Писарь Глебушкинъ

Глебушкин кивнул и пожал приятелю руку. А после бросился вон, накинув небрежно свою старую шинель на плечи и приподняв воротник. Смотрелось все очень красиво, но Глебушкин, похоже, даже не догадывался, что являет собою для кого-то образец, схожий чем-то с героями из романов популярного писателя Достоевского. Аполлинарий читал его книги и даже обсуждал их с друзьями.

Дверь захлопнулась. Аполлинарий зевнул, потянулся, и его рука упала во что-то мягкое, когда он положил её на стол. Он вздрогнул, оглянулся и увидал кота Василия, который, сидючи преспокойно на его столе, разглядывал половинку калача.

Тот ему, похоже, не нравился, он искренне не понимал, а что тут, собственно, есть?

– Васька, ступай-ка, братец, вон. А то вернётся Демьян Устиныч, будет тебе! – Аполлинарий, противу своих слов, всё-таки не удержался, чтобы не почесать кота за ухом и опустить пальцы в его густую шерсть. Тот тотчас же затрещал, щуря глаза и старательно подставляя уши и тем указывая, где чесание сие доставляет ему большее удовольствие.

Аполлинарий рассмеялся и счастливо вздохнул. Он вчерашнего дня решился написать отцу. Ответ пришёл через короткое время. "Жду тебя дома, сынок" было начертано на бумаге неровным от волнения почерком.

*

Мышко на месте тоже не оказалось. Сказали, что он отбыл по делам и, когда вернётся, неизвестно. Поинтересовались срочностию вопроса и предложили искать помощника начальника дома. В этот час он мог навестить матушку, которая ,по слухам, была больна простудою и нуждалась в уходе.

Отправились к нему на квартиру. На лестнице их чуть не сбил с ног мальчишка-посыльный, что почти кубарем слетел по ступеням. Аким крякнул, уцепившись за перила и провожая его взглядом:

– Экий ты прыткий, братец!

– Извиняйте, дяденьки! – Донеслось до них снизу. Они покачали головами.

Матушка сидела в креслах с вязанием. Окна были прикрыты портьерами, создавая в комнатах уютный полумрак. Старушка тепло улыбнулась вошедшим, предложив чаю. Глебушкин и Аким отказались, смущенно замерев на пороге. Тогда она, поправив седые букольки, что прятались под большим чепцом, сдвинула очки на нос и сказала, помигивая одним глазом:

– Изложите мне причину вашего посещения, господа, и я передам сыну, что вы приходили.

– Простите нас великодушно, госпожа Мышко, но дело сие не является столь важным и может подождать. Потому располагать вашим временем более мы не станем. Лишь просим сообщить Арсению Фридриховичу, что приходили некий Глебушкин из конторы господина Зябликова и дворник Аким. Навестить желали. Он знает, где нас найти.

Старушка кивнула и протянула руку в кружевной перчатке. Для поцелуя. Глебушкин приложился. От старушки исходил сладковатый дымный запах, и Глебушкин подумал, что уже встречал такой и не раз на улицах города. И довольно часто.

Вышли во двор. Тот, небольшой и довольно уютный, со всех сторон обнимали четырёхэтажные дома, вернее, это был один дом, стоящий покоем по улице. Глебушкин огляделся. Что-то беспокоило его, и он никак не мог понять, что это было. Ему показалось, что сквозь окна дома кто-то наблюдает его. И не удивился. Скорее всего, это была матушка Мышко. Старушка производила впечатление любопытной особы, и даже дергающийся временами глаз, своего рода тик, не портили выражения её доброго пытливого лица. Сын очень походил на неё.

– Что делать-то будем, Савелий Яковлевич? – Аким тоже поднял голову вверх, глядя, как стая голубей, потревоженная кем-то, взлетает над крышей.

– Вернёмся назад. Что нам ещё остаётся? Арсений Фридрихович в отлучке, сам видишь. – Глебушкин поднял выше воротник шинели. Откуда-то подул холодный ветер, стало зябко. И он вспомнил, что позабыл в доме у Мышко рукавицы. Тёплые, из грубоватых ниток, с узором. Их ему связала Ольга Леонидовна, квартирная хозяйка, когда увидала, что всю прошлую зиму он ходит, сложив ладони под мышками или пряча их в рукава.

– Аким, погоди чуток. Я рукавицы оставил. Схожу заберу.

– Ступай-ступай, Савелий Яковлевич, а то уж вон нос красен сделался. Студено сегодня.

Савелий проворно поднялся по ступеням, вдруг осознав со всей очевидностию, что зачем-то прошли оне через черную лестницу, а не сквозь парадную, где было чисто и тепло. Лестница и впрямь была темна, ступени стерты десятками ног прислуги и довольно шершавы. Слабо пахло мышами. Дверь в квартиру Мышко была приоткрыта, хотя Глебушкин хорошо запомнил, что закрывал ее за собою, и пружина щегольского английского замка отщелкнулась. Передняя была пуста. Никакой прислуги…

Он подал голос:

– Простите великодушно, госпожа Мышко!! Это вновь ваш посетитель Глебушкин! Я забыл у вас рукавицы. Дозволите ли вы взять их?

Тишина сделалась ответом на его просьбу, и вдруг ему стало не по себе… Двери в гостиную, чуть приоткрытые, поскрипывали от сквозняка, он медленно вошёл. Кресло стояло на своём месте, на нем лежала шаль, в какую куталась матушка помощника. Но самой её в комнате не наблюдалось. Он попытался вновь:

– Госпожа Мышко! Это Глебушкин. Не пугайтесь меня…

Рукавицы лежали на старом рассохшемся комоде, близко располагающемся к двери. Савелий взял их осторожно, сжимая одною рукою. Далее все произошло столь стремительно, что он даже не сумел сопротивляться. Кто-то, бросившись на него со спины, накинул ему на голову что-то похожее на мешок. Савелий вскрикнул, попытавшись скинуть это, и в то же мгновение его грубо толкнули под колени. Он осел на пол, затем последовал быстрый удар в спину, он распластался на полу, пытаясь лягнуть напавшего ногами и одновременно сорвать мешок с головы. При этом он кричал, и, что более всего удивительно, отчаянно ругался. Как извозчик! На спину ему тотчас уселись, схватив его за руки, и связывая их за спиною. Глебушкин крутился, как угорь, стремясь сбросить с себя напавшего любой ценою.

Но силы явно были неравны. В гимназических боях Глебушкин никогда отличен не был, да и сражения эти в его жизни можно было перечесть по пальцам одной руки. Он не стремился к дракам не потому, что был труслив или немощен. А просто драки удивительным образом обходили его стороною.

Его, как сироту, в котором принимали участие благотворители, всегда обвиняли во всех грехах. За робостию видели угрюмость, за скромностию – хитрость. Один раз ему приписали воровство сладкой булки из ранца однокашника, какую он в глаза не видал. Но инспектор оставил его после классов и долго стоял над ним, ожидая признания. Не добившись оного, он приказал писать объяснение, отчего же тогда Глебушкин не взял чужую вещь, а оставил её, хоть она и выглядывала из портфеля его приятеля, мозоля ему, вечно голодному, глаза. И он написал: "Не способен к воровству". Инспектор разорвал лист, бросил клочки ему в лицо и произнёс, склонившись низко над ним:

– Вы не покинете класс, Глебушкин, до самого вечера, покуда не признаетесь в содеянном.

Он досидел до темноты, представляя себя узником крепости, коего похитили морские пираты и увезли на своём корабле, чтобы пытать о сокрытых сокровищах… А Ольга Леонидовна искала его по всем окрестным дворам. Дома он все поведал ей, стоя с опущенной головою, и ещё от неё ожидая разноса. Она, по договорённости с городом, принимала у себя покладистых гимназистов из небогатых провинциальных семей, не замеченных ни в чем противоправном. Глебушкин относился к сонму не совсем уж бедных сирот. Ему были оставлены матушкою небольшие сбережения, какие тогда ещё не окончились, потому за квартиру он платил сам. Но и то подумал, было, что ему сейчас откажут от жилья. Но женщина поверила ему. Мало того, отправилась следующим утром в гимназию, где учинила страшный скандал, защищая его.

И требуя отыскать виновного в воровстве, а не показывать на первого попавшегося. Инспектора она обозвала инквизитором, извинений ни от кого не приняла и пообещала жаловаться.

Виновный довольно быстро нашелся.

Им оказался поляк, Чеслав Маевский, толстый высокий гимназист, любящий поесть и таскающий еду у всех и во всех классах. Его кулаков боялись и потому не доносили. Но, когда он стянул кусок колбасы уже с директорского стола, забравшись в кабинет того как-то в поисках еды, делу был дан ход, а с Глебушкина все обвинения сняты.

Первое, что сделал Маевский, это сунулся к Савелию с кулаками, но на его защиту внезапно встали все, и драться не пришлось. А после уж и вовсе, когда врага его исключили, и тот убыл в Варшаву, у Глебушкина возникли приятели, и надобность в драках вовсе отпала. По гимназии пошёл слух, что Савелий – настоящий кремень, и сломать его невозможно. А, потому из изгоя, на которого мало кто обращал внимания, он сделался вдруг героем, с которым каждый теперь мечтал поздороваться за руку. Так длилось до окончания гимназического курса, затем денег не стало, и Глебушкин, по протекции бывшего однокашника, устроился в контору Зябликова. Где теперь и обретался. Жалованье его было небольшим, он оставался молодым мечтателем, не знающим покуда, куда направить свои стопы.

Едва он почувствовал на запястьях своих веревку, как закричал отчаянно, дёрнул головою вверх и, очевидно, попал, потому как услыхал вскрик боли и шипение. И вдруг раздался отдаленный топот ног и вопль Акима:

– Савелий Яковлевич!!!

Затем загрохотала мебель, стукнула о стену дверь и раздалась возня, какая бывает, когда двое сцепились в жестокой схватке. Топот и сопение слышались совсем рядом, и Глебушкин, поняв, что его сейчас затопчет это стадо неизвестных, отполз в сторону, пытаясь развязать стянутые за спиною руки.

Удивительно, но ему это быстро удалось, он скинул веревки, сел, потянувшись к мешку на голове, когда услышал:

– Барин, так это вы, что ли?

В ответ раздалась ворчливое:

– Сколько раз повторять тебе, Аким, я не барин!

Глебушкин узнал голос и скинул мешок с головы.

Помощник начальника полиции Мышко, собственною персоною, с букольками и чепцом на голове, рассматривал треснутые стекла очков, стоя одною ногою на поверженном и кряхтящем по такому случаю Акиме.

Савелий рассмеялся, медленно поднимаясь и отряхивая брюки и шинель:

– Вам в театр надо поступить на службу, Арсений Фридрихович! А мы поверили, что с матушкой вашею говорим.

Мышко улыбнулся и стянул с головы чепец, одновременно убирая ногу со спины Акима.

Тот тоже поднялся, ругаясь вполголоса и опасливо поглядывая на сыщика.

– Стало быть, никакой матушки и нет вовсе? – Савелий собрал валяющиеся в разных концах комнаты рукавицы и сунул их в карман.

Арсений Фридрихович поглядел на них с Акимом лукаво:

– Ну, почему же нет? Есть. Только в Липовске.

И пояснил, смеясь, и глядя на их недоуменные лица:

– Моя матушка живёт в Липовске. С самого моего рождения.

– Здоровы вы драться, барин. – Аким покачал головою. – Я даже ничего сделать не сумел, как вы меня на пол уронили.

Мышко ухмыльнулся:

– Не огорчайтесь. Я просто знаю некоторые приёмы восточной борьбы. Специально интересовался. В моей работе здорово помогает, знаете ли. Дело иметь со всяким сбродом приходится. Я не думал, что вы вернетесь, вот и напал первым, не узнав вас в полумраке. Покорнейше прошу простить меня. Садитесь.

И он повёл рукою, приглашая их сесть и поднимая с полу кресло, какое упало на бок при недавнем сражении.

Глебушкин и Аким присели на диван. Мешко вновь устроился в кресле. И достал портсигар.

– Так вот, что за запах шёл от вас в качестве вашей матушки! – обрадовался Савелий. – Табак! А я все никак не мог уяснить, как это и что? Вы курите?

Мышко кивнул, достал папиросу, покрутил в пальцах, чуть разминая, и сунул её в рот. Когда столбик дыма потянулся к потолку, он сказал:

– Простите, господа, не курю дома, но ваш визит заставил меня поволноваться. Какие сведения вы получили по делу?

Глебушкин и Аким переглянулись:

– Откуда вы знаете, что мы пришли с этим?

Арсений Фридрихович улыбнулся снисходительно:

– Ну, в-первых, господа, вы вряд ли бы попусту решили навестить меня. А в-вторых, у меня своя метода, как сказала госпожа Прокопьева.

И тут Савелий хлопнул себя по лбу:

– Ну, конечно, как я сразу не догадался?! Мальчишка!

– Что?

– Когда мы поднимались по лестнице, нам навстречу бежал мальчишка. Прыгал через ступень! Его прислали сообщить вам о нашем визите?!

Мышко выпустил колечко дыма. Чуть прищурил глаза:

– Вы определённо ценный экспонат, Глебушкин! Я не ошибся в вас. Пойдете ко мне помощником?

Савелий улыбнулся, произнося:

– Теперь мне ясен глазной тик вашей "матушки". Вы запомнили, что я уяснил, каковы ваши глаза, и решили, что так будет вернее не дать мне увидеть цвет их вновь, верно? И ещё, разрешите составить вам комплимент. Без бороды вам лучше, не глядитесь таким угрюмым.

Мышко проследил за дымом, усмехнулся, потёр чисто выбритый ныне подбородок и произнёс:

– Вы не ответили на мой вопрос, Глебушкин?

– Я не сумею совместить свою службу с помощью вам.

Мышко погасил папиросу и поднялся:

– Вашей службой и станет помощь мне. И за это вы будете получать жалованье.

Савелий в удивлении воззрился на него:

– Но я…

– Все ваши "но" легко разрешимы, поверьте. И потом, не все же вам сидеть писарем в своей конторе.

– Я могу подумать?

– Разумеется, друг мой. – Мышко кивнул. – Но что-то мне подсказывает, что вы согласитесь. А теперь, вернёмтеся к делу. Так, какие сведения у вас есть для меня?

Савелий посмотрел на Акима, и тот, смущённо покашливая от всеобщего внимания, поведал все, что уже успел услышать. Мышко присел на стол и покачивая ногою, слушая его рассказ.

– Очевидно, меж разбойниками существовала какая-то договоренность. И они встретились, чтобы обсудить её. Наверняка, либо думали поделить деньги, либо кто-то из них потребовал свою долю, а другой не сумел оправдать его надежд. И то, и то весьма дурно. – произнес он, разглядывая папиросу.

– Почему это? – Аким глядел в удивлении.

– Потому что договоренность меж ими не окончена, стало быть, может иметь место шантаж одного другим. И весьма печальные последствия от оного. – Сказал Глебушкин, крутя в руках своих рукавицы.

Мышко улыбнулся:

– Совершенно верно, господа. И потому, чем раньше мы узнаем, откуда там взялся экипаж госпожи Прокопьевой, тем ранее всем станет лучше. Ждите меня, я накину пальто, и мы с вами нанесем ей визит.

Он ушёл в дальние комнаты и вернулся уже в щегольском черном пальто, укутав шею свою дорогим кашне.

– Простите великодушно, господин Мышко. – Глебушкин сделал несчастное лицо. – Но я не сумею составить вам компанию в этом деле. Я вынужден вернуться на службу. Демьян Устиныч, должно быть, вернулись и теперь негодуют по моему отсутствию на месте.

– Он отлучался из конторы? С чего это? – Мышко повернулся к Глебушкину, ожидая ответа со вниманием.

– Он решил сопроводить нашего старшего писаря Лихоимцева к генеральше.

– Они ушли из конторы вдвоём?

– Совершенно верно.

– Каковы меж ними отношения?

– Как у начальника и подчиненного.

– Тем более мне странен его выбор исполнителя.

– Какого исполнителя?

– Воли генеральши. Она со всей очевидностию хотела располагать другим человеком. Впрочем, господа, это не суть важно. Идемте, нам пора.

Пока шагали по улицам, Глебушкин не смог удержаться от вопроса:

– А для чего вам недавний маскарад, Арсений Фридрихович?

Тот рассмеялся:

– Вы не поверите, сколь многие тайны может узнать добрая старушка, даже сидя дома и принимая у себя гостей.

Каких гостей ждал господин Мышко, осталось тайною, но Глебушкин кивнул, удовлетворившись ответом. В конторе вернувшийся господин Зябликов негодовал, призывая на голову Глебушкина всяческие кары. Аполлинарий, стоя, молча выслушивал поток его гневных речей. Едва дверь открылась, запуская внутрь вместе с вернувшимися морозный воздух, как Демьян Устиныч подступил к своему нерадивому подчиненному:

– Глебушкин, черт вас возьми! Где вы были?

Но, увидав подле Савелия господина Мышко без бороды и со строгим выражением на лице, неожиданно замолчал.

– Прошу меня простить, уважаемый Демьян Устиныч. Но причина, по которой господин Глебушкин отсутствовал на службе в этот час кроется во мне. Это я попросил его помочь мне в расследовании нашего дела и вызвал его с поручением. Я не должен был так поступать, простите меня великодушно! Вы вправе гневаться. Но ни в помощи ли правосудию и всех его институтов состоит долг каждого добропорядочного гражданина нашей державы?

Демьян Устиныч кивнул, соглашаясь.

– А потому, заранее заручившись вашим добрым согласием, я и позволил себя несколько отвлечь Глебушкина от исполняемых им обязанностей. Тем более, что посетителей в этот час не наблюдается, вы не находите?

Демьян Устиныч кивнул во второй раз, не находясь, что ответить.

– Потому передаю вашего подчиненного вам с рук на руки, и прошу покорнейше иногда позволять мне пользоваться его добровольной помощью. Думаю, что это очень хорошо скажется на репутации вашей конторы.

Демьян Устиныч согласился в третий раз, следя за тем, как после поощряющего кивка Мышко Глебушкин ловко повесил свою куцую шинельку на вешалку и уселся за свой стол, пододвигая к себе бумагу и готовясь что-то писать.

– Я бы хотел поговорить, с вами, господин Зябликов. С глазу на глаз. – Мышко сделался серьезен.

– Хорошо. – Демьян Устиныч кивать более не стал и повёл рукою:

– Пойдёмте в мой кабинет, господин Мышко. Там нам никто не помешает…

В кабинете стоял вкусный запах.

– Не желаете ли кофею, Арсений Фридрихович?

– А вы знаете, не откажусь! – Мышко скинул свое элегантное пальто, небрежно бросив его на спинку стула.

Демьян Устиныч собственноручно налил им кофей из кофейника, располагающегося на небольшой горелке, и протянул чашку помощнику инспектора. Тот её принял, изобразив на лице своём добрую улыбку и, поблагодарив сердечно, сделал глоток, довольно сощурившись:

– Великолепный напиток! Сами готовите, Демьян Устиныч?

– К сожалению моему, лишён подобной возможности. У меня договорённость с поваром из Олимпа. Его человек приносит мне кофей каждое утро.

– Ресторан противу вашей конторы? Прекрасное место. Очень изысканное и дорогое. Вы располагаете деньгами господин Зябликов…

Демьян Устиныч напрягся, сжав зубы. Сказано было так, что становилось неясным, задаёт сыщик вопрос или утверждает очевидное.

Но начальник конторы был стреляный воробей, и голыми руками его взять не представлялось возможным. Он понял, куда клонит его собеседник, и тоже растянул губы свои в улыбке:

– Господин Мышко, поверьте, мне нет нужды устраивать представление и грабить собственную контору, чтобы свободно пить кофей из ресторации каждое утро. Я хозяин сего места, и воровать здесь для меня то же, что вынуть деньги тайком из своего левого кармана, чтобы перенести их в правый. Моих сбережений с лихвой хватает на то, чтобы не нуждаться в самом необходимом.

Мышко улыбнулся, допил кофей и поднялся, ставя чашку с прилагающимся к ней блюдцем на стол:

– Человеческие поступки, дорогой Демьян Устиныч, порой так непредсказуемы и нелогичны, что объяснить их не умеет и самый мудрый философ. Я имел дело с кражами, гораздо менее объяснимыми, нежели та, что произошла в вашей конторе. А некий хозяин банка не так давно скрылся со всеми сбережениями, что охотно несли ему клиенты, включая те, что хранил в нем сам, а также его братья, отец и двоюродный дядя. Не сумел устоять, знаете ли. Так, что бывает всякое.

Впрочем, я ни на что не намекаю. Моя работа состоит в том, чтобы выискивать зерна правды в огромном потоке лжи, что составляет жизнь нашего города на большую её половину. Знаете ли, я где-то читал, что в восточных странах человека, преступившего закон, сажали в чан с нечистотами, ставили этот чан на повозку и возили по городу для назидания другим, а рядом с чаном стоял палач с саблей, он махал ею через определённое время, заставляя преступника спасаться, ныряя в этот чан с головой. Выбора не было, либо ты по уши в …, сами понимаете, в чем, либо твою голову срубят… Это происходило в глубокой древности, но поверьте, с тех пор ничего не изменилось. Выбора у тех, кто намерен шутить с законом, по сию пору нет. Либо так, либо этак.

– Согласен с вами, Арсений Фридрихович. – Демьян Устиныч кивнул головою, будто соглашаясь с Мышко, а в самом деле желая его придушить сей же час. – Но мы с вами сильно отличаемся от этих древних людей, если вы не заметили.

– Да? И чем же? – Мышко надел пальто и теперь медленно застегивал пуговицы, желая услышать ответ.

– Мы не едем в повозке…

*

Аким постучал в калитку дома госпожи Прокопьевой. И ему отворили. Сама же она и отворила. Аким замер на пороге. Алёна Адамовна куталась в пальто, отороченное мехом чернобурой лисы, на голове ея была надета изящная шапочка из черной с серыми подпалинами смушки. Поверх шапочки накинут серый кружевной платок из тонкой шерсти. Генеральша гляделась очень хорошенькою.

– Аким! Замечательно, что ты пришёл! – Она улыбнулась, смущённо поправляя этот платок и неожиданно покрывшись густым румянцем.

– Дорожки засыпало, хоть чуток почистить надо. У меня сегодня людей не достаёт. Садовник болен, троих я в город отпустила по их надобности. Егорку, мальчишку комнатного, я даже просить не хочу, он едва от воспаления в лёгких оправился. Гувернёр митенькин слаб телом. Француз, что ты хочешь? Остальные все девицы молодые. Так что выручай, друг мой.

Аким улыбнулся:

– Как можно не выручить, барыня? Да я для вас завсегда на все готов.

И он поклонился, глядя на неё с тёплой нежностию, какую не сумел даже скрыть. Алёна Адамовна смутилась вновь. Большие чёрные глаза Акима смотрели на неё с восхищением. Он был не стар ещё, очень силен и держал себя с гордостию. Ей стало его жаль, зачем же он всего себя отдаёт такому неблагодарному занятию? И для чего он вообще здесь остался, когда мог бы поехать домой, получать жалованье уволенного с военной службы по ранению и найти себе более благородное занятие.

Ещё задавая себе этот вопрос, она понимала, что лукавит с собою, и уже знает давно на него ответ. Нет, она не ошиблась, догадавшись, что Аким неровно дышит к ней, и лишь из уважения к Алексею Алексеевичу, своему командиру, никак чувств своих не проявляет, сокрывшись под личиною простого дворника. Он хотел оставаться подле неё, видеть её каждый день и знать каждый её шаг. Он ничего не требовал и не просил, установив себе сам свое место. Терпел чужую волю над собою, тычки, выговоры и иногда даже рукоприкладство в отношении себя, но ни разу ничем, кроме теплоты во взгляде не выдал себя. Да и как такое было возможно? Кто он, а кто она? Большая часть жителей окрестных домов вообще, похоже, не подозревала даже, что у него могут обнаружиться какие-то чувства. У простого мужика? Нет уж, увольте!

Алёна Адамовна любила мужа. Сперва очень сильно, после чуть меньше, но с не меньшей радостию. Их сын, Митя, стал подарком ей. Первенцы ее, двое мальчиков, родившиеся прежде него, не дожили и до трех лет, и она смирилась с таким. Но вдруг девять лет назад узнала, что вновь беременна. И появился на свет Митенька. Она берегла его пуще глаза и более всего уважала тех вокруг, кто ласков с ея сыном. Алексей, даром, что родной отец, предпочитал, как он говорил, не делать из мальчика тряпки. Закалял, требовал развивать тело и дух, готовя ему военную карьеру, по примеру своей. У него были большие планы в отношении сына, которые теперь уже не осуществимы. Впрочем, с чего это? Если Митя пойдёт по стопам отца, она не станет такому противиться. Так же, как, если он соберётся служить по гражданской части. Лишь бы ему было хорошо.

– Ууууу! Акиииим! Урааааа! Ты пришёл?! – Раздалось от крыльца, и Митя бросился встречать своего старшего приятеля. – Пойдём саблю делать! Ты обещался третьего дня!

– Не могу, барин. – Улыбнулся Аким, следя за тем, как мальчишка бегает вокруг него. – Надо маменьке вашей помочь, дорожки очистить, а уж после тогда…

– Дмитрий, немедленно домой, сегодня ветер, а у тебя кашель едва окончился. – Анна Адамовна сделала строгое лицо. – Месье Лафар где сейчас?

– Они чай пьют в кухне. Вместе с Натальей! – Радостно сообщил Митя, взбегая на крыльцо. Наталья была одинокой нестарой еще кузиною генеральши, и с недавних пор жила с нею, чтобы помогать по хозяйству. Француз трепетал душою при виде её и, похоже, строил матримониальные планы в её отношении. Она, впрочем, не противилась. Худой, с острым носом, и темными волосами до плеч Лафар тоже составлял её интерес. Оказавшись в суровой обстановке Российской империи с её безжалостными погодами круглый год, он часто страдал простудой, шмыгал носом, пил порошки, стало быть, вызывал жалость. А, какая русская молодая бабенка, будь она крестьянского роду или дворянского, не способна к жалости? Ей только волю дай. А из жалости и неизбывного желания женщин российских приголубить да позаботиться, рождается чувство, какому на просторах русских всегда ход есть и каким объясняется большая часть горестей и радостей наших – любовь.