Под прицелом твоей души

Квартира была слишком большой для меня одной. Три спальни, столько же ванных комнат и гардеробная. Огромная кухня на которой я почти никогда не готовила, и эта пространная гостиная, где эхо казалось громче любых слов.

Я сидела на мягком диване, обхватив себя руками, прямо напротив папы. Голос отца уже битые пол часа наполнял каждый угол.

– Как ты могла так поступить, Ира? – его тон был резким, почти громовым. – Я приезжаю домой к ужину, а тебя там нет! Ни слова, ни записки, ни хрена! Мы с матерью чуть с ума не сошли!

– Папа… – я пыталась вставить хоть слово, но его гнев разгорался всё сильнее.

– Ты понимаешь, что мы представляли в голове? – он продолжал, не дав мне шанса ответить. – Все возможные сценарии: угон, похищение… или хуже!

Я вдавилась сильнее в спинку дивана.

– Ты не отвечала на звонки! Я сорвался с места, как только понял, что тебя нет дома.

– Я была на работе, – наконец выдохнула я, пытаясь удержать голос от дрожи. – Пап, у меня были пациенты… Телефон стоял на беззвучном. Ты же знаешь!

– На работе? – его голос стал тише, но не менее напряжённым. – Ты вернулась к работе? И даже не удосужилась предупредить меня?

– Ты сам дал мне месяц, пап, —напомнила я, чувствуя, как внутри закипает раздражение. – И этот месяц уже пошёл. Я решила, что могу вернуться. Ты ведь не был против…

– Месяц! – он бросил это слово, будто оно лишилось всякого значения. – И это значит, что ты можешь уехать в город, не сказав мне ни слова? Ты хоть понимаешь, каково это было для меня? Как я места себе не находил, как в голове у меня мелькали все эти картины? Ир, ты для меня – всё. Если с тобой что-то случится…

Я замолчала. Внутри всё сжалось от вины.

– Пап, ты был вне дома целые сутки, – пробормотала я, уже почти оправдываясь. – Мне казалось, что вопрос с работой решён, поэтому…

– Ты даже не подумала, что мне нужно знать, где ты, златовласка? – голос папы дрогнул, и я поняла, как глубоко это его задело.

Я вздохнула, становилось больно и стыдно. Отец был прав.

– Извини… – Я пересела ближе к нему и опустилась на диван рядом, осторожно положив голову на плечо. – Мне правда жаль, я должна была предупредить тебя.

Его рука крепко обняла меня за плечи. Я чувствовала, как сердце отца колотится так же быстро, как моё.

– Если с тобой что-то случится, я этого не переживу, моя златовласка, – произнёс он тихо. – Ты понимаешь это?

Я кивнула, уткнувшись ему в плечо.

– Поэтому с этого момента, – папа отстранился, посмотрев на меня сурово, – у тебя будет охрана. Постоянно. В холле твоего подъезда, в машине, на работе, где бы ты ни была. Это не обсуждается.

– Пап… – я отпрянула, качая головой. – Охрана? Это уже какой-то перебор, совершенно лишнее! Москва, это не…

– Ирина, – твёрдо перебил он, сжав мои руки, – не заставляй меня переживать ещё больше. Я слишком хорошо знаю, на что способны люди. Эта охрана для моего спокойствия, а не для твоего удобства.

– Но я…

– Всё уже решено!

Я поняла, что спорить бесполезно. Голос отца был категоричен, но в его глазах читалось что-то большее. Боль, страх, ужас… Я не могла этого игнорировать.

– Хорошо, – наконец выдохнула я. – Как скажешь.

Отец кивнул, видимо, удовлетворённый моим согласием.

– Теперь мне пора ехать, – сказал он, глядя на часы. Он поднялся с дивана, вытащив вибрирующий телефон с кармана пиджака.

– Останься на ужин, – вдруг выпалила я, сжимая его руку. На экране телефона я увидела имя Николая.

Отец замялся, сначала посмотрев на меня, а потом снова на горящий дисплей, и спросил:

– Что у тебя есть в холодильнике?

Я улыбнулась впервые за весь этот разговор.

– Ничего, – поджала губы, сдерживая усмешку. – Но мы закажем пиццу.

– Пиццу? – отец поморщился, но глаза его смягчились. – Ладно, но только без ананасов.

Мы громко рассмеялись. Напряжение, как ржавый канат, немного ослабло.

Особняк Марка Кравченко.

Я стоял у окна, наблюдая, как мягкий свет луны падал на паркет. В моей руке беспокойно вертелась зажигалка – та самая, что Алина подарила мне на пятую годовщину.

– Сегодня я чуть не сошёл с ума, когда Ирина не взяла трубку, – тихо сказал я. – Она позвонила Максиму, а не мне.

Пальцы моей Алины мягко легли на моё плечо, и я почувствовал, как тревога начинает отступать. Её прикосновение всегда действовало на меня заземляюще.

– Они же договорились о таком. На случай… чрезвычайных ситуаций.

– Знаю. – Я повернулся к ней, и моё сердце отозвалось теплом при виде её лица в лунном свете. – Но когда Максим мне перезвонил, я услышал в его голосе что-то… новое. Тот же оттенок, что бывает в моём, когда я лгу тебе о лёгких переговорах.

Она прикоснулась к уголку моих губ, и я поймал себя на мысли, что её улыбка до сих пор способна развеять любую мою тревогу. Как она это делает – оставаться таким моим тихим причалом?

– А когда я приехал к ней, знаешь, что она сказала? «Пап, не смотри так грустно. У меня всё хорошо». – Я взял руку Алины, прижал к своей щеке. – А я смотрел на её улыбку и думал: вот оно, самое страшное наказание за все мои грехи – моя дочь стала достаточно взрослой, чтобы утешать меня.

В спальне пахло её духами и книгами – знакомый аромат, который для меня стал синонимом дома.

– Помнишь, как она в шесть лет боялась темноты? – прошептала она. – И ты светодиодной лентой обклеил все плинтуса ее комнаты, чтобы ей не было страшно.

Боже, как она могла после стольких лет оставаться такой же мудрой и нежной? В её глазах я всё ещё видел ту самую девушку, которая когда-то заставила мое сердце биться чаще.

– И сейчас горжусь этим больше, чем всей своей империей, – мой голос дрогнул. – Потому что это было по-настоящему. Как то утро, когда Максим впервые пошёл бриться и порезался. Я тогда понял, что научил его всему, кроме того, как не бояться собственной крови.

Она обняла меня, и я почувствовал, как знакомо ложится её голова мне на плечо. Сколько раз она вот так прижималась ко мне – в счастье и в печали, оставаясь моей главной опорой.

– Они стали такими сильными…

– Нет, птичка. Они стали такими… живыми. И это страшнее. Потому что теперь у них есть что терять. Как у нас.

Вдали проехала машина, и свет фар мелькнул по стенам, оставляя мимолётные тени. В этом колеблющемся свете её лицо казалось особенно прекрасным.

– А ты знаешь, что я делаю, когда тебя нет дома? – я говорил теперь совсем тихо. – Пересматриваю наши видео. Тот день на пляже, где Максим так испугался волн… Как он потом сидел у меня на шее, и его смех был таким лёгким. А ты стояла в воде в том белом платье, которое так шло твоим волосам. Ты смеялась, и я думал – вот оно, настоящее счастье.

Она подняла на меня глаза – тёплые, глубокие, как всегда читающие все мои мысли.

– Мы дали им хорошее детство.

– Мы дали им детство, – поправил я. – И теперь они носят его в себе, как самый ценный груз. Иногда мне кажется, что всё, что я делал, – всё это ради того, чтобы в трудный момент они вспомнили не мои ошибки, а тот самый пляж. Или свет вдоль плинтусов. Или мою руку на своём плече, когда было страшно.

Я погасил свет, и комната погрузилась в мягкие сумерки. Притянул Алину ближе, чувствуя, как отступают все дневные тревоги.

– Спи, любовь моя, – прошептала она.

– Спасибо тебе, моя птичка, – мои губы коснулись её волос. – Знаешь, я до сих пор каждый день открываю в тебе что-то новое. Ты – как утренний свет, который мягко будит меня, или как вечерний бриз, уносящий все тревоги. Ты становишься только прекраснее с каждым годом, и я благодарен судьбе за каждый день рядом с тобой. Я бы потерялся без тебя, моя любимая.

И в тишине нашей спальни её дыхание стало самым надёжным укрытием от всех бурь этого мира.

***

На часах четыре утра. Я продолжала лежать, глядя в потолок, словно в нём прятался ответ на мои вопросы. Бессонница настигла меня вновь. Она не имела причин, но от этого не становилась менее изматывающей. Первый пациент в девять утра. Если бы я сейчас заснула, то могла бы выспаться хотя бы немного, но разум бунтовал, перебирая всё, что произошло за день. Почему я не могу расслабиться? В особняке моими мыслями овладевали планы на будущее, разговоры о дяде Диме и с отцом. А теперь… Теперь я не могла найти причины, почему сон убегал от меня, оставляя лишь усталость и тревогу.

Завтра меня ждут два пациента. Первый Макар Владимирович. Молодой парень моего возраста, с рыжими волосами, бледной кожей и светлыми, голубыми глазами, в которых долгое время отражалась мучительная тень пережитого. Сейчас, спустя два месяца, его состояние изменилось. Я замечала это в мелочах: в том, как он держался, как отвечал на вопросы, как смотрел. Всё это были крошечные, но такие важные шаги вперёд.

Элена . Имя, которое всё ещё эхом звучит в сознании Макара. Его первая любовь, его потеря. Они были вместе пять лет. Глубокая, искренняя привязанность, которую разрушил один вечер. День рождения его друга Кирилла. Я помню, как его голос дрожал, когда Макар говорил об этом на одном из сеансов. Он избегал смотреть мне в глаза, будто стыдился не своей боли, а её причины.

Громкая музыка, танцы, алкоголь. Обычное веселье, которое внезапно превратилось в ад. Кирилл… он не просто разрушил Макара. Он «убил» Элену. На дне рождения она подверглась насилию, за этим стоял не кто иной, как его друг. Он убедил девушку в том, что тот ей не поверит.

После той ночи Элена изменилась. Она стала другой: закрылась, отдалилась, потеряла интерес к жизни. Больше ничего не приносило девушке радость. И Макар, как он сам говорил, «не заметил». Парень считал это ни чем иным, как «переломным моментом в отношениях, так ведь бывает у всех, я думал, что это нормально». Но всё становилось только хуже. В один из дней, она узнала, что беременна. Беременна от Кирилла. Карабкаясь между тем, чтобы признаться во всём Макару или прервать беременность, пока это было не поздно, чтобы дальше продолжить жить так, как раньше, насколько это было возможным, она выбрала другое. Лишить себя жизни.

Когда Элена покончила с собой, то оставила записку, где рассказала обо всём произошедшем с ней. О чувствах предательства, которые её не оставляли, о том, что не могла больше выдерживать давления, которое заполоняло всё внутри, о том, как боялась, что Макар не поверит ей, ведь именно Кирилл убедил девушку в этом. И о том, что она любила Макара больше всего на свете.

Он не переставал винить себя и верил, что, будь он внимательнее, смог бы её спасти. Мир парня окончательно рухнула. Слова любимой открыли ему правду, но не дали облегчения, а только добавили вины. Теперь он считал себя главным виновником в смерти девушки.

Когда Макар впервые пришёл ко мне, он выглядел… мёртвым. Не физически, конечно. Но в нём не было жизни. Он сел на край дивана, сгорбившись, словно пытаясь уменьшиться в размерах.

– Почему вы здесь? – спросила я, начав с основного вопроса.

– Потому что больше не могу, – ответил он тихо, почти шёпотом.

Эта фраза отозвалась во мне эхом. Она была пропитана такой горечью и безысходностью, что у меня защемило сердце.

На протяжении нескольких первых сеансов он говорил мало. Его фразам предшествовали долгие паузы. Иногда он просто молчал, и я позволяла этому молчанию существовать. Такие пациенты требуют особой деликатности. Нельзя торопить их и выдвигать предположения, которые они ещё не готовы услышать.

У Макара, как и у большинства моих пациентов, основной проблемой было чувство вины. Это не просто эмоция, а разрушительный механизм, который обесценивает все попытки двигаться вперёд. Я начала с когнитивно-поведенческой терапии. Мы разобрали его мысли о том, что он «должен был спасти Элену», на составляющие.

– Давайте разберём эту мысль, Макар, – сказала я однажды. – Вы говорите, что могли что-то сделать. Как бы это выглядело? Как именно вы бы спасли Элен?

– Я не знаю, – его голос дрогнул. – Может быть, заметил бы что-то… Возможно, заставил бы её поговорить со мной.

– А вы пытались?

Он замолчал, и я увидела, как его пальцы судорожно сжали подлокотник дивана.

– Пытался, – прошептал Макар.

– Значит, вы сделали всё, что могли. То, что произошло, было вне вашего контроля. Вы не несёте ответственности за действия Кирилла, это не ваша вина.

Но принять это оказалось нелегко. Каждый раз, когда мы обсуждали его вину, он возвращался к записке Элен, словно она была его приговором. Ещё одна техника, которую я использовала, это десенсибилизация и переработка движением глаз. Она помогла Макару снизить интенсивность воспоминаний о тех событиях.

– Я хочу, чтобы вы представили ту ночь, – говорила я, направляя его внимание. – Думайте об этом как о фильме. Вы наблюдаете со стороны. Позвольте воспоминанию просто быть, но не погружайтесь в него.

Сеансы давались ему непросто. Иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание и прийти в себя. Но со временем я начала замечать, что он меняется: плечи расправились, движения утратили резкость, а в голосе появилась твёрдость, которой раньше не хватало. Прошло три месяца, и я видела, как он начал возвращаться к жизни. Макар не забыл Элен, и я понимала, что этого никогда не произойдёт. Но теперь, говоря о ней, он не только испытывал боль, но и благодарность за все моменты, которые они успели разделить.

Второй пациенткой была Ксения Петровна. Она пришла ко мне около полугода назад, и наша работа с ней была долгой, глубокой и… болезненной. Женщина с яркой внешностью, кудри, обрамляющие лицо, смуглая кожа, её большие карие глаза, всё это вызывало ассоциации с уверенностью и жизненной энергией. Но во взгляде Ксении была скрыта другая сторона, сторона, которая привела её ко мне.

Она страдала от синдрома выжившего.

Несколько лет назад девушка потеряла младшую сестру в автомобильной аварии. Сестра была пассажиром в машине, которую вела сама Ксения.

– Я виновата, – сказала она на нашем первом сеансе, избегая моего взгляда. – Если бы я ехала медленнее, не отвлеклась… была внимательнее, сестра осталось бы в живых.

Я слушала её, стараясь не перебивать. Для неё эти слова были, пожалуй, самыми трудными, которые она произносила за последние годы.

Ксения рассказала, что с тех пор её жизнь изменилась. Она стала избегать близких отношений, боясь причинить кому-то ещё боль, ушла с работы, объяснив это «эмоциональным выгоранием», но на самом деле, как она сама призналась позже, боялась, что любая ошибка с её стороны может навредить другим. Синдром выжившего парализовал её. Каждый день Ксении был наполнен мыслями о том, что она не заслуживает жизни, в то время как её сестры больше нет.

Наши сеансы начались с рассказов об аварии. Вначале она избегала деталей, но со временем начала раскрывать всё больше. С ней я так же использовала методику когнитивно-поведенческой терапии, чтобы помочь осознать Ксении, как её мысли усиливают чувство вины.

– Ксения Петровна, – сказала я на третьем сеансе, – вы чувствуете вину, потому что потеряли сестру, но давайте зададим себе вопрос: можете ли вы гарантировать, что ситуация сложилась бы иначе, если бы вы поступили по-другому? Могли ли вы предотвратить аварию с полной уверенностью?

Она молчала, а потом покачала головой.

– Нет. Я… я не знаю.

Мы обсуждали, как часто чувство вины маскирует не только утрату, но бессилие. Страх Ксении перед ошибками был её способом контролировать то, что она не могла изменить. В одной из сессий я предложила технику экспозиции к прошлым воспоминаниям. Мы мысленно возвращались к дню аварии, чтобы она могла увидеть события с другой перспективы.

– Ксения Петровна, представьте, что вы смотрите на эту ситуацию со стороны. Что бы вы сказали женщине за рулём, если бы это была не вы?

Она задумалась.

– Я бы сказала, что она не могла это предвидеть. Что это была случайность.

– Так почему вы не можете сказать это себе?

Именно тогда она заплакала. Впервые за всё время она позволила себе задуматься о том, что, возможно, её вина не так абсолютна, как ей казалось. С того дня я стала замечать перемены: выражение лица стало мягче, голос решительней, а в глазах впервые появился интерес к будущему. Уже на седьмом сеансе Ксения поделилась, что подала резюме на новую работу, и это прозвучало как настоящий шаг к жизни, в которой снова есть место надежде.

– Я хочу попробовать снова. Может быть, если я найду в себе силы работать, это будет первый шаг к прощению себя.

Мы также уделяли внимание отношениям с родными. Семья Ксении старалась поддерживать её, быть рядом, подставлять плечо, но она отстранялась, словно за каждой попыткой общения скрывалась опасность снова столкнуться с болью. Она избегала их не из-за равнодушия, а из-за страха. Страха напоминания о сестре, о её внезапном уходе, о том, что до сих пор не давало покоя. На одном из сеансов я предложила попробовать иной путь: написать письмо сестре. Всё, что сдерживалось годами, все недосказанности, все слова, которые не решалась произнести вслух, всё то, что осталось внутри и продолжало давить. Пусть это будет письмо, в котором можно позволить себе наконец сказать всё.

– Вы можете не показывать это письмо никому, – сказала я. – Но это поможет вам выразить то, что вы носите в сердце.

Спустя неделю она принесла письмо. Прочитав его вслух, Ксения не удержалась и заплакала, но в этих слезах уже не было той прежней безысходности. Только освобождение.

– Мне кажется, что я наконец позволила себе попрощаться, – призналась она.

На последнем сеансе она выглядела иначе: спокойнее, увереннее, с лёгкой улыбкой, которая раньше казалась недостижимой. В голосе появилась мягкая сила, в движениях собранность. Рассказывая о переменах, женщина призналась, что снова начала общаться с друзьями, позволила себе смеяться без причины, легко, без страха и вины, возвращая то, что так долго оставалось утраченной частью её жизни.

– Ирина Марковна, – сказала она, улыбаясь, – я думала, что никогда не смогу простить себя. Но теперь я понимаю, что это не прощение, а принятие. Я больше не чувствую, что жизнь проходит мимо меня.

Ксения покинула мой кабинет с той же ровной, почти гордой осанкой, с которой появилась в самом начале, но теперь в её взгляде было нечто большее, чем просто внешняя красота. Глаза девушки светились тем тихим, тёплым светом, который не даётся извне и не зависит от одобрения других. Он рождается только внутри, когда человек наконец позволяет себе поверить в собственную силу.

Я посмотрела на часы. Пять утра.

Сон так и не пришёл, поэтому, поднявшись с кровати, я направилась на кухню, где уже знала: кофе станет моим лучшим союзником. День обещал быть долгим и непростым. Но, несмотря на усталость, я ощущала в себе ту тихую уверенность, которая позволяла верить, что я справлюсь.

Глава 4

Виктор

Я сидел на веранде дома, выкуривая третью за час сигарету. Пальцы дрожали так сильно, что пришлось дважды ловить зажигалку, прежде чем огонь подчинился. Зимний ветер бил в лицо, но куда больше меня знобило от нервов. Я не обращал внимания, просто втягивал дым, пока лёгкие не начинали жечь. Давно не брал сигареты в руки. Пять лет, если быть точным. Но сегодня, увидев эту проклятую красную пачку в бардачке Алика, даже не попытался сопротивляться. Никотин ударил в голову, и на пару секунд стало легче, когда ядрёная горечь вытеснила нечто куда более мучительное.

Погода была мерзкой. Ветер, который ещё минуту назад рвал кожу, теперь стих, оставив после себя обволакивающую сырость. Дождливый снег падал редкими хлопьями, тут же тая на перилах веранды и оставляя грязные потёки. По московским меркам, слишком тепло для января. Но это не было приятным теплом: воздух пропитался влагой, отчего холод пробирал до костей, а тёмное небо нависало так низко, что почти давило своим весом.

Я зябко передернул плечами, но вставать за пальто не хотелось. Пусть тело немеет от мороза, это хоть как-то отвлекало от того, что происходило внутри. Губы автоматически потянулись к сигарете, но даже никотин больше не помогал. Грудь сжимало так, что сами воспоминания закручивали тиски. В висках стучало, а перед глазами снова и снова возникало одно и то же: её лицо, её голос, её улыбка.

Мама.

Я наклонился вперёд, упираясь локтями в колени, и закрыл лицо руками. Боль в руке прострелила, но я даже не пошевелился. Какая разница, когда внутри полыхал настоящий ад?

Ирина заставила всё это подняться на поверхность. Один сеанс и баррикады, которые я строил годами, рухнули, как карточный домик. Воспоминания захлестнули меня с головой. Теперь я видел её везде: с закрытыми глазами, с открытыми, неважно. Образ матери врезался в мой разум и не отпускал. Она стояла в углу комнаты, сидела на краю кровати, готовила на кухне… Всё это было до боли ярким, словно она вернулась, но только чтобы обвинять меня своим молчаливым присутствием.

Пальцы невольно сжались в кулак. Но если не я, то кто тогда несёт ответственность? С самого детства в ушах стояли мамины крики, полные отчаяния и боли, и каждый раз я знал, что мог хотя бы попытаться вмешаться, сделать шаг вперёд, выйти из своей жалкой тени. Но вместо этого прятался, поджимал ноги, зажмуривал глаза и убеждал себя, будто всё происходящее нереально, а только страшный сон. Внутри всё рвалось от бессилия, от накопленной ярости, которую годами приходилось глушить молчанием. Я чувствовал растущую ненависть. К себе, к тем, кто смотрел сквозь, и к каждому, кто когда-либо говорил, что время способно исцелить. Оно не лечит. Оно лишь заставляет свыкнуться с тем, что должно было остаться невыносимым.

«Ты виноват», – этот шёпот звучал в моей голове постоянно. Я не мог его заглушить.

Левая рука снова начала нудно ныть. Боль уже не была острой, но при малейшем неосторожном движении порез начинал кровоточить, несмотря на тугие швы. Я сильнее сжал ладонь, и острая вспышка пронзила всё тело, подтверждая, что я ещё здесь. Странным образом это ощущение приносило почти облегчение. Последние годы боль становилась единственным, что напоминало о реальности, делая окружающий мир чуть более осязаемым, когда всё остальное оставалось чужим, отстранённым и лишённым какого-либо смысла.

Голос Алика вывел меня из этого состояния. Я не заметил, как он подошёл, и теперь его рука с силой легла мне на плечо.

– Перестань! – резко сказал друг, отдёргивая мою ладонь. Его голос звучал твёрдо, но в нём чувствовалась тревога. – Швы вот-вот разойдутся, а я целый час над ними старался… И всё таки, как ты умудрился?

Я молчал. Алик пристально смотрел на меня, а я просто не мог заставить себя ответить.

– Так вот куда делась моя пачка, – заметил он с попыткой усмешки, облокачиваясь на перила веранды. – Ты же бросил. Сколько уже прошло? Пять лет? Шесть?

– Около того… Но знаешь, кажется, зря, – ответил я, делая глубокую затяжку.

Мы оба слабо посмеялись, но это продолжалось недолго, потом снова наступила тишина. Захаров не знал, что сказать, а я не хотел говорить.

– Чего мы ждём? – наконец спросил он, глядя на меня.

– Чего мы ждём? – повторил я его слова, выпуская дым.

– Виктор… Что происходит? Почему ты молчишь второй день? Почему мы не действуем?

Я не стал отвечать, слишком много вопросов навалилось одновременно. И всё же, в его словах было что-то верное: действовать и правда нужно было сейчас. У семьи Кравченко шёл траур, и именно в этот момент они казались особенно уязвимыми. Но внутри что-то по-прежнему сдерживало меня, будто незримая рука тянула назад. Алик, молча, вытащил сигарету из пачки, лежавшей на скамейке справа от меня, и я, не произнося ни слова, передал ему зажигалку.

Захаров Алик Владиславович всегда выглядел так, будто только что вышел с обложки журнала о фитнесе. Это было лучшим сравнением, чтобы описать друга. Его рост был на пару сантиметров ниже моего, около ста восьмидесяти пяти, но его фигура заставляла меня чувствовать себя рядом с ним чуть меньше. Он каждый день напоминал мне, что такое дисциплина, а его отношение к спорту было почти религиозным. В Омске Алик просыпался затемно, уходил в зал ещё до рассвета и часами выбивал из себя остатки усталости, словно это была его личная миссия. Однажды я даже не выдержал и спросил у него, не готовится ли он к Олимпиаде или, может, решил уйти в монахи боевых искусств. Захаров, как всегда, не рассмеялся, только пожал плечами и сказал, что тренировки его успокаивают.