И пусть мир горит

– Воля ваша.

– Часто ли ты вспоминал о матери после разлуки?

– Нет.

– А об отце?

– Да. Я был приучен говорить о нём с гордостью и почтением.

– Видел ли ты момент, когда пенька оборвала жизнь Вика из Борега?

– Так точно. Я смотрел, как вешали брата.

– И после столь поучительного зрелища ты не возненавидел власть короля?

– Я и без того ненавидел всех и каждого, миледи.

Признание это не произвело на благородную впечатления. Какое-то время леди Фэйлин водила пером по пергаменту, делая одной ей понятные заметки. Зоркий Блак пытался рассмотреть писанину, но не смог: уж больно мелким и манерным был почерк. На мгновение он допустил мысль о том, что чернильные закорючки и вовсе ничего не значили, и баба лишь тянула время. Обдумывала услышанное и увиденное. Если начистоту, это раздражало. Но и интриговало тоже.

Блак не лгал: он давно привык ненавидеть. Способен был невзлюбить с первого взгляда и без весомого повода. Леди Фэйлин тоже попала под удар. Вора раздражала прямота девушки, звонкий голосок, дурацкие вопросы о прошлом, броская одежда, слишком нежные, до тошноты женственные черты лица. Бесило до тряски и то, что придётся подчиняться именно ей. Под допросом благородной мужчина ощущал себя мотыльком, приколотым булавкой к бересте. К счастью, ему хватало ума, чтобы не показывать эмоции. Ну, по крайней мере, Блак верил в то, что хватало.

– Надеюсь, ненависть не мешала тебе заводить долгосрочные знакомства?

– Миледи? – он нахмурился.

– Ты всё ещё помнишь имена верных, борегец? – с нажимом спросила Фэйлин. – Знаешь, где стоят их дома? Куда они ходят вечерами? И кто из них может дать наиболее ценные сведения?

– Так точно.

– Предашь их? Во имя Хизара, самой собой.

– Все мы своего рода предатели, – проговорил он и почувствовал, как ненависть в глубине души заворчала подобно цепному зверю. – Чем я лучше остальных?

– Хорошо. Перед тем, как мы отправимся в путь, ты…

В этот момент кому-то приспичило замолотить в двери. Из коридора послышались крики:

– Леди Фэйлин! Срочно!

– Войти! – рявкнула она, но не вздрогнула и даже не поменяла позу.

Воистину благородная.

В комнату ввалился красный запыхавшийся слуга. В его протянутой руке дрожал, будто лист на ураганном ветру, оборванный клочок бересты. Повинуясь жесту леди, холуй склонился над столом и передал записку.

– Свежие вести?

– Гонец явился вот только что, ваша светлость, – пропыхтел мужик и схватился за бок. – Сказал-де, срочнее некуда дело!

Блак мысленно присвистнул: выше его начальницы только король!

«Ваша светлость». Это обращение значило, что леди Фэйлин не принадлежала ни к безземельным лордам[2]севера, ни к большей части южных дворян. Девушку воспитала одна из немногих семей, которые имели право на власть в Хизаре на заре его основания. Последователи Разрушения помнили, что в начале истории народ мог выбрать королей только из представителей таких семейств; коронованные правили до самой смерти или старческой немощи и не могли передать власть ни сыну, ни дочери, ни иному кровному родственнику. Традиция та канула в небытие вскоре после того, как боги навязали Континенту свой порядок.

Да уж, тогда-то мир и покатился по наклонной.

Пока в мыслях Вора витал интерес, леди успела пробежаться по строкам послания. Бледные скулы обжёг румянец.

– Я скоро вернусь, – бросила она и встала.

Уже почти переступив порог, благородная замерла и вдруг ткнула пальцем в скрючившегося в поклоне слугу, рассыпавшись распоряжениями:

– Ах да. Ко́ббен, пока уважаемый Блак ожидает, потрудись привести его в порядок. Купальня, цирюльник, новое платье и доспех – всё, как обычно.

– Слушаюсь, ваша светлость.

– Миледи, это…

– Блак, будь добр, заткнись. Пять дней в темнице любого превратят в смердящее чудище. Но при мне никто не посмеет порочить честь особой королевской службы ни словом, ни делом, ни внешним видом. Далее… Коббен, позаботься о том, чтобы в конюшне нас ждали взнузданные лошади. Седельные сумки с пайком, верёвки, одеяла, сам знаешь. И пошли весточку мастеру-оружейнику: я загляну перед отправкой.

– Слушаюсь, ваша светлость.

– Отлично. Блак, не мешкай, у нас мало времени, – бросила Фэйлин и исчезла в коридоре.

Холуй разогнулся и вытаращился на Блака. Тому оставалось лишь вздохнуть и отдать себя в руки Коббена, а затем и целой вороньей стаи слуг. Они отвели его в пустующие покои, отмыли в непотребно просторной купальне, сбрили щетину и привели в порядок непослушные волосы. Наконец Вора облачили в свежие вещи – все чёрные, под стать туалету его новой хозяйки. Дорогая кожаная броня пришлась ему по вкусу: прочная, лишённая витиеватых клейм и бесполезных металлических заклёпок. Шерстяной плащ пах овчиной, а тонкие перчатки из дорогущей оленьей кожи – древесной корой и медвежьим жиром. Запахи дома, дипсад его дери.

Леди Фэйлин ворвалась в покои в сопровождении гвардейцев. На лице благородной пылал румянец, волосы перепутались; рваная чёлка налипла на лоб, выдавая лихорадочную испарину. Слуг как ветром сдуло, и через пару мгновений в помещении остались лишь четверо.

– Э-э-э, я готов, ваша светлость.

– Миледи, – поправила она и придирчиво осмотрела внешний вид подчинённого. – Ещё одно уточнение: хорошо ли ты владеешь мечом?

– Нет, миледи. Моё оружие – ножи и кулаки.

– Хм, точно.

– Могу ли я спросить, что стряслось?

– Я была у короля. Не поверила сперва, что всё настолько плохо, – в тоне девушки задребезжал отголосок волнения. – Блак, мы опаздываем. За мной.

– Миледи? – он не сдвинулся с места.

– Хельт охвачен восстанием.

Больше она ничего не сказала, да и не стоило: Блак и так понимал. Верные подняли новый мятеж, да скорее, чем он мог предположить. Неужто они успели всё так быстро спланировать? Неужто дырявая хизарская разведка умудрилась проворонить их планы? Почему он – одарённый – и слова не слышал о грядущих беспорядках?

Внутри что-то сжалось: может, голодный желудок, а может, гнилое сердце. Блак закусил губу, готовый услышать жестокий, режущий нервы глас бога, но в ушах звенела пустота.

***

[1]Кровь земли – вязкие маслянистые ископаемые, выходящие на поверхность в степях Хизара и Стелладии.

[2]Безземельные лорды Хизара – так принято называть знатные рода с болот, чьи главы не смогли отстоять свои земли во времена Эпохи Великого упадка.

Глава 4. Юджен

– Как тебе зрелище, мальчик-жрец?

Полтора десятка виселиц, наспех сколоченных вскоре после взятия Хельта, казались особенно устрашающе в туманных сумерках. Ни одна из них не пустовала: вороньё довольно подскакивало на перекладинах и садилось на плечи мертвецов.

Юджена мутило. Он смотрел на дело рук своих лишь ради того, чтобы не прослыть слабаком и неженкой. Да, он был убеждён: поступки верных оправданы. Каждый человек, бросивший вызов Норхизар, должен умереть, и потому юноша не жалел ни стражников, до конца хранивших верность лже-королю, ни крестьян, которые воспротивились новому порядку. Он сокрушался лишь, что не смог покорить их всех: где-то недожал, где-то недоговорил, а может, упустил момент ещё тогда, в ратуше, когда читал свою первую серьёзную проповедь. Кто знает, смогли бы несколько изящных слов удержать среди паствы пару-другую человек.

– Ты что-то притих, – проскрежетала Омма.

Её дыхание в волосах заставило юношу отстранился. Воля бога – закон, и всё же идея назначить ему в напарники эту женщину до сих пор казалась Юджену крамольной.

– Берегу слова для действительно важных разговоров, – парировал он и, повернувшись вполоборота к собеседнице, невинно улыбнулся. – Зрелище мне это не по душе, Омма. Я хотел бы спасти всех до единого, но увы, не смог.

– Я поставила собак наблюдать за обстановкой вокруг места казней. Если появятся сочувствующие или протестующие, я узнаю в тот же миг.

– Правильно сделала.

– Мне понравилась твоя первая проповедь, кстати. С удовольствием послушала бы вторую.

– Буду читать каждые три дня, сказал же, – слегка раздражённо напомнил юноша. – Нет смысла лишний раз отвлекать народ от работы. Поставки продовольствия налажены, но хельтцы пока что не успели привыкнуть к стабильности и безопасности.

– Вчерашняя охота была замечательной, – Омма растянула выкрашенные углём губы. – В Хельте нашлось немало сильных мужчин, что помогли нам устроить облаву. Распорядиться выставить трофеи чудовищ на всеобщее обозрение?

– Сама как считаешь?

Она фыркнула и потрясла нечёсаной головой – что твоя собака. Юджен отвернулся и ещё раз брезгливо глянул на гниющие под Путевым[1] солнцем тела́. Из чистого любопытства он потянулся к ним даром, но не смог ощутить ни косточки в опутанных плотью фигурах. Что ж, безграничной власти ему никто не обещал.

– Пойдём к нашим. Тебя заждались.

Омма хотела взять его под локоть, но Юджен сложил руки за спиной и сцепил пальцы. Не забыв одарить женщину очередной вежливой и крайне бессмысленной улыбкой. И всё же они шли к ратуше плечом к плечу, как соратники и лидеры иерархии верных. Одарённые, на которых стоит равняться. Костяной Ремесленник чувствовал себя уверенно в рясе, которую мечтал надеть с самого раннего детства; казалось, она придавала веса его щуплой фигуре и добавляла пару-тройку лет. Довольно часто он ловил взгляды хельтцев, видел, как они порывались осенить себя знаком барьера, но давили жест на корню. Юджен делал вид, что ничего не замечал: простому люду нужно привыкнуть к новым реалиям. Едва ли на то потребуется много времени. Спаситель не зря утверждал, мол, хизарцы – что твоя глина: податливый материал, склонный принять любую форму под умелой рукой творца. Бог поручил ему, Юджену, измять людей, вылепить заново и обжечь, чтобы те стали твёрдыми и впитали в себя верность новому господину.

Юноша знал, что им нужно. Что хочет его народ, хизарцы от мала до велика. Что управляет лучшими из них. То были четыре идола мира смертных: хлеб, зрелища, безопасность и надежда на безбедную жизнь.

Мало кто из воинов будет чтить долг перед страной, видя голодный блеск в глазах своих отпрысков. Звонкая монета не пахнет кровью, ведь так? Мало кто из крестьян решится выйти на поле и трудиться, ковыряя мотыгой бесплодную почву. Отравленную зелёным туманом землю проще забыть, позволить ей зарасти амброзией и снытью, чем раз за разом насыщать золой и молиться призрачной Юности о снятии скверны. Мало кто из верующих продолжит чтить богов, получая в ответ на мольбы упрёки и пустые наставления жрецов. Верность, праведность, честь, искренность и трудолюбие присущи лишь тем, кто вкусил блага от всех четырёх идолов.

Лишить народ всего этого было вынужденной мерой. Почти никто из верных не испытывал удовольствия от поджогов, травли полей, краж, убийств и прочих актов террора, нацеленных на мирных исакатов. Многие вершили насилие со слезами на очах, но каждый без исключения последователь Разрушения верил в то, что льётся кровь ради высшей цели. Юджен и сам думал так же, и вера его расцветала подобно бутонам хризантем с каждым криком поддержки, с каждой детской улыбкой, с каждым сдержанным кивком, что он получал как на поле боя, так и в лоне храма.

Парадный вход в ратушу оставался раскуроченным после атаки костяного монстра, но проход уже успели очистить от досок, погнутого металла и белёсой трухи. Поначалу Юджену почудилось, что кто-то расстелил по ступеням рваный красный ковёр, и только потом осознал: это была засохшая кровь последних защитников Хельта. Она известью впиталась в гранитные ступени и стала тропой для победителей. Что ж, шествовать по следу из мертвечины – удел каждого из одарённых до конца их дней.

Волчица и Ремесленник погрузились в прохладный полумрак здания, а вслед за ними двинулись тени, бесшумно отделившиеся от каменных стен. Кровавый ковёр и эскорт из головорезов проводили лидеров на второй этаж, прямиком в зал собраний. В тот самый миг, когда Юджен и Омма переступили порог, они утонули в приветственных лозунгах и топоте множества ног. Ждали только их двоих.

В центр зала притащили все столы, что можно было найти в кабинетах ратуши. Мебель сгрудили кое-как и даже не потрудились накрыть скатертями, но зато щедро заставили разномастными кубками, чашами, бутылями и бочонками – некоторые из них, судя по оранжевым печатям на горловинах, извлекли из погреба благородного Соверина. На самом большом столе, что придвинули к камину, дымилось блюдо с запечённым поросёнком; компанию ему составляли тарелки с ломтями оленины, купатами из дичи, всевозможными соленьями и сухофруктами, привезёнными из далёкой Мирны. Собравшиеся не решились начать пиршество без предводителей, но, стоило только Омме наполнить чашу брагой и воздеть её к потолку, как верные, толкаясь и бранясь, набросились на яства и набили полные щёки еды, столь отличной от пайков и пресной солдатской каши.

Первый тост прогремел за Юджена: верные славили имя жреца и заливали восторг крепчаком. Второй раз пили за Омму и её стаю. Женщина выпила до дна, захохотала и чествовала соратников в ответ, в то время как Юджен предпочёл цедить благородное вино по капле. Он стоял в тени Волчицы, наблюдая, как та лакает пьянящее пойло и становится всё меньше похожей на человека и больше – на зверя. Язык её то и дело облизывал угольные губы, краска растекалась, оттого лицо женщины напоминало злобную волчью пасть. Острые зубы впивались в мясо и рвали его с омерзительным чавканьем, но люди Волчицы лишь одобрительно гоготали и подливали крепчака в её кубок. Верные Юджена, урождённые ригцы, ели не меньше, но пили куда более сдержанно и смотрели на кутящих соратников с едкой смесью жалости и превосходства. Среди них был Фед; старый знакомый на полголовы возвышался над остальными воинами и угрюмо озирался по сторонам.

Проповедник и глазом не успел моргнуть, как в зал совета, будто мотыльки на огонь, слетелись девушки: худосочные и пышные, шатенки и брюнетки, свежие и потасканные. Кто-то позвал на пир самых дерзких хельток, что не погнушались работать вскоре после массовых казней. Женский хохот разбавил гул мужских голосов и перекрыл даже визгливый лай Оммы, но та, похоже, только радовалась подобному обществу. Юджен был готов дать руку на отсечение: именно она решила устроить развлечение для своей честной компании.

– За Омму! – звучали тосты. – За Омму и её щедрость!

– За Омму и её ярость!

– Молчите уж, – смеялась та. – Мы стая.

Один из юдженовых верных не вытерпел и воскликнул:

– Ох, и горазды вы пировать! А завтра наутро как подойдёт ополчение с Гурима, что делать будете? Блевать на них с мерлонов?

– Мужик, а коли и так… Это будет жидкая скверна, что расплавит шлемы вр-рагов, – ответил ему какой-то бородач, и половина зала утонула в гоготе.

– Ведёте себя, как сброд, – сквозь зубы выплюнул Фед. – Нам бы услышать за дальнейшие действия…

– Брось, Фед, – Омма подошла и облокотилась на правое плечо воина. – Нам просто необходима передышка, пра-авда? – мутный взгляд скользнул по полам одеяния Юджена. – Отдохни немного, жрец. Ты это заслужил.

– За Юджена! – заорал кто-то. – За Юджена и его хреновы кости!

– Не люблю шумные сборища, – ответил он одарённой. – Мне больше по душе тихие вечера у костра. На крайний случай могу посидеть с парой знакомых за кружкой янтарного мёда.

– Вечер у костра! Да ты романтик, – Омма прыснула и махнула кому-то рукой. – Эй, янтарная-медовая, иди сюда.

– Я? – отозвалась одна из приблудившихся хельток.

– Да, да, ты, красавица! Давай к нам, уважаемый жрец хочет отпустить тебе грехи.

– Не надо, – предупредил Юджен, но Волчица сделала вид, что не слышит.

– Смотри, какая, – пробормотала она. – Ладная, молоденькая, почти первой свежести. Ну же, мальчик. В твоём возрасте, ну, пора бы.

– Омма, – он пригладил волосы скрестил взор с долговязой хизаркой. – Это плохо кончится.

– Удовольствие – не грех.

Он хотел возразить. Заявить, что в принципе не испытывает плотских желаний, что женщины подле него заканчивают все как одна. Но девушка уже подошла вплотную и, обхватив левую руку юноши, прижала её к полной груди, едва прикрытой кипенной блузой. И правда янтарная: локоны проститутки были словно липовый мёд и пахли пекарней.

– Я видела вас на проповеди, – с придыханием сказала она. – Зовите меня Джесси.

– Джесси, – повторил Юджен. – Неужто после всего, что слышала от меня, ты хочешь продолжать жить вот так?

– А как иначе? Моё ремесло не хуже прочих, – девушка мелодично хихикнула. – А я знатная мастерица.

– Мастерица! – картинно шепнула Омма и потянула его за рукав. – Я плачу, верный. Не прогадай.

Волчица наконец-то отлипла и устремила внимание к столу. В тот момент её люди раскупоривали последний бочонок благородного пойла.

– Тебе больше не нужно этого делать, – проговорил Юджен. – Норхизар помогает женщинам в беде. Если ты одинокая мать, то приходи за едой поутру.

– У меня пока нет детей, слава… спасителю, – быстро сказала девушка.

– А что родители?

– Умерли. Вы хотите поговорить о родителях? – тонкие пальчики пробежались по шву рясы и нежным касанием обожгли мочку уха.

– Выходит, ты совсем одна? И делаешь это оттого, что одиноко?

Снова томный смешок.

– Я делаю это за деньги, отец. А вчера вы так много говорили о щедрости…

– Тебе не понравится, – Юджен решил дать ей последний шанс.

– С девственниками у меня тоже есть опыт.

Увы. Кто он, чтобы противиться подобному упорству?

– Ладно. Идём, – он понизил тон. – К алтарю.

Зрачки Джесси слегка расширились, но она поспешила скрыть удивление за медовой улыбкой. Проститутка развернулась к двери и, покачивая бёдрами, пошла в сторону лестницы на первый этаж. В зале приёмов верные установили алтарь чёрного дерева. Там Юджен читал первую проповедь. Там он замыслил совершить первое таинство.

Юноша покосился в сторону своих людей, и те – Фед в числе первых – верно разгадали его намерения. Как всегда, они были готовы проследовать за лидером. К чести прилично набравшейся Оммы, та тоже заметила предвкушение сторонников Юджена и отставила полупустой кубок. Кивнув тем из «стаи», кто ещё сохранял трезвость ума и свободу от женских чар, она застыла в охотничьей стойке. Ждала, когда Ремесленник сделает шаг.

Джесси потянула проповедника за собой, и тот подчинился, устремившись в тишину коридора. Спустившись на первый этаж, Юджен обернулся и приметил, что тени идут по его следу, почти сливаясь с каменными стенами; в хвосте мрачного роя тусклым огнём светились глаза Волчицы.

– Я сперва удивилась, завидев вас тогда. Так молод, а уже жрец! Даже непривычно называть вас по ремеслу, – щебетала проститутка. – Отец, сколько вам лет-то исполнилось? Семнадцать? Двадцать?

Девушка нервничала. За образом прожжённой мастерицы и внешней бравадой она очень плохо скрывала неискушённость и простоту, столь милые сердцу любого нормального мужчины. Под скулами темнели ямочки: не их ли она старалась скрыть, покрыв лицо толстым слоем пудры? Вскоре они подступили к входу в зал приёмов. Высоченные створки были чуть приоткрыты. Джесси игриво поманила юношу за собой и юркнула внутрь.

– Ай, твою мать! – тихо выругалась она, споткнувшись о загнутый угол ковра. – Не видно не зги… Вы поспеваете?

В помещении царил мрак. Молочная луна не жалела лучей, но те едва пробивались сквозь прорехи в занавесях на оконных проёмах. Голубоватое свечение выхватывало из мрака лишь очертания длинных скамей, пу́гала высоких подсвечников да громоздкий стол в дальнем конце помещения.

Ладонь согрело касание. Они ступали практически на ощупь, скользя руками по резным спинкам скамей.

– Нам туда? Ох, не видно ни зги… Мы зажжём огни, красавец-отец?

Вот и алтарь. На узкой столешнице расставлены толстые восковые свечи, скрутки из болиголова, дурмана и жимолости, глиняные плошки для даров и каменный человечек. Его контуры почти сливались с мглой, но Юджен видел идола так же ясно, как днём. Некий мастер вытесал из блестящего агата фигурку мужчины, распростёртого на земле и будто прибитого к ней троетёсами[2]. Неизвестный умелец кошенилью нанёс на плечи человечка две отметины, очертил алым глаза и прорисовал руну «спасение» на широкой груди идола.

Джесси уткнулась в алтарь и развернулась навстречу одарённому. Луна подсветила её лик, на котором смешивались жадность, интерес и страх темноты, страх неизвестного, присущий девушкам её ремесла – как, впрочем, и многим другим людям.

– Ты боишься, – проговорил Юджен. – Хочешь назад?

Проститутка покачала головой, и он протянул руки, словно хотел погладить бедняжку по щеке.

Но вместо этого ладони Юджена упали на тонкую шею и изо всех сил сдавили – так, что обрывок последнего вздоха Джесси обратился жутким, полным изумления всхлипом. Она забилась, как кролик в силках, и ударилась крестцом о столешницу; звон глиняных черепков по полу расколол тишину. Ноготки впились глубоко в ледяные руки юноши, царапая, разрывая складки на фалангах. Костяной Ремесленник сумел вовремя распознать уловку девушки и увернулся от удара коленом в пах. В ответ он лишь крепче сжал тиски и пнул её в голень; на разодранные костяшки закапали слёзы.

Проповедник быстро потерял счёт времени. Он давил, давил и смотрел, как мгновения вытекают через широко открытый рот Джесси вместе с последними каплями её сознания. Плечи ныли от напряжения, кисти – от многочисленных ранок, но он не издал ни звука. Юджен знал, что тени за его спиной наблюдали, а одна из них, остро пахнущая псиной, пялилась пристальнее прочих. Он знал, что бог тоже смотрит, пусть и не слышал голоса в голове с того самого момента, когда поднял костяной таран. «Увидь меня! Гордись мной!», – стучало под теменем, а на висках от напряжения вздулись вены.

Под подушечками больших пальцев что-то хрустнуло. Джесси перестала бороться и обмякла. Юноша перехватил бессознательное тело под мышки и опрокинул на алтарь, сметая с него травы, воск и остатки ритуальной утвари. Лишь идола успел подловить, бережно положив над плечом проститутки. Медовые волны омыли ноги человечка, а намалёванные красным глаза уставились на Юджена, как если бы были воистину зрячими.

Тени за спиной ожили и пришли в движение. Стены зала отразили отблески искр от десятка огнив. Верные обступили стол и заполонили пространство пульсацией свечных огоньков, но остановились на почтительном расстоянии. Сейчас близко к Юджену имела право находиться только Омма. Она и встала по левую руку, перебив сладкий аромат душком пёсьей шерсти.

– Вместе? – шепнула она. – Прошу.

– Хорошо. Я не против.

Юджен расправил полы рясы, нашёл потайной карман. В руку сам собой скользнул костяной нож. Юноша разрезал блузу и явил взорам бархатистую грудь девушки. Ладонь случайно мазнула по мягкой округлости, и Ремесленник отдёрнул её, поморщившись; он брезговал похоти и желал отнестись к Джесси уважительно. Отняв шанс на жизнь, он мог подарить достоинство. Да, мог. Его волей эта проститутка должна была стать чем-то большим, чем бренная плоть и кости.

Шершавая рукоять ножа ласкала линии на ладони, когда он наносил под ключицами Джесси четыре простых руны: «дарение», «жизнь», «слух» и «голос». Девушка стонала, не приходя в сознание. Омма ссутулилась и осмотрела письмена, затем добавила от себя сложный став «надежда на благосклонность». Юджен не спорил и доверил женщине правильность начертания: коренная северянка Омма в совершенстве владела древним языком и письменностью Хизара, использовавшимися до вознесения старых богов. Наконец она помогла соратнику расшнуровать правый рукав и оголила запястье.

Знак Разрушения уже начал выцветать; бугры шрамов затянулись и побелели, татуировка расплылась, но всё ещё делала чёткими кольцо и три противостоящих центру шипа, символизирующих борьбу с навязанным миропорядком. Юноша высвободился из хватки Волчицы и поднёс лезвие к коже; пришлось закусить губу, когда блёклые линии превратились в борозды, быстро наполнявшиеся кровью.

«Больно! Сволочь, как же больно!», – кричало всё его существо. В сознании одинаково громко кричали стыд от плотской слабости и восхищение собственной волей. Жидкие рубины пролились на руны и смешались с натёкшими лужицами; они превращались в ручейки, что стекали между грудей и устремлялись к впалому животу.

– Вверяем тебе свою волю, спаситель, – молвил Юджен.

Тени вторили ему; некоторые, включая Волчицу, говорили на полузабытом языке пращуров.

– Вверяем тебе разум и сердца, Сильный. Жизнь и смерть в наших телах. Порядок и хаос в душах, – негромкий голос эхом отскакивал от пола и потолка. – Память об ушедших поколениях и чаяния о грядущих младенцах. Всё – во имя твоё, Разрушение.

– И пусть мир горит, – прорычала Омма.

– Пусть мир горит, – отозвались верные.

– Избавь нас от пути паразитов. Избавь от оков и условностей. Даруй возможность застать рождение новых богов. Даруй свободу слышать рокот древней магии. Даруй нам руки, чтобы свергнуть наследие тиранов. В пепле старого миропорядка да взрастёт обитель свободы.