Писарь Глебушкинъ

Глебушкин напрягся:

– Погоди, Кузьма. Так был Порфирий в конторе или нет? Вспомни.

– Похоже был… – Кузьма сощурил один свой глаз. – Я, видать, голос их слыхал. Зычный такой голос у них. Резкий. Будто выпь на болоте орет. Вот такой же голос и у них завсегда.

– А вещи его где? Покажи. – И Савелий дёрнул скобу, возвращаясь в контору. Там уже было темно, и лишь свет газовых фонарей улицы с трудом достигал самых потаенных её уголков.

Конторский стол Порфирия располагался ближе всего к входным дверям. И был лучше всего освещен.

Фуражка писаря с вложенными в неё перчатками, лежала почти посередине его и отбрасывала зловещую тень. Глебушкин замер. Перчатки Лихоимцева, дорогой тонкой кожи, составляли предмет его особой гордости. Он говорил, что это подарок. Не сообщал только, чей. Но очень ими дорожил и никогда с ними не расставался, выставляя их напоказ к месту и не к месту. Бросить их так вольно и не вернуться за ними, он мог лишь в одном случае…

Если бы сделался мёртв.

Глава 4

Решились ожидать до утра. Но с утра в конторе Лихоимцев не объявлялся, и его фуражка, с уложенными в неё перчатками, сиротливо лежала на столе.

На неё косились все, даже Демьян Устиныч с забинтованными пальцами.

– Он, должно быть, сразу к госпоже Прокопьевой наладился. Чего ему в контору-то идти, время терять. – Зябликов потрогал фуражку Лихоимцева, приподнял и уложил в неё перчатки и, сцепив руки за спиною, прошёлся по залу. Глебушкин, занятый переписыванием отчёта текущего урожая зерна по N-ской волости, отнял руку свою от бумаги и глянул на начальника с укоризною:

– Вы же сами ему приказали, Демьян Устиныч, приходить в контору, получать распоряжения, а после уж идти к госпоже Прокопьевой.

Аполлинарий кивнул согласно головою и тут же пригнул её, когда Зябликов испепелил его почти что огненным взором:

– Ну, приказал. Да. И что с того? Может, он не успел прийти. И сразу туда пошел. А после явится и доложится.

Писари, переглянувшись меж собою, опустили лица к бумагам. Начальник их был с утра настроен нервически, и волоса его, не приглаженные один к другому, а всклокоченные буйно, говорили о его ссоре с женою, какие происходили в последнее время с завидной регулярностию. Все знали, что дети Зябликова, сын его и дочь немало огорчали его порою. Дочь своей мечтательностию и нежеланием выходить замуж, а чаяниями поехать сельскою учительницею в деревню и там приносить пользу крестьянским детям, обучая их грамоте. А сын, гимназист шестого класса, несколькими "неудами", полученными им за то, что вместо делания уроков, гонял бестолково мяч с приятелями на улице и курил в подворотне, где и был замечен гимназическим инспектором, приведшим его домой и сдавшим с рук на руки родителям. Сын от объяснений отказался, закрывшись в своей комнате и разрыдавшись при виде отца, потрясающего перед дверью подтяжками.

– Доктора! Доктора вели позвать, Демьян. Успокоительное пусть ему пропишет! – Кричала жена Зябликова, слушая глухие рыдания отпрыска под дверью.

– А вот розог ему прописать не хочешь, дорогая моя? Берёзовых! Чтоб попусту не рыдал. А с пользою! Успокоят лучше некуда! И надолго! – Зловеще предложил Демьян Устиныч, сунув свои подтяжки ей к носу.

Рыдания с той стороны усилились, жена принялась ругаться на него, и он плюнул:

– Ну и разбирайтеся сами, Антонида Даниловна! – в сердцах бросил он. – А мне более не жалуйтесь. Но и денег от меня не ждите. Покуда нехристь этот неуды не исправит, ко мне пусть и близко не подходит!

Дочь его, наблюдавшая всю картину ссоры, тяжело вздохнула, пожала плечами, лишний раз убеждаясь в несправедливости жизни и суровости существующих порядков, и тоже ушла к себе.

Переругавшись таким образом с родными, Демьян Устиныч кипел уже второй день и никак не умел успокоиться. Потому любое слово молодых своих подчинённых принимал в штыки.

Они очень скоро это поняли и затихли, опасливо поглядывая на начальника, какой, противу обыкновения, ходил по конторе и напевал, отчаянно фальшивя, какой-то бравурный марш. Подходить к нему с вопросом или просьбою было равносильно сейчас засовыванию руки в огонь или головы под лезвие изобретения печально известного доктора Гильотена, которого Зябликов весьма уважал в такие мгновения, предлагая "рубить бошки" всем, кто противу закона заведенного выступает. И хваля французов за полезное изобретение.

Время неумолимо приближалось к полудню, народу в конторе было уже довольно, дела текущие заставили на время забыть о случившемся, когда из дома генеральши прибежал мальчишка:

– Мне бы к Демьян Устинычу. – Сказал он, несмело стаскивая картуз с вихрастой головы и обращаясь, как водится, к Глебушкину, чьё лицо не оставляло сомнений, что он способен спокойно ответствовать на все вопросы. Глебушкин уже раскрыл было рот, как из-за его спины донеслось недовольное:

– Чего тебе? – И Демьян Устиныч, уже ушедший как с полчаса к себе, возник откуда-то, как черт из табакерки, напугав подчиненного почти до икоты.

– Алёна Адамовна спрашивают, писаря вашего ожидать сегодня? Для работы все готово.

В конторе повисла тишина. Даже посетители в лице двух мелких мещан и одного держателя трактира, затихли, нутром чуя неладное.

– А он не приходил разве?

– Так не было еще. Алёна Адамовна приказали, чтоб вовремя являлся. Они непорядка не любят. Оне согласились. Ей же ещё гимназию посетить надо. По делам благотворительности.

Генеральша была попечительницею женских гимназий города, земской больницы, много жертвовала на строительство храмов да на литье колоколов к ним. В кругу ея заботы было несколько домов призрения и пара богаделен. Её за такое уважали и любили. Муж ея, в силу своего желчного и прямого характера, не был обласкан императором, с чем мужественно мирился, а вот императрица Алёну Адамовну привечала и даже испытывала к ней симпатию, потому госпожа Прокопьева была неизменно приглашена ею ко двору, когда этот двор находился по делам в уездом городе.

Аполлинарий и Глебушкин переглянулись живо и оба воззрились на Демьян Устиныча. Тот насупил брови свои и приказал:

– Глебушкин, ступайте сей же час к госпоже Прокопьевой. Мы её подвести не должны. Аполлинарий, на вас посетители, а я сейчас пошлю человека к Лихоимцеву на дом. Сдаётся мне, его вакация несколько подзатянулась.

Глебушкин закончил писать, поставил в конце написанного жирную точку, сложил бумаги в папку, собрал мусор со стола, оделся, повязав горло шарфом, какой ему в компанию к рукавицам связала добрая Ольга Леонидовна, натянул поглубже фуражку на уши и вышел из конторы, кивнув попутно Аполлинарию, поклонившись Демьян Устинычу и не забыв погладить сидящего перед дверью Василия, подле толстых лап которого лежала очередная, безвременно почившая мыша. Василий глянул на своего приятеля в надежде, что тот захватит сей нехитрый завтрак, какой кот ему вновь обеспечил, с собою, но Глебушкин, улыбнувшись, чаяний кота в отношении себя вновь не понял и пошёл себе по улице, улыбаясь. И было же отчего улыбнуться, несмотря на трагичность всех обстоятельств. В этот полуденный час над дымными трубами уездного города N светило солнце. Снег, выпавший накануне, растаял, солнечные лучи подсушили улицы, и жизнь уже не казалась такой беспросветной. Мальчишка на углу торговал газетами, выкрикивая заголовки их отчаянным голосом, разносчик предлагал пироги, два господина в дорогих пальто сходили с пролетки, направляясь в банк, на бульваре копошились голуби, и Глебушкин вздохнул свежий и какой-то особенно вкусный сейчас воздух. Город свой он любил. И не променял бы его ни на какой другой, хоть и мечтал поглядеть мир и его устройство. Длинный вязаный шарф озорно бил его кистями по спине, фуражка грела голову, а рукавицы руки, румянец окрасил его щеки, и писарь явился под очи генеральши Прокопьевой в полном расцвете молодости и красоты, широко улыбаясь.

Она засмеялась, разглядывая его без церемоний:

– Глебушкин, да вас не узнать сегодня! Вы словно бы греческий бог спустились с Олимпа. Счастлива будет та девица, какой вы предложите руку и сердце, этакого молодца отхватить!

Савелий засмущался, сделавшись внезапно пунцовым:

– Да что вы, Алёна Адамовна! Это я просто погоде обрадовался! В кои-то веке об эту пору солнце вышло! Благодать просто!

Она повела рукой, приглашая его в комнаты. Недовольный Серафим Сигизмундович принял у него шинельку, фуражку и шарф с рукавицами и унёс в глубину дома, презрительно морщась.

– Отчего же сегодня вы, Глебушкин, посетили меня, а не ваш приятель? – Алёна Адамовна села за клавикорды, принявшись упражняться. Полилась дивная мелодия, в чем-то схожая с мазуркою, весёлая и задорная. Глебушкин шагнул ближе, и тут из задних комнат показалась молодая худая дама, однако со следами не слишком счастливо прожитых лет на лице, чем-то неуловимо напомнившая саму Алёну Адамовну.

– Знакомьтесь, Глебушкин, это кузина моя, Наталья Аристарховна.

И повернувшись к родственнице, произнесла:

– Натали, это один из писарей из конторы Демьян Устиныча, господин Глебушкин.

Тот поклонился смущённо.

Сестрица кивнула головой и произнесла неожиданно басом:

– А я думала он из театров явился. Больно уж смазлив, такие завсегда ветру подобны. Летают туда-сюда.

Алёна Адамовна бросила клавикорды, встала и подошла к Глебушкину, который не знал, куда ему деваться от смущения и так и норовил укрыться за портьерами высокого окна, подле которого стоял сейчас.

– Наталия, не смущай мне юношу! Ему ещё работать.

Так засмеялась громко, окинула Глебушкина оценивающим взглядом и ушла. Он остался в недоумении.

– Не обращайте внимания, она горазда шутить, но это не со зла, поверьте. Однако, нас прервали. – Алена Адамовна сделалась серьезною:

– Так отчего сегодня прислали вас, Глебушкин? Неужто Демьян Устиныч уже получил мою записку?

– Какую записку? – Глебушкин глядел удивленно.

А генеральша будто бы смутилась:

– Да я следом за Егоркой, мальчишкой комнатным, записку послала, чтоб Демьян Устиныч вашего Лихоимцева заменил на кого-то другого. Не по нраву мне этот Порфирий, вы уж извините, Глебушкин.

– Должно быть, я ушёл несколько ранее. – Догадался Савелий. – И не застал такого. Порфирий на службу не явился сегодня, очевидно, болен сделался, вот меня и прислали вам в помощь.

– И это хорошо! – Алёна Адамовна улыбнулась, довольная ответом. – А то Порфирий ваш капризен больно. Все ему не по нраву, все не так. Ворчит больше, нежели работает.

Глебушкин опустил голову в смущении, и генеральша не стала его мучить:

– Ну, пойдемте, Глебушкин. Я покажу вам библиотэку.

В огромной комнате с резными шкафами светлого дерева, что простирались, почитай, до самого потолка, Глебушкин восхищенно замер. Такого количества книг он ещё не наблюдал нигде и ни у кого! Изданиями были уставлены все полки и все поверхности, в два, а то и в три ряда. Даже на полу и кожаном небольшом диване лежали подшивки газет и журналов "Русская усадьба". Большой письменный стол располагался подле окна, к нему придвинут был мягкий стул с высокою спинкою.

– Устроит вас такое место работы, Глебушкин?

Алёна Адамовна глядела с тайною тревогою.

Савелий просиял:

– Более чем! Спасибо!

Лик у него при этом сделался таким счастливым и одухотворенным, что генеральша рассмеялась своим переливчатым серебристым смехом:

– Я вас оставлю. Не стану мешать. Скоро вам принесут чай и что-нибудь перекусить. Время обеда.

Возражений Глебушкина она слушать не стала и ушла, покачав головою.

Глебушкин уселся на стул, восхищенно оглядывая полки, вдохнул вкусный для него запах книг и принялся за работу.

Примерно через час явился тот самый комнатный мальчишка, неся ему чай и сдобную булку с маслом. Глебушкин засмущался, а парень, сунув нос в лист бумаги и восхитившись ровным красивым почерком Савелия сказал:

– Барыня приказали, чтобы вы все съели, без остатка, иначе они гневаться станут и Демьян Устинычу пожалуются.

– Это для чего же жаловаться? – Савелий отломил половину булки и протянул своему юному собеседнику со словами:

– Мне такой булки одному много. Помогай давай!

– Э, нет, господин хороший! Мне за такое попадёт! Барыня сказали, чтоб я подле вас не крутился и разговорами вам не мешал.

– Вот и я говорю, чтоб ты не мешал мне, а помогал. Ежели ты поможешь, никто тогда гневаться не станет на тебя…

Савелий жизнерадостно улыбнулся, откусывая порядочный кусок от своей половины булки. Она была ещё тёплой, и он подозревал, что только что принесена из булошной Земляникина.

Егорка замер, понимая, что молодой писарь как-то так все провернул в разговоре, что выходит-то все гладко, но поворачивает куда-то не туда. Но дух от булки шёл до того упоительный, а жёлтое жирное масло так красиво подтаивало сейчас на её теплом боку, что удержаться не было никакой возможности. И он, вздохнув тяжело, вонзил зубы в её сдобное пушистое тело. Через мгновение от лакомства ничего её осталось, и мальчишка вытер губы, радостно улыбаясь:

– Спасибо вам, барин! Вкусно!

– Ещё бы не вкусно! У Земляникина, поди, лучшие булки во всём городе, а уж о пирожных я и не говорю. Его люди из теста такие картины ваяют, что никакой галерее и не снилось.

– Я видел, оне рыбака да рыбку золотую из марципана сотворили! В витрине стояло. Я посмотреть приходил! Так красиво было!

– Верно! Сия выставка много тогда шуму наделала, даже в газете о ней прописано было…

После обеда Глебушкин без излишних напоминаний занялся работою. И возился ещё часа два, составляя опись прекрасных книг, состоящих во владении генерала Прокопьева. Они были по разумению Савелия так великолепны, что он и прикасаться к ним лишний раз страшился.

Спустя время Алёна Адамовна пришла позвать его на обед.

– Будет вам, Глебушкин. Довольно. На сегодня ваша работа окончена. Четыре часа уж сидите. Ступайте со мною, стол уже накрыт.

И тут Савелий взмолился:

– Госпожа Прокопьева, прошу вас! Позвольте мне не присутствовать с вами за одним столом! Обидеть вас не хочу, но будет с меня! Я до сих пор без сил после угощения вашего, да и Демьян Устиныч гневаться станут. Отпустите меня! Умоляю!

Она топнула было ногою:

– Знаете, что Глебушкин?!

Но он, сделав лицо свое "нещщастным", сложил руки в молитвенном жесте. И она сдалась:

– Хорошо. Пусть будет по-вашему! Но дайте мне слово, что в ближайшее время вы отобедаете у меня! И возражений я не приму, так и знайте! Обещаете?

Глебушкин вздохнул тяжело, а после улыбнулся лукаво и кивнул головой.

Серафим Сигизмундович, сделавшись тотчас самым рьяным поклонником Глебушкина от того, что тот не пошатнул нисколько матеряльных бастионов его хозяйки, с радостию подал ему шинель и даже помог надеть её, стряхнув невидимые пылинки с рукавов.

Когда ворота закрылись за ним, Глебушкин огляделся. На улицы уже готовились опуститься ранние сумерки, прохожие, подняв воротники, сновали туда-сюда, какая-то мелкая собака понуро тащилась за своим хозяином по тротуару, скорбя о том, что требуется сопровождать этого неугомонного, который по три раза на дню зачем-то выскакивает на улицу и ей приходится, как верному товарищу, разделять его увлечение этакой бестолковой ходьбою. На её морде было написано такое устало-снисходительное выражение, что Глебушкин, противу воли рассмеялся, повернулся, надевая рукавицы, и замер. Со стороны сокрытой за домами набережной шёл Аким с лопатою в руках. Полотно ее было испачкано землею. Аким сохранял на лице своём какое-то тяжёлое выражение, и сейчас вовсе не был похож на дворника. Глебушкин чуть ушёл в сизую тень забора, прислонившись к старым кирпичам его и чувствуя спиной каждую щербинку на нем, и принялся наблюдать дворника, оставаясь сам невидимым. Тот, остановившись, пропустил экипаж, пронесшийся мимо и пошёл далее, странно оглядываясь. Лопата в его руках походила и не лопату вовсе, а на какое-то орудие, каким сподручнее громить врага, а не копать, скажем, огород.

– Экий все ж таки Акимка этот здоровый детина! Такого прокормить никаких средств не хватит! – Раздался со стороны правой руки Савелия надтреснутый голос. Он резко развернулся. Серафим Сигизмундович выпустил колечко дыма из тонких губ своих и указал папиросой на дворника, стоя рядом с писарем.

– Вы тоже его наблюдаете, юноша? Подозрительный тип, не находите?

Савелий сглотнул, не зная, что ответить, а управляющий продолжил, держа папиросу двумя длинными крепкими пальцами:

– Он вчерашнего дня с этим вашим Порфирием в перепалку словесную вступил.

– А из-за чего? – Глебушкин еле заметно отмахнулся от резкого дыма папиросы, какой повис сейчас сизым облаком прямо подле его носа и покачивался.

– Так этот ваш проныра за Аленою Адамовною ухлестывать пытается, а Акимка её прям боготворит. Вот и пригрозил, что дурить её никому не позволит…

Глебушкин распахнул глаза от таких открытий.

– Я слышал Лихоимцев ваш делся куда-то? – Очередное колечко дыма поднялось вверх, и Серафим Сигизмундович проводил его в задумчивости глазами.

– Болен, скорее всего. – Глебушкин чувствовал, что слова его звучат не совсем убедительно.

– Ну да. Разумеется болен. Вчерашнего дня с дворником сцепился, с утра заболевши, а теперь этот дворник с лопатою в руках домой возвращается… Странное стечение обстоятельств, вы не находите?

Глебушкин повернулся в сторону Акима, который сейчас говорил с хозяином доходного дома Ласкиным. Тот, размахивая руками, принялся что-то объяснять ему и ругаться. Аким слушал время, а после наклонился к нему, поскольку был значительно выше, и что-то тихо ответил, опираясь на лопату и улыбаясь. Ласкин внезапно запнулся, уставившись на него, а после, будто стушевавшись, кивнул, похлопал дворника по плечу и ушёл.

– Вот! Видели, юноша? Сам Ласкин Акимку боится. Слова теперь поперёк ему не скажет. Это после того, как дворник ему чуть руку не сломал. Тот-то чуть что не по нему, кулаки распускать горазд. На Акима как-то руку поднял, а тот ему ладонь так сжал, что пришлось после в лечебницу обращаться. И ведь этот Ласкин даже в полицию не сообщил! Во как!

Серафим Сигизмундович бросил папиросу на землю, наступил на нее каблуком, кивнул Глебушкину и сказал устало:

– Пойду я, а то Алена Адамовна ищут меня, поди. Они страсть, как не любят, когда я в саду дым пускаю. Гневаются. Вот и приходится за воротами скрываться.

Глебушкин пожелал ему всех благ, и когда калитка закрылась, вышел из тени, решительно направляясь в сторону Акима, какой уже исчез во дворе дома. Савелий пошёл быстрее, придерживая фуражку. В тёмной арке дома, он проскочил красивый решетчатый заслон с витыми прутьями, какой отгораживал двор доходного дома от улицы, указуя тем самым, что не всякому туда ход есть, и разбежавшись, едва не воткнулся в того же Акима, какой что-то объяснял нищему, выпроваживая его вон. Нищий подчинился и, понукаемый строгими окриками дворника, ушёл со двора, поминутно оглядываясь и кланяясь.

А Аким, завидев Глебушкина, широко улыбнулся:

– Вы как тут, барин, оказались?

– Да мимо шёл, крики твои услыхал, думал помощь нужна! – Глебушкин тоже не отказал себе в улыбке.

– Нищих ныне развелось! Ясное же дело, зима скоро, они в город потянулись, пропитание ищут! Вот и лезут теперь во все места, не спросясь. Тут в двух кварталах ночлежка есть, я ему путь и указал. Не знаю, дойдёт ли?

– А ты чего с лопатою, Аким? – Глебушкин указал на предмет, что дворник продолжал покуда держать в своих руках. – Огород что ли копал?

– Да какой огород, барин! Канарейка у госпожи Рогальской из квартиры в третьем нумере окончилась намедни. А та сразу ко мне. Иди, говорит, Акимка, схорони. Да камушком укрой, чтобы, значит, я навестить могла при случае. А сама плачет жалостливо. Как такой откажешь? Ну я и пошёл. Сделал все чин по чину. Булыжничком, значит, укрыл. Теперь не стыдно и людям показать такое!

– А где ты птицу схоронил, Аким? – Глебушкин разглядывал лопату со вниманием. Изгваздана она была землею знатно. Савелий улыбнулся, ожидая ответа.

– Так на берегу! Вот тут недалече совсем, чтоб госпожа Рогальская дойти сумели. Оне ходют мало, все больше в экипажах ездят. А вы тут какими судьбами мимо проходили, Савелий Яковлевич? – Аким улыбался тепло, сверкая глазами. И лопату не прятал вовсе.

– Да я как раз к Алёне Адамовне наведывался, опись книг составлять.

– А этот ваш, Порфирий где? Навроде это он вчерашнего дня у ней в дому обретался?

– Да он, видать, занемог. Сегодня на службу не явился, Демьян Устиныч гневались, да велели за ним послать. А, покуда Порфирий не объявится, меня сюда наладили.

Аким, слушая Глебушкина, любовно разглядывал лопату, стряхивая с неё землю. Делал он все ловкими, привычным к такой грубой работе, движениями. И Савелию неожиданно стало несколько не по себе.

– Пойду я, пожалуй, Аким. – Он вдруг увидал, каковы руки у Акима! Мощные, сильные да ловкие, лопату держит легко, несколькими пальцами всего. Этакий богатырь, кого хочешь и закопать и выкопать сумеет, дай только волю ему.

Аким кивнул согласно, перехватил лопату ловчее, поглядел на Савелия весело, стряхнул у него сор какой-то с шинели и сказал своим обычным густыми дворницким голосом:

– Дождь начинается, кажись. Само собой, ступайте, Савелий Яковлевич. От греха подальше…

Савелий, занятый работой у генеральши, в окно почти не смотрел, потому и не заметил, что солнце давно ушло уже за тучи, которые вновь сгустились на небе, сошлись, прижавшись боками и набухли. Делалось уже темно и ветрено.

Кивнув дворнику, Глебушкин отправился не спеша по улице, придерживая фуражку. Пригибая голову от начинавшегося косого холодного дождя, он шагал широко, быстро, и не заметил сам, как оказался у дверей конторы, где и столкнулся с помощником начальника полиции Мышко, какой внимательно оглядывал порог, чуть наклонившись и делая ногами замысловатые кульбиты для удержания равновесия своей длинной фигуры. Глебушкин замер, разглядывая сию пантомиму. Арсений Фридрихович, не поднимая лица, присел на одно колено и зашарил руками по земле. Прохожие испуганно шарахались от него:

– Наблюдаете меня, Глебушкин? – Усмехнулся Мышко.

– Что вы надеетесь там найти? – Глебушкин перекинул длинный конец своего вязаного шарфа за спину и склонился над ним.

– Вам стоит запретить посетителям курить папиросы на пороге конторы. – Отозвался Мышко, поднял голову и улыбнулся. Глебушкин в недоумении распахнул глаза:

– Что вы имеете в виду, господин Мышко?

Но тот, не отвечая, достал из кармана пустой спичечный коробок и, не снимая с рук перчаток, уложил туда что-то, задвинув крышку. Коробок он убрал в карман и, поднявшись на ноги, отряхнул свои брюки:

– Идемте, Глебушкин. Нас ожидают.

Контору покидали последние посетители, Демьян Устиныч провожал какого-то купца, обещая ему вполголоса, что через пару-тройку дней, бумага, пожалуй, будет готова. Тот часто кивал головой и благодарил. Мышко и Глебушкин посторонились, пропуская его, а после вошли внутрь.

Аполлинарий убирал бумаги в сейф, стоя к вошедшим спиною. Место Порфирия по-прежнему пустовало, и стол его сиротливо дожидался своего хозяина.

– Не нашёлся Порфирий, Демьян Устиныч? – Глебушкин принялся разматывать длинный свой шарф, стараясь не возить кистями его по полу.

– Нет, Глебушкин. Представьте себе!!! Ваш товарищ будто сквозь землю провалился. Ни дома, ни на службе так и не появился.

И после сказанного он кивнул помощнику начальника:

– Доброго дня, господин Мышко.

– Доброго-доброго, Демьян Устиныч. Ваш человек, посланный ко мне в контору, изложил детали случившегося. Я бы не стал стол сильно волноваться, покуда ничего ещё неизвестно. Но, поскольку вы радеете за подчинённых своих аки за детей родных, что весьма похвально, то я постараюсь вам помочь. Как давно вы видели господина Лихоимцева, вспомните?

– Да тут и вспоминать нечего. Вчерашнего дня. Я сопроводил его к госпоже Прокопьевой для работы по описи книг домашней библиотэки, а после вернулся в контору, заглянув домой на обед. Более я господина Лихоимцева не видел, и в контору он не возвращался.

Мышко повернулся к писарям:

– А вы, господин Коровский?

Аполлинарий замкнул сейф и передал ключи Демьян Устинычу:

– Я тоже видел Порфирия лишь утром.

Они с Демьян Устинычем ушли в полдень, и более я его уже не застал.

– А где вы были после полудня?

– Сперва в конторе, а после, отпросившись, отправился домой. Пробыл там около часа и вернулся.

– Помирились с родными?

– Да. – Аполлинарий кивнул согласно.

– По вашему же совету, господин Мышко.

Тот улыбнулся и посмотрел на Глебушкина, какой стоял подле своей конторки, опустив голову и возил пальцами по столешнице. Все случившееся казалось ему страшной авантюрою.

Но он никак не мог понять её смысла.