата, была уверена, что между нами не может быть расстояния. Что у нас есть нечто особенное, чего не отнять.

Я действительно верила в него. И в нас тоже, ведь мой брат был мне дорог.

А теперь всё это было далёкой сказкой. Слишком красивой, чтобы быть правдой. Её разметал по частям его равнодушный взгляд, обнажённый до жестокости, слова Ромы, произнесённые так отстранённо, будто между нами никогда не было ничего близкого. Он больше не видел во мне сестру, не чувствовал, не помнил. Я превратилась для него в чужую, ненужную… И именно это рвало сильнее всего.

– Как же глупо, – прошептала я себе под нос, смахивая дрожащими пальцами слёзы.

Я проклинала себя за слабость. За то, что снова позволила чувствам взять верх. Но успокоиться не получалось. Капли стекали по щекам, вычерпывали из меня остатки сил, оставляя влажные, солёные следы, которые я безуспешно стирала, всё время размазывая тушь и пудру по коже. С каждым выдохом грудь стягивало всё сильнее, а рыдания вымывали воздух и почву под ногами, унося меня вместе с ними.

Сидя перед зеркалом, я всматривалась в отражение, стараясь понять, кто это. Красное лицо, опухшее от слёз, с потёками под глазами, дрожащими губами и пустым взглядом. Моё, и вместе с тем незнакомое.

На пуфике рядом лежала открытая косметичка, и я в который раз наугад вытащила баночку с тональным кремом. Зеркало насмехалось, отражая, как я, склонившись, слой за слоем втираю в кожу, отчаянно пытаясь замаскировать «трещины». Я накладывала и накладывала: пудру, консилер, корректор, снова пудру, но лицо становилось только хуже. Всё сползало, скатывалось в уголках глаз, липло к влажным щекам, ложилось неровными пятнами. Я пыталась стереть этот кошмарный слой, но в процессе снова расплакалась. Нестерпимая усталость волнами прокатывалась по телу. Руки дрожали. Новые слёзы мгновенно растворяли очередной слой макияжа, превращая лицо в грязную, блестящую мешанину, в которой не осталось ни красоты, ни порядка, ни того, кем я была.

Именно тогда до меня дошло, насколько произошедшее ранило меня. Макияж можно было поправить. Но то, что случилось со мной за эту ночь, уже нет. В какой-то момент я просто опустила руки и положила их на ноги, позволяя себе сидеть так, словно время остановилось. Я слышала только звук собственного дыхания, прерывистого и глубокого. Не двигаясь и не думая ни о чём, я просидела так ещё около получаса.

– Если ему всё равно… почему мне нет? – прошептала я, но ответом было лишь молчание.

Воспоминания об брате больше не просто тревожили, они жгли изнутри, оставляя за собой тугую, физическую боль. Его грубость, обвинения, холодный взгляд, каждое слово, произнесённое с горечью и упрёком, оставило невидимый след в душе. Но сильнее всего задело даже не это. Больнее было понимать, что в этих воспоминаниях я оставалась одна. Рома давно отвернулся, вычеркнул меня из своей жизни, а я всё ещё цеплялась за прошлое, как за единственную спасительную нить. Пыталась удержать то, что давно распалось, как вода, утекающая сквозь пальцы, не оставляя ничего, кроме пустоты.

«Хватит», – сказала я себе, закрывая глаза.

Я не знала, откуда возьму силы, но понимала одно: я не позволю ему разрушить меня окончательно. Даже если для этого мне придётся забыть о прошлом, вычеркнуть Рому, так же, как он вычеркнул меня.

Спустя час, перед зеркалом своей комнате, я наблюдая за отражением, которое постепенно превращалось в ту Ирину, которую привыкли видеть окружающие. Ледяной душ окончательно прогнал остатки ночной бессонницы и слёз. Идеально выпрямленные волосы подчёркивали мой всегда сдержанный образ. Плотный макияж, который идеально лёг с третьего раза, скрывал уставшее лицо, точно маска, которой я пользовалась годами, чтобы прятать от мира свои истинные эмоции. Это было что-то вроде ритуала, превращение в «идеальную» версию себя.

На мне тёмно-синие приталенные джинсы и оверсайз-свитер глубокого чёрного цвета, мягкая вязка которого создаёт иллюзию уюта. Мои любимые ботинки на высоком каблуке завершали образ, изящные, но практичные, они позволяли чувствовать себя уверенно. Взяв пальто, аккуратно сложенное на стуле, и накинув сумку на плечо, я вышла из комнаты с твёрдым намерением оставить всё это позади.

На часах было половина десятого, время, когда дом обычно уже оживал: где-то хлопали двери, по коридорам раздавались шаги, слышались голоса. Но сейчас всё было иначе. Неестественно спокойно, настораживающе тихо. Время застыло, сбившись с привычного ритма. На миг мне даже показалось, что стрелки часов идут неправильно, запаздывая за реальностью. Я спустилась по лестнице, ступая осторожно, стараясь не нарушать это странное утреннее безмолвие. Ни звука, ни движения, только я, словно пробуждённая раньше других, тянула за собой тень тревожной ночи.

В королевской гостиной, которую в семье все по привычке называли столовой, меня уже ждали дедушка и тетя Ада. Они сидели за длинным дубовым столом, каждая деталь которого подчёркивала утреннюю торжественность. В центре возвышались серебряные подносы с крышками, расставленные между фарфоровыми тарелками с тонкой золотой каёмкой. Повсюду стояли аккуратно разложенные блюда для завтрака: яичница с зеленью и ломтиками авокадо, тарелка с тонко нарезанной красной рыбой, румяные сырники, щедро политые ягодным сиропом, и ещё тёплая выпечка в изобилии, круассаны, вафли, тосты с растаявшим сливочным маслом. На дальнем краю стола виднелся графин с апельсиновым соком, покрытый мелкими каплями конденсата. Но сильнее всего ощущался аромат кофе, густой и терпкий, наполнявший собой весь воздух и затмевавший даже запах свежеиспечённого теста.

Дедушка повернул голову, и его тёмно-серые глаза сразу же оживились при виде меня.

– Моя красивая девочка! – воскликнул он с лёгкой улыбкой. – Проходи, присаживайся, мы как раз…

Он не договорил, его взгляд скользнул вниз, к пальто, которое я всё ещё сжимала в руках. Брови дедушки едва заметно приподнялись, в глазах мелькнуло недоумение. Тётя тоже подняла на меня глаза. Линия её губ тут же стала строже, и выражение лица поменялось из тёплого на встревоженное.

– Ты что это, уже уезжаешь? – её голос прозвучал мягко, но в нём едва заметно проступило беспокойство.

– Конечно, нет, – быстро заверил дедушка, хотя его взгляд выдавал то же самое. – Сначала она позавтракает с нами. Так ведь, милая?

– Я…

– Ну, это и так понятно, пап, – перебила тетя Ада, не дождавшись моего ответа. – Но я-то думала, ты уедешь только после ужина. Как же так? Нет, нет… Я тебя никуда не отпущу. – в голосе тети появился командный тон.

Я нервно сглотнула. Нет, я не могу остаться. Просто не могу. После вчерашней ссоры с Ромой сама мысль о том, что мы снова можем пересечься, вызывала что-то близкое к панике.

– Твой отец тоже уехал ни свет ни заря. Да ещё и Рому с Максом с собой увёз, – угадав мои мысли, продолжила тетя. – Те, конечно, не возражали, но по глазам было видно: особой радости им это не доставило. Впрочем, неважно. Ты давай садись, – она указала на стул напротив, рядом с дедушкой. – Анастасия, принеси пожалуйста столовые приборы для племянницы!

Через минуту в гостиную вошла женщина средних лет с добродушным лицом. Она уже приветствовала меня вчера вечером. Сегодня её взгляд был таким же добрым.

– Приятного аппетита, – сказала она, ставя передо мной приборы, и быстро скрылась за массивной аркой, ведущей в холл.

– Выспалась? – спросил дедушка, отпивая свой чёрный кофе.

Я немного улыбнулась, стараясь скрыть нервозность.

– Наконец-то мне дали слово, – сказала я с лёгкой усмешкой. Он тихо рассмеялся, а тетя, кажется, даже немного засмущалась. – Да, – солгала я. – Спала отлично.

– Ну вот видишь! – обрадовалась тетя Ада. – Тогда ты должна остаться. Переночуешь ещё ночь, а завтра утром поедешь на работу.

Её изумрудные глаза светились немой просьбой, почти умоляющим. В руке она держала белоснежную салфетку, другой стакан воды. Я невольно замерла. Сердце защемило от какой-то пронзительной жалости, знакомой боли и чего-то, похожего на вину.

Была только я. И, если быть честной, я могла бы остаться. Попробовать подстроиться, пересилить себя, как-то собрать все осколки, что остались от вчерашнего вечера. Сделать хоть что-то, чтобы не выглядеть беглянкой. Я понимала, что именно этого тетя ждёт, не слов, а простого жеста: остаться, сесть, съесть хоть половину круассана, заговорить… Но я не могла. Как бы я ни старалась убедить себя, что могу быть сильной, что должна остаться и быть рядом, в этот утренний час, среди запаха кофе, звона посуды и взглядов, полных ожидания, я чувствовала… ничего. Внутри не было ни сил, ни опоры. Только желание исчезнуть.

Конечно, разговаривая с пациентами, мне кажется, что я умею собирать чужие кусочки. Говорю спокойно, уверенно, логично. Иногда, я точно знаю, какие слова поддержат и что нужно напомнить человеку, чтобы всё вокруг обрело смысл. Но всё это звучит просто, когда ты не внутри боли, а где-то рядом, наблюдаешь её из безопасного расстояния. Но когда ты один на один с собой, всё совершенно по-другому. Рациональные аргументы не работают. Тебя разъедает что-то более глубокое, бессловесное. Ты не аналитик, не психолог, не взрослая, разумная девушка. Ты человек, где-то сломленный, где-то усталый, испуганный. Ты, это тот самый голос, который шепчет: «Просто уйди. Не говори. Не чувствуй. Исчезни».

И в такие моменты проще не бороться. Легче сбежать, закрыться, сделать вид, что ничего не происходит. Просто уйти, спрятаться и забыться. Да, это слабость, но иногда, это единственное, что спасает. Хоть на немного.