Писарь Глебушкинъ

Мышко вгляделся в него, сморщив нос:

– У вас отличные ото всех сведения, как я понял, Савелий Яковлевич?

Глебушкин поднял голову и, покосившись на своего начальника, произнёс:

– Да.

– Изложите их нам.

Демьян Устиныч возмущенно зафыркал, но Глебушкин упрямо продолжал:

– Я видел Порфирия, когда он вернулся от госпожи Прокопьевой. И знаю, что он заходил в контору.

– Как ты мог видеть его, Глебушкин, когда с девицей своей болтал и руки ей лобызал на глазах у всех?! – Зябликов кипел гневом и фыркал, качая головою.

– Я в ту минуту обернулся и заметил, как Лихоимцев отворяет дверь в контору. Он был чем-то недоволен. Или расстроен. Я не разобрал.

– Тебе почудилось, Глебушкин! Ты, окромя дамы своей и не видал, поди, ничего.

– А откуда вы так хорошо все знаете, господин Зябликов? – Мышко подошёл к столу Порфирия и принялся оглядывать его со всех сторон.

– Вы когда в контору вернулись, Демьян Устиныч?

– Около двух часов пополудни примерно. Посетителей в тот час не было, господин Коровский уже ушёл тогда, а Глебушкин, контору оставив, на углу с девицею болтал. Я через окна и увидел.

Глебушкин покраснел отчаянно. Но Мышко вновь его выручил, наклоняясь под стол Порфирия почти весь и глухо вопрошая оттуда:

– И вы, Демьян Устиныч, более никуда из зала конторского и не отлучались? Так подле окна и располагались все это время?

Зябликов запнулся, покраснел от злости, поглядел на Савелия, который в ответ тоже не сводил с него глаз, а после произнёс нерешительно:

– Отлучался.

– Куда, позволите узнать? – Мышко вылез из-под стола, держа что-то в руке и внимательно это разглядывая.

Демьян Устиныч, сделавшись ещё более красным, зашевелил усами в смущении:

– Я чинил карандаш и обрезал руку. – Он протянул вперед два перебинтованных пальца. – И отправился в нашу туалетную комнату, чтобы смыть кровь.

– Которой было так много, что она оставила на полу свои отметины, какие вы не заметили. – Мышко пошевелил бровями и указал глазами на пол. Все повернулись туда и действительно увидели заметные на тёмном дубовом полу капли высохшей крови, дорожкой уходящие куда-то в задние комнаты конторы.

– Я искал в чулане повязку, чтобы перебинтовать руку, там у нас хранится походная аптечка. И не рассчитал, что кровь пойдёт слишком сильно. Потому и ушел в ватерклозет, чтобы смыть её сперва и остановить. – Демьян Устиныч крепко стушевался.

– Сколько вы там пробыли, господин Зябликов, не скажете?

– Я не наблюдал время.

– У вас брегет на цепочке…

– Мне трудно его было достать тогда. Кровь не хотела останавливаться.

– И вы ничего не слышали вовсе?

Демьян Устиныч покачал головою. А после, встрепенувшись, добавил:

– Хотя, постойте… В какое-то мгновение мне показалось, что я слышу приглушенные голоса, но я подумал, что это вернулся Глебушкин, терзаемый, как я понадеялся, муками совести. И приступил к работе.

– Я и вернулся тогда, Демьян Устиныч. И в конторе никого не было. Только вода лилась в туалетной комнате. Но я не знал, что там вы.

– Разумеется в конторе никого не было. Стало быть, вы сами признались, что Лихоимцев не возвращался сюда, и вы все сочинили.

– Я ничего не сочинял! Я видел Порфирия! Клянусь! Я его видел, он вошёл в наши двери, а после в контору заглянул посетитель. Но очень быстро вышел.

Мышко слушал внимательно, а затем подошёл ближе и сказал:

– Хорошо, господа. Заблаговременная картина произошедшего мне ясна. Теперь мой вопрос к вам. Это лежало под столом господина Лихоимцева. Как вы думаете, что это? И он показал клубок какой-то светлой шерсти на вытянутой руке. Клубок был легок и шевелился от невидимого сквозняка.

Аполлинарий шагнул ближе, разглядывая со вниманием:

– Похоже на кудель или корпию. Скорее даже на ватин.

– Вы уверены? – Мышко удивленно воззрился на него.

– Вполне. Его используют для утепления пальто. Но у Порфирия пальто не на ватине. Это я точно знаю. Он всегда хвастался, что в любую погоду носит обычное шерстяное пальто. И ему не холодно. Говорил, что это из-за закаливания. И морозы ему нипочем.

Мышко приподнял брови:

– И даже в наши суровые зимы, когда порой птицы на лету мерзнут, он все одно ходил в простом пальто?

– Да. И очень берег его.

Демьян Устиныч прошёлся по конторе, качая головою:

– Нас будто сглазили! Прокляли контору! Никогда ничего подобного в жизни не знал. А теперь? У нас уже люди исчезать начали! Чем это окончится? Ведь пропадём все за здорово живёшь! Что я Зосиме Лукичу скажу на то, что у меня полиция днюет и ночует свободно и скоро столоваться уже начнет?

– Ну будет вам, Демьян Устиныч, голову пеплом посыпать! Ничего не произошло ещё!

– Как не произошло, когда Лихоимцев сгинул без следа?! Куда он делся-то? Убили, должно быть, по дороге!

– Если и убили, то прямо здесь, Демьян Устиныч. – Не выдержал Глебушкин. – Вещи-то его в конторе! Стало быть, он приходил сюда!

– Час от часу не легче! Тьфу-тьфу-тьфу! Не хватало нам еще смертоубийства! Да и не приходил он. Он фуражку свою да перчатки эти мне передал, чтобы я в контору снёс. Ему мальчишка комнатный, что у Алены Адамовны служит, не понравился. Глаз, говорит, у него мудрен больно. Хитростию так и прыскает. Боюсь, говорит, умыкнет чего. Перчатки, сказал, дорогие, у него. Мне отдал на хранение.

Вот я и принёс все сюда. На стул положил да под стол задвинул, чтоб, значит, глаза не мозолили никому. Думал, придёт он, сам и приберет. А вот оно, как вышло все!

Так что не приходил Порфирий в контору, Глебушкин. Обманулся ты…

Глебушкин открыл было рот, чтобы возразить, когда Мышко вдруг спросил, продолжая внимательно разглядывать кусок кудели в своих руках: