Под прицелом твоей души

– Виктор Александрович, – выдохнула я. – Вы говорите, что устали от людей. Но ведь вы пришли сюда, чтобы поговорить с одним из них.

Мужчина прищурился.

– Может быть, я пришёл, потому что думал, что вы отличаетесь, – слова Виктора прозвучали просто, но в них была глубина.

Я почувствовала странное давление в воздухе, и оно мне не понравилось.

– Возможно, – ответила я, сохраняя спокойствие. – Но вы всё равно говорите с человеком.

– Тогда докажите, что вы не такая, как все, доктор, – его вызов прозвучал тихо, но отчётливо.

Я склонила голову набок, убирая прядь волос за ухо.

– Не словами, Виктор Александрович, а результатами. Вот как я это доказываю своим клиентам.

Повисло молчание. Его взгляд оставался на мне пустым и внимательным одновременно. Через несколько секунд Громов плавно закинул голову, правая рука скользнула к затылку, медленно опускаясь к шее. Он долго растирал кожу, это движение напоминало нервный тик. А затем снова поднял на меня тёмно-серые глаза, но теперь исподлобья. В этом положении тени ещё сильнее подчёркивали усталость, а мешки под глазами казались глубже.

– Так всё же, Виктор Александрович. Почему вы здесь?

Виктор

Смерть всегда приходит внезапно, но сегодня она задержалась. Она сидела напротив меня в образе молодой девушки с красивой улыбкой, прямой осанкой и светлыми волосами до плеч. Можно сказать даже светло-русыми и идеально прямыми. А ещё глаза цвета хамелеон

Я сжал кулаки, пытаясь напомнить себе, зачем пришёл. Она была целью. Всего лишь задачей. Галочкой, которую нужно поставить в моём длинном списке. Так говорил разум. Но что-то шевелилось внутри, тихое, беспокойное, как отголосок чужого воспоминания.

Ирина смотрела на меня, как на человека, которому действительно можно помочь. Так ведь думают эти мозгоправы? Верят в иллюзию, что каждый может быть спасен. Даже я.

– Почему вы здесь? – снова спросила она, изучая мой взгляд.

Я прищурился, словно взвешивая ответ, хотя в кармане пальто холодила рукоятка складного ножа. Насколько было правильным брать нож? Вариант, конечно, безопасный, никого шума, всё очень тихо и быстро, но мне совсем не хотелось возиться с кровью. Шанс испачкать новое пальто был слишком велик.

Блядь. Почему я вообще должен с этим возиться?

Внучка Бориса больше недели не покидала особняк, поэтому сегодняшний день был идеальным вариантом. Мы знали маршрут, нам было известно время. Алик сам же его и назначил, когда говорил по телефону, под предлогом того, что хотел бы записаться на приём. Дело оставалось за малым, но в последний момент я всё отменил. Я и сам не понимал зачем. Возможно, чтобы насладиться этим лично? Или постараться узнать какую-нибудь полезную информацию, перед тем, как закончить дело. Хотя бы что-то…

– Иногда, чтобы убить призраков прошлого, нужно сначала поговорить с ними, – наконец выдал я.

Ирина кивнула, в очередной раз записывая что-то в блокнот. Девушка даже не подозревая, что призрак сидит перед ней, уже выбрав её следующей жертвой.

– Так, значит, вы уже сталкивались с этим раньше? – Я бросил взгляд в сторону, на книги, выстроенные в ровные ряды. – Убивали призраков своего прошлого?

Тяжело сглотнув, я на мгновение оцепенел, а потом тихо рассмеялся.

– Приходилось.

– Получается, опыт работы с психологом у вас уже есть, я правильно поняла?

«Убей её, убей её, убей её» – мысль не давала покоя с тех пор, как я вошёл в кабинет. Чего я жду?

– Нет, – лишь ответил я, получая в ответ короткую улыбку девушки.

– Вы сказали «приходилось». То есть вы делали это из надобности, а не по своему внутреннему ощущению?

«Что ты делаешь?» 

В очередной раз сжав кулаки, я пытался напомнить себе зачем пришёл.

– Если не убить призраков прошлого, они возьмут это на себя. Разве нет?

– Почему вы думаете, что они так же хотят вашей смерти?

Пальцы Кравченко сжимают ручку. Когда она быстро чёркает что-то на бумаге, я прикрываю глаза, пытаясь напомнить себе, для чего я здесь. Снова. Сейчас бы вмазать себе пару пощёчин, а еще лучше вмазать их кому-нибудь другому. Да, думаю Алику. Конечно, Алику… А может быть, себе?

«Сделай это… Сделай…» – нашёптывал голос где-то в глубине сознания, низкий и пронзительный.

«Ты так любишь боль, Виктор. Она – твой воздух. Так отдайся же ей! Прямо здесь, сейчас… Ты ведь жаждешь этого… До дрожи, до исступления…» – вопил он, надрываясь внутри, срываясь в бешеный визг.

Я зажмурился, стискивая зубы так сильно, что в ушах звенело.

«Хочешь узнать, насколько глубоко сможешь зайти в этот раз? Ну же… сделай это. Причини себе боль! Тебе понравится…»

Нет, я не поддамся. Не сейчас. Только не это… Прошу… Не здесь… И вдруг смех. Громкий, хриплый, отвратительный. Он эхом раскатился в голове, забивая мысли, захлёстывая сознание мутной волной безумия.

«Как же ты жалок, Виктор…»

Хаос в голове сплетался в чёрный клубок, тугую, душащую петлю, которая не спеша обвивалась вокруг моей шеи, а потом голос. Но не внутренний. А её.

– Виктор Александрович?

Зелёные глаза Ирины смотрят прямо в мои.

– Потому что они не покидают меня, – прошептал я, кажется, спустя целую вечность. – Всё время… в мыслях. Постоянно…

– Убить – не значит избавиться навсегда. Прошлое никогда вас не оставит, его можно только принять и отпустить. Понимаю, это сложно, но…

– Тогда зачем вы здесь? – мой голос наполнился злостью.

Я снова напряг левую руку в кармане пальто, сжимая рукоять ножа. Всем телом я поддался вперёд. В этот момент пальцы Кравченко замерли в движении, когда она пыталась сделать очередную запись в блокноте.

– Чем вы тут занимаетесь, если всё так просто?

– Я здесь в первую очередь, чтобы помочь вам понять себя, Виктор.

– Я себя знаю.

– Я так не думаю, – парирует Ира, когда из моих губ вырывается усмешка. Тебе осталось немного. – Вы очень напряжены, может быть воды?

Может быть мне уже разрезать твою глотку? Сколько это займет? Минуту? Или мне хватит тридцати секунд?

«Тогда почему я всё ещё этого не сделал?!» – совались десятки голосов.

– Покончить с призраками прошлого невозможно, их нельзя просто взять и убить, – не дождавшись ответа, Ирина наполняет стакан водой, поставив его напротив.

Я отсчитывал секунды. Я сделаю это. Сделаю прямо сейчас. Да, вот сейчас…

– Убить можно человека, если мы говорим о настоящей смерти. Но даже так он не покинет вас полностью. Представьте своего любимого человека: глаза, волосы, улыбку, прикосновения. – Заткнись. – А теперь представьте что его больше нет, разве цвет голубого неба не напомнит вам о его глазах? Или поля пшеницы о цвете его золотистых волос? – Заткнись. – Возможно, чей-то смех в толпе покажется вам до боли знакомым и родным?

Заткнись! Заткнись! Заткнись! Закрой свой поганый рот!

– Человек может покинуть нас, но всегда есть то, что будет о нём напоминать, Виктор. Это может быть всё, что угодно: книга, фильм, картина, песня.

«Улыбайся, даже если твое сердце болит, улыбайся, даже если оно разбито.»

Задерживаю дыхание. Кажется, секунда и я проткну ей горло. Но тело говорит о другом. Теперь я буквально проваливаюсь в мягкую спинку дивана, желая вдавиться так сильно, чтобы исчезнуть, а рука всё так же сжимает рукоять ножа. Слишком сильно.

«Когда на небе тучи, ты прорвешься, если будешь улыбаться, несмотря на страх и печаль.»

Давай же, сделай это! Покончи с ней прямой сейчас. Почему она продолжает говорить?

– Так же и с призраками прошлого, Виктор. Мы думаем, что отпустили, но одна маленькая деталь способна всполошить душу, провоцируя воспоминания забытых лет. Это как спусковой крючок, здесь достаточно секунды.

«Озари своё лицо радостью, чтобы от грусти не осталось и следа.»

– Давайте подумаем, есть ли что-то, что вызывает у вас такие воспоминания? Это очень поможет нам разобраться в призраках вашего прошлого. Как я уже и говорила, это может быть…

Я больше ничего не слышал. Совсем не разбирал слов Ирины. Воспоминания унесли меня в детство, всплывая короткими картинками.

Флешбек. 27 лет назад. Воспоминания Виктора.

Ему снова семь лет, из кассетного магнитофона разрывается песня Jimmy Durante – Smile, а его мать лежит на полу в коридоре.

«И даже если глаза наполнились слезами, пришло время, когда нужно улыбнуться.»

Руки отчима сжимают её пшеничные волосы. Он что-то кричит, пытаясь вразумить женщину, но мать получила слишком много ударов, чтобы всё ещё быть в сознании.

«Улыбайся, какой прок от слёз? Ты поймешь, что жизнь ещё чего-то стоит, если просто улыбнёшься.»

Гордей переводит взгляд на пасынка. Виктор утыкается глазами в колени, а его ладошки крепко сжимают уши. Он знал, что пришла его очередь. Мужчина наносит очередной удар, но теперь по мальчику.

«Улыбайся, улыбайся, улыбайся…»

Спустя вечность, я наконец набираю в лёгкие воздуха. Короткий, судорожный вздох. В кармане пальто рука с такой силой сжала рукоять ножа, что каждый сухожилие натянулось струной, а в ладони вспыхнул знакомый, жгучий сигнал. Доля секунды, но достаточно, чтобы прочувствовать его укол, возвращающий мысли в реальность.

Я не ослабил хватку. Наоборот, сжал её сильнее, позволив давлению стать единственным ощущением, вытесняющим всё остальное. С губ сорвался горький смешок. Боль нарастала, пульсировала, впивалась в память тела, но в этом было странное, почти извращённое облегчение.

Мне не следовало заходить так далеко.

Всё должно было закончиться на улице, у её машины. Легко и просто. Быстрый щелчок, одно движение и больше никаких вопросов, никаких переживаний, никаких проблем. Но вместо этого я сидел в кабинете Ирины Кравченко, сжимая в кармане нож, как будто он был моей последней связью с реальностью.

Она сидела напротив, её голос, тёплый, мягкий, он заполнял комнату, проникал под кожу. Я пытался не слушать. Но каждый вопрос Иры, каждый её взгляд и движения были нацелены прямо в меня.

«Почему вы здесь?» – в голове прозвучал вопрос. Не тот, который она произнесла десять минут назад, а тот, что неотступно преследовал меня с самого порога кабинета.

– Всё в порядке? – ее голос донесся до меня, как сквозь толстую стену.

Я кивнул, не поднимая глаз.

В порядке? Да, больно. Но эта боль была чем-то настоящим. Осязаемым. Едким эликсиром, что напоминал мне – я всё ещё жив. Пальцы начали неметь, а по коже расползалось влажное пятно, пока я не ощутил, как тяжесть пропитывает ткань изнутри.

«Сильнее» – мелькнула мысль. И я сжал холодную сталь ещё крепче.

Резкое воспоминание вспыхнуло, как вспышка на плёнке. Но теперь всё было иначе: я больше не наблюдал, а играл главную роль.

Мать. Её светлые волосы. Солнечные, как пшеничные поля летом. Она всегда пахла корицей и чем-то ещё… тёплым, домашним.

Отчим. Его тяжелые шаги, когда он входил в дом, были для меня сигналом беды. Новый день, новая бутылка, новый скандал. Пьяный рёв мужчины прокатывался по нашему дому, как завывание дикого волка на луну.

– Где ты была, тварь?! – голос, полный ненависти. – Что, снова с кем-то шлялась?

Мама молчала, как и всегда. Я стоял за дверью, совсем маленький, дрожащий от страха, слишком напуганный, чтобы войти, но не способный спрятаться. Изнутри эхом разносились хлёсткие удары, сменяясь тишиной, такой пугающей, что замирал слух. А потом я всё же увидел её: с распухшими губами, с синяком под глазом, с волосами, спутанными и прилипшими к вискам от крови. И даже тогда мать ничего не сказала.

– Всё хорошо, родной, – шептала мама, её голос был хриплым и слабым. – Всё хорошо, малыш…

Но ничего не было хорошо.

Мама что-то говорила. Я видел, как её губы шевелятся, но смысл слов терялся в шуме воспоминаний.

– Виктор Александрович? – голос девушки стал немного громче, напоминая о себе.

Я поднял взгляд. Ирина смотрела прямо на меня, и в её глазах читалось беспокойство.

– Простите, задумался, – выдавил я, расслабляя руку.

– Иногда мысли затягивают. Хотите рассказать, о чём вы думали?

Я усмехнулся, пытаясь скрыть вспышку боли. Не в руке, а где-то глубже.

Тупая сука. Да что ты можешь знать?

– Думаю, я много что видел, – ответил я уклончиво.

Она кивнула, как будто поняла, а затем спросила:

– Что из воспоминаний вас больше всего задело, Виктор?

«Задело?» – её вопрос эхом отразился в моей голове. Задело ли?

Я хотел сказать, что ничего меня не задевает, что я давно перестал чувствовать боль, кроме той, которую сам себе причиняю. Но это было бы ложью. Потому что она задела. Всё задело.

Удары, крики, слёзы. Я помню каждую ночь, когда мама укладывала меня спать, шепча сказки сквозь разбитые губы. Её руки дрожали, но всё равно скользили по моим волосам с нежностью, способной защитить меня от всего зла вокруг. Я притворялся, что не вижу, как по щеке матери скользит слеза, как под тонкой ночной рубашкой вздрагивают плечи. Мне казалось, что если я не замечу, значит, это не по-настоящему.

Мама всегда смотрела на меня с надеждой. С разбитым лицом, вытолкнутая на грязное крыльцо, она продолжала улыбаться, и я ощущал, что её вера во что-то хорошее держится только на моём взгляде.

Я засыпал с обещанием, что однажды смогу защитить её. Но с каждым годом Гордей становился сильнее, а я всё ещё был тем испуганным ребёнком, который прятался за дверью. И однажды я понял: чтобы спасти себя, я должен перестать чувствовать.

– Ты вырастешь и станешь сильным, малыш. Сильным, как твой отец.

Слова мамы были лживыми, но я верил. Тогда я думал, что отец бросил нас, когда мне было два года. Я совсем не помнил его, но всегда носил в себе этот образ мифического героя, который мог бы всё исправить. Но он не пришёл. Никто не пришёл.

Я сидел напротив Ирины, чувствуя, как кровь продолжает течь по пальцам, всё сильнее пропитывая одежду. Но это не имело значения, она ждала ответа.

– Думаю, все мы что-то теряем, док, – наконец произнёс я, избегая прямого ответа. Я даже не помнил её последний вопрос.

– И что вы потеряли, Виктор? – голос Иры был мягким, но я услышал в нём скрытую твёрдость.

– Веру, – сказал я, не понимая, почему эти слова слетают с моих губ.

– В кого?

– В людей.

Ирина слегка нахмурилась, мои слова зацепили её.

– Это тяжелая потеря.

Тяжёлая? Она не знала, насколько.

Мать снова лежала на полу, её волосы разбросаны вокруг головы, как нимб. Но это был нимб не святой, а мученицы. Я слышал, как Гордей кричал, как его грубый ботинок опустился на её бок.

– Поднимайся, дрянь! – голос отчима прорезал воздух, как нож.

Я хотел вбежать в комнату, хотел ударить его, помочь матери, сделать хоть что-то… Но вместо этого просто замер у двери, сжимая подушку в руках. Тогда я впервые почувствовал эту беспомощность. Она засела во мне, как заноза, которую я не мог вытащить много лет. 

– Виктор? – голос Кравченко снова вырвал меня из тисков воспоминаний.

– Прошу прощения… – я вздохнул, пытаясь собрать себя. – Просто задумался.

– О прошлом? – Я не ответил. – Иногда прошлое имеет больше власти, чем мы думаем, – с грустью подметила она.

Слова Ирины попали прямо в цель. Я сжал руку сильнее, чувствуя, как холодная сталь оставляет новую линию боли.

– А вы? – я решил сменить тему. – О чём вы думаете, когда никто не смотрит?

Она на миг удивилась, но её лицо почти сразу стало расслабленным.

– О том, что я могу что-то изменить.

– И вы верите в это?

Она улыбнулась, но её улыбка была печальной.

– Иногда.

Я не знал, почему её ответ так задел меня. Может быть, потому что я сам давно перестал в это верить. Девушка вновь спросила что-то ещё, но я уже не слушал. Моё внимание переключилось на тиканье часов на стене. Как в замедленной съемке, каждый удар секундной стрелки отдавался в моей голове, точно метроном, отсчитывающий время до момента, когда я уйду. Или до момента, когда я что-то сделаю. Но что?

– Если желаете, я могу вас записать на следующий сеанс, – вдруг предложила она, кажется, заметив, как мой взгляд устремлён на часы. Рука ужасно пульсировала, передавая чувство боли всему телу. Я давно не наносил себе вред. – На завтра вас устроит? Либо могу предложить вам запись на среду. В… одиннадцать часов дня. Удобно?

– Да… да, – это всё, что я мог выдавить, пытаясь прогнать боль, которая усиливалась с каждой секундой всё больше и больше. Терпеть было почти невыносимо.

– Так когда вам будет удобно, Виктор? – губы Ирины сжались в неловкой улыбки, ожидая ответ.

– Среда… да, среда… В среду будет прекрасно, – с трудом ответил я, поднимаясь с дивана.

Я не помнил, как вышел из кабинета. В памяти остался лишь резкий хлопок двери, как финальная точка в разговоре, которого не должно было быть. Ноги двигались сами по себе, и пока коридор растягивался передо мной в бесконечную, размывшуюся линию, я отдалялся от реальности, теряя связь с тем, что только что произошло. Лестничный пролёт плыл в сознании, как в тумане, и я почти не ощущал ступеней под ногами, только быстрое биение сердца, сбившееся с привычного ритма, гулко отдавалось где-то в груди.

Воздух на улице ударил в лицо цепкой, морозной волной. Я не видел ни толпы прохожих, ни машин, проносящихся мимо, ни мигающих светофоров. Улицы были шумными, перегруженными звуками клаксоны, обрывки разговоров, шаги, всё сливалось в оглушающую смесь, от которой звенело в ушах.

Свернув за угол, я не отдавал себе отчёта, куда именно направляюсь, ноги несли меня по инерции, а в голове хаос. На секунду опустил взгляд и осторожно вынул руку из кармана. Кровь пропитала ткань, проступая наружу тёмными, липкими пятнами. Холодный воздух заставлял её чуть схватываться на коже, и от этого передергивало весь организм, пока взгляд цеплялся за собственное месиво. Но вместо того чтобы снова спрятать руку в карман, попытаться остановить кровь, прижать её хоть краем футболки или сунуть в снег, я только крепче сжал пальцы и, кривясь от боли, позволял крови течь всё сильнее, нарочно усугубляя рану.

Странно, но в этой боли было до тоски узнаваемое. Она оставалась тем единственным, что упрямо держало меня на привязи к прошлому, от которого я столько лет безуспешно пытался освободиться.

Я снова вижу её. Мать. Такую далёкую, тонущую в пелене воспоминаний, с размытым лицом, в котором всё постепенно стирается, кроме одного. Глаза. Большие, карие, цвета кофейных зёрен, почему-то всегда оставались чёткими и живыми, навсегда отпечатавшись в моей памяти. И в каждом взгляде надежда, даже в те дни, когда от боли она едва держалась на ногах.

– Ты вырастешь, Виктор, – шептала мама, осторожно касаясь моей щеки. – Станешь добрым и справедливым.

Но потом я замечал, как глаза мамы гасли, наливались слезами и страхом перед грядущим. Гордей приходил поздно, и его шаги по скрипучему полу отдавались гулким набатом для нас обоих. Я помню, как замирал, вжимаясь в матрас, стараясь исчезнуть.

– Кира! – его голос был мерзким, наполненным злобой. – Где ты?!

Она всегда спешила к нему, стараясь заглушить бурю словами извинений, торопилась оправдаться, шептала ему что-то примиряющее. Но этот ублюдок не слушал. Для него говорили кулаки, и они всегда оказывались убедительнее.

Я прятался за углом дивана, затаив дыхание, слишком напуганный, чтобы пошевелиться, и наблюдал, как Гордей снова и снова обрушивал удары на мать. Каждый его жест был заранее выверенным, почти привычным, а её волосы, светлые и спутанные, разметались по полу, как растекающаяся тень. В один из таких моментов мать упала неудачно, головой ударившись о край стола, и её тело сразу обмякло. Из него в одно мгновение ушла жизнь. Нои это его не остановился, тяжёлый ботинок продолжал подниматься и с глухим, жутким звуком опускаться ей на спину, потом в бок. Происходящее было настолько невыносимо, что мне чудилось: под подошвой его обуви трещит тонкая кость, а вместе с ней ломается что-то хрупкое прямо внутри матери… и внутри меня.

– Поднимайся, сука! – кричал он, сильным пинком переворачивая маму на спину.

Я хотел встать между ними, остановить его, закричать, броситься вперёд, чтобы защитить свою мать, но тело не слушалось, а голос застревал в горле. Просто стоял, сжавшись в комок, и, прижимая ладони к полу, чувствовал, как всё внутри сворачивается от жалости и бессилия. Я был слишком маленьким, слишком слабым, неспособным ни шагнуть, ни вымолвить слова. Всего лишь пустое, прозрачное место, сквозь которое проходило всё это насилие, не оставляя ни малейшего шанса вмешаться.

Когда Гордей ушёл, я подбежал к ней, пытаясь поднять.

– Мам, вставай… пожалуйста, – мой голос дрожал от слёз.

Она открыла глаза и улыбнулась.

– Всё хорошо, малыш… – эта была ложь.

Я остановился на углу, стараясь выровнять дыхание.

Рука снова оказалась в кармане пальто, пальцы крепко сжали рукоять ножа. Зачем я держусь за этот металл так, будто в нём скрыт хоть какой-то смысл?

Машины проносились мимо, из окна ближайшего кафе доносились приглушённый смех, звон посуды, обрывки чьей-то нормальной жизни. Мир продолжал идти вперёд, а я продолжал стоял, застряв между прошлым, которое никак не отпускало, и настоящим, в котором не знал, как существовать. Кровь продолжала стекать по ладони, и, глянув вниз, я заметил, как она капает на белый, нетронутый снег, оставляя за мной алые следы. Я чётко понимал, что должен что-то предпринять, но не мог даже пошевелиться.

Она вернулась. Её лицо. Её голос. Её запах.

Опустившись на край бордюра, я чувствовал, как по телу начинает проходить мелкий озноб. И дело было не в холоде, и не в боли, сжавшей ладонь, а в чём-то куда глубже. В том, что поднималось изнутри, из самого тёмного дна. Закрыв глаза, я пытался отгородиться от всего вокруг, но в голове ясно и настойчиво пульсировала одна-единственная мысль: я подвёл её. Твой сын не справился, мама.

Я не помнил, как дошел до машины. Алик открыл дверь, но я даже не посмотрел в сторону друга.

—Виктор, ты… Что у тебя с рукой?

Глаза предательски налились влагой, похожей на слёзы, и я, опасаясь сорваться на надломленный звук, только кивнул. Он не сказал больше ни слова, всегда умел ждать, умел быть рядом в нужный момент. Но я знал, друг чувствовал: что-то в этот раз сломалось. Я позволил прошлому не просто вернуться, я впустил его в себя.

И теперь оно разрывало изнутри.

Глава 3

Ирина

Моя квартира в Москве всегда казалась мне убежищем. После тепла и роскоши семейного особняка, вдохновлённого тосканским стилем, с его терракотовыми оттенками, коваными перилами, тяжёлым деревом и каменными арками, этот просторный и лаконичный уголок был моим личным оазисом. Здесь не было ни громоздких гобеленов, ни старинной мебели. Только простые линии, тишина и немного лофта. Всё в сдержанных, приглушённых оттенках, идеально подчеркивавших моё одиночество.

Гостиная, объединённая с кухней, была сердцем квартиры. Просторная, светлая днём и удивительно уютная вечером. Огромный белоснежный диван стоял у панорамных окон, откуда открывался захватывающий вид на ночную Москву, бесконечное мерцание городских огней. Рядом низкий кофейный столик и чёрная торшерная лампа, дающая тёплый свет, который так и приглашал остаться в тишине ещё на минуту. Полы светлое дерево, в холле глянцевый мрамор, отражающий мягкое освещение потолочных ламп.