Писарь Глебушкинъ

Потому Наталья, девица двадцати семи лет, тоже неровно дышала к учителю своего племянника, стремясь, по возможности, его накормить и обогреть.

Алёна Адамовна покачала головою, шуганула сына, поднимаясь следом за ним по ступеням, и кивнула Акиму, какой принялся скрести дорожки, собирая в кучу прелые листья и начинающий уже таять первый снег.

Едва генеральша, устроившись в гостиной с шитьем, испросила себе чаю, как рядом с нею возник управляющий Серафим Сигизмундович с докладом:

– Алена Адамовна, там к вам эти явились.

– Кто? – она повернула голову в его сторону, улыбаясь. Тот походил на нахохлившегося и обиженного кем-то воробья.

– Которые из полиции. Господин Мышко. По поводу экипажа.

– Проси, Сима. Да чаю им предложи горячего. Они, должно быть с улицы прямо, а сегодня морозно больно. Ох, рано холода в этом году завернули. Погляди, ягод на кустах сколь много. Птицам на радость. Зима суровой, поди, будет. О дровах надо побеспокоиться… Дмитрий Алексеевич едва от кашля избавились, печи топить хорошо надо.

– А этого вашего прощелыгу угощать али нет?

Глаза генеральши заискрились смехом. Её управляющий с первого раза невзлюбил Лихоимцева и всячески это показывал. Порфирий битый час сидел в комнатах, составляя опись книг, и уже успел сделаться всем недоволен. И стул ему был жесток, и стол низок и скрипуч. И перо царапало бумагу, и бумага не первого сорта, да и чернила, поди, застоялись. Серафим Сигизмундович не одобрял такого:

– Ну так, к себе ступайте, в контору. Там, видать, у вас все по высшему разряду сделано.

– Чаю вели мне подать, милейший. – Порфирий поморщился от резкого голоса управляющего. – Да погорячее. Ты, смотрю, для барыни своей дров жалеешь. Холодно в комнатах у вас.

Тот зашлепал узкими губами в возмущении, ибо в доме было натоплено жарко, но Лихоимцев дослушивать не стал, отвернулся. Однако, управляющий все ж таки оставил за собою последнее слово:

– У Алёны Адамовны спрошусь. Ежели велит вам подать чего, тогда извольте. А, нет, так в конторе своей отобедаете.

И ушёл, гордо вскинув голову.

Генеральша усмехнулась. И распорядилась и писарю подать чай с печеньем. И не беспокоить его попусту. Пусть работает.

Мышко оглядел большой зал, куда его пригласили. Дом Прокопьевой не производил впечатления своими размерами с улицы, был скромен даже, и любой, проходящий мимо, мог обмануться. Внутри он казался больше, чем снаружи, и был очень уютен и обставлен со вкусом.

Сыщик не замедлил это сообщить вслух. Алёна Адамовна улыбнулась довольно, протягивая ему руку:

– Вы щедры на комплименты, господин Мышко.

Уселись в кресла. Арсений Фридрихович от любых угощений отказался, чем вызвал самую искреннюю симпатию управляющего.

– Я не займу вашего времени, госпожа Прокопьева…

– Зовите меня Аленою Адамовною. Тем более, что мы уже знакомы с вами. Так что вы хотели открыть о моем экипаже?

– Вы знаете, что он был похищен у вас и найден подле парка?

– Да. Знаю. Удивительно, кому мог понадобиться не совсем новый предмет?

– Простите меня за любопытство, но откуда он у вас?

– Я приобрела его какое-то время назад, по смерти мужа моего, чтобы выезжать и вывозить сына. Наш, к сожалению, пришёл в негодность. А починкою я заниматься не могу. Да и рассчитав, каких денег это потребует, решила, что выгоднее будет приобрести новый.

– Да, в наши времена сии средства передвижения весьма дорогое удовольствие, соглашусь. Что нас ждёт в грядущем, в таком случае? Будем пользоваться услугами рикш, как в Китае?

– Или покупать их вместе с возницами… – Засмеялась Генеральша, показывая красивые зубы свои, ровные и белые, подобно жемчугу.

– Да, и таким образом сэкономим на лошадях. – Улыбнулся Мышко. – Покупка рикш была бы выгодна для нас, но мы совершенно не знаем этот вид передвижения. Он для нас тёмная лошадка покуда. А ну, как сломается? Как, в таком случае чинить его?

А наши умельцы, пользуясь невежеством соотечественников своих, погнавшихся за дешевизною, таких кренделей накрутят, что никаких ассигнаций не хватит. Вот и станет ваш рикша дороже экипажа.

– Согласна с вами, Арсений Фридрихович. – Кивнула головою Алёна Адамовна. – А я бы не сумела ехать спокойно, кабы меня человек вёз живой, а не лошадь. Мне бы жаль его стало…

– Вы очень добры. – Мышко склонил голову перед нею. – Но вернёмтеся к нашему делу. Это очень дурно, но злодеи, ограбившие контору Господина Зябликова, похоже воспользовались вашим средством передвижения, сбежав на нем после всего. Не припомните, где оно стояло, когда все произошло?

– Дело в том, господин Мышко, что я давала экипаж своей приятельнице Ираиде Алексеевне Удмурцевой. Мы знакомы с нею давно, она навещала меня, ей сделалось вдруг дурно, и она засобиралась домой. Просила позвать извозчика. Ну, а зачем ей извозчик, коли у меня есть экипаж? Я и уступила его ей на время. Она была очень благодарна. Сказала, что вернёт на следующий же день.

– А на следующий день мы как раз и обнаружили искомое подле парка, лошади были привязаны и жевали жухлую траву.

– Я совершенно не представляю, как так вышло.

– Скажите, ваша подруга одинока? Простите меня, но это не праздное любопытство, поверьте.

– У нее есть жених. Они собираются связать себя узами брака. Я за неё очень рада.

– Кто он, вы не знаете?

– К сожалению, так далеко я в своих расспросах не заходила. Ни имени его, ни рода занятий я не знаю.

Мышко поднялся:

– И последний вопрос. Ваша приятельница располагает деньгами?

– Вам не кажется, господин Мышко, что вы переходите рамки приличий?

– И тем не менее?

– У неё достаточно средств…

– Благодарю вас. Более отнимать вашего времени я не стану. Простите, если чем-то вас обидел. Но моя служба часто не оставляет места для сантиментов. И это, подчас, может спасти кому-то жизнь.

Уже в дверях Алёна Адамовна остановила его:

– Вы советуете госпоже Удмурцевой быть осмотрительнее, господин сыщик?

– По крайней мере, не торопиться никому доверять. В наше время это важнейшее условие выживания. Вы читали газеты? Вновь покушение на губернатора! Пьяный печник зарубил жену, пасынок разбил лицо отчиму, извозчик подрался с пассажиром, крестьяне сожгли дом помещика… И это в те времена, когда жители Лондона пользуются услугами подземки! А мы за восемь часов доезжаем до столицы! Двадцатый век не за горами! Прогресс! Все скоро полетят по воздуху, а тут грабят контору на двенадцать рублей, попутно угнав экипаж. Не сомневаюсь, что через сотню лет люди будут ужасаться нашей действительности. И не поймут, как мы так жили и ещё умудрились не погибнуть.

– Надеетесь, что люди грядущего сделаются лучше нас?

– Без сомнений. Прогресс не оставит им выбора. Трудно жечь поместье, летая попутно на монгольфьере.

Алёна Адамовна усмехнулась:

– Простите великодушно, но вряд ли человек изменится настолько, что у него и через сотню лет не возникнет искушения плюнуть с этакой высоты на темя ближнего своего.

Мышко засмеялся:

– Посмотрим, Алёна Адамовна. Посмотрим.

И за сим он откланялся.

Аким чистил дорожки, когда примерно через пару часов услыхал шаги. Распахнулись тяжелые входные двери. Он поднял голову. Писарь Лихоимцев спускался с крыльца в распахнутом пальто, из-под которого виднелся модный черно-белый жилет, туго натянутый на его мощной груди.

– Освободились, Порфирий Сергеевич?

Аким стоял, опершись на метлу и глядел на блеклое лицо Лихоимцева со скудным пушком над губами. Пушок шевельнулся недовольно:

– Да. Алёна Адамовна отпустили-с. Пойду в контору.

– Отчего ж не пойти, коль надобность есть. Ступайте …

Порфирий глянул на Акима:

– Тебя не спросили. Чисти давай!

– Так я чищу. У меня завсегда работа есть. – Аким сделал вид, что не заметил грубого тона писаря.

– Вот и работай! А то я Ласкину пожалуюсь. Больно ты в этот дом зачастил, негодяй!

– Так меня барыня попросили. Помочь надобно!

– Ты куда приписан, мерзавец?

– К шестому дому и округе.

– Вот и убирайся туда! А здесь я, чтоб тебя более не видал, понял?

– Ну, это, как барыня прикажут. Такое не вам решать, Порфирий Сергеевич. Вы тут, в этом доме, вообще ничего решать не станете. Даже не надейтесь на такое. – Аким перестал улыбаться. Глаза его, большие, чёрные, сделались серьёзны, в них зажегся гневный огонь, будто освещая все его смуглое красивое лицо и делая его чётче. Простодушное выражение исчезло из него. Перед Лихоимцевым явился совсем другой человек сейчас. Губы его сжались, руки плотнее обхватили древко метлы.

Писарь криво усмехнулся и чуть наклонился к дворнику, доставая папироску, чиркая спичкою и пуская дым ему в лицо:

– А это мы ещё посмотрим. Уйди с дороги, дурак. Хуже будет!

– Я вам Алёну Адамовну обмануть не позволю! – Аким глядел прямо и зло.

– Да кто ты такой есть, чтоб мне указывать?!

– Что тут у вас, господа? – Генеральша вышла на крыльцо, закутавшись в шубку:

– Вы ссоритесь?

– Нет, что вы, уважаемая Алёна Адамовна! Как можно? Я лишь советовал Акиму, где ещё прибрать надобно. Простите, если мы говорили слишком громко.

Лихоимцев бросился целовать женщине руки. Но она отняла их, пряча за спину:

– Ну будет вам, Порфирий Сергеевич. Что вы? Не нужно!

– Ваши руки так нежны и прекрасны, что я не сумел удержаться, чтобы не облобызать их. Прикажите, и я брошусь к вашим ногам!

Аким покраснел от гнева, но сдержался, лишь шагнул чуть вперед, возмущенно фыркая. Но Алёна Адамовна и сама была способна постоять за себя:

– Отчего же вы решили, что мне это нужно, господин Лихоимцев?

– Вы одиноки, и я подумал…

– Я отнюдь не одинока. И ваше поведение сейчас выглядит более, чем двусмысленно. Я прощаю вас за вашу молодость и неопытность, но более так не делайте!!! Иначе мы с вами поссоримся!

– Простите меня, милая Алёна Адамовна, но лик ваш так прекрасен, что я не умею молчать об этом. Вы запреты в четырёх стенах, а я готов помочь вам, я готов освободить вас!

– Ступайте, Порфирий Сергеевич! И я сделаю вид, что ничего этого не слышала. Но более не произносите подобных вещей. Иначе, я пожалуюсь вашему начальнику и попрошу заменить вас.

– Но я…

– Уходите! Немедля!

Аким широко улыбнулся:

– Проводить?

– Пошёл к черту! – одними губами произнёс Лихоимцев и поворотился к генеральше, которая смотрела на него с теплою укоризною.

– Простите меня. Прошу! – И сжал руки, глядя на неё несчастным глазами.

Она слабо улыбнулась:

– Ну ступайте уже! Вам пора!

Писарь поклонился и медленно пошёл к воротам. Алёна Адамовна проводила его равнодушным холодным взглядом и сказала подошедшему к ней Серафиму Сигизмундовичу:

– Надобно будет сказать Демьян Устинычу, чтобы прислал Глебушкина. Этот Лихоимцев становится невыносим. Очевидно, он посчитал мою вежливость авансом ему. Не желаю его больше видеть.

Тот согласно кивнул, следя за тем, как за Порфирием закрывается калитка.

Лихоимцев, кипя гневом, добрался до конторы за пять минут и с облечением вздохнул, увидав, что в этот час она пуста. Демьян Устиныч отправился, похоже, домой на обед. Дома, как он сказал, его ждала грибная солянка, какую он весьма уважал. Глебушкин, пугливо озираясь, говорил на углу улицы с какой-то мелкой девицей, держа её за руки. Аполлинарий, судя по звуку льющейся воды в ватэрклозэте, мыл руки перед обедом. На столе его ждал чай.

Порфирий шарахнул ладонью по столу и грязно выругался. Генеральша! Старая дура! Да она в ажитации должна быть, что хоть кто-то обратил на неё внимание!

А она – "Ступайте вон!" Много о себе понимает! Старуха! Тридцать четыре года! Кому она нужна такая!!!

Лихоимцев погляделся в стекло. Да, он не красавец совсем. Но он высок, мощен телом. Молод, наконец! Нужды нет, что он беден! Ну и что? Это совсем ненадолго! Дай только срок, и он непременно обзаведется деньгами! Он же не дурак, как этот убогий Глебушкин!

Звякнул дверной колокольчик.

В контору кто-то вошёл. Порфирий развернулся. Вошедший стоял в дверях. Улыбался, кивая головою.

Лихоимцев снисходительно хмыкнул и редкие усики его зашевелились над губою недовольно:

– Уже вернулись?

Человек вновь кивнул и вошёл в контору совсем. Руки он держал в карманах. Прокопий недовольно следил за ним. Тот подошёл близко, разглядывая писаря.

– Ну? – спросил Лихоимцев, продолжая ухмыляться. – Вы что-то хотели сказать мне?

Вошедший кивнул в третий раз и достал руку из кармана. Движения ея Прокопий не заметил. В грудь что-то ударило, его повело назад и он невольно уселся на стул, глядя попеременно то на посетителя, то на острый предмет, что торчал теперь из его груди. Тот странно подрагивал, будто отмечая последние биения его сердца. Посетитель наклонился, глядя в испуганные глаза писаря. Улыбнулся. И вышел. Колокольчики на двери весело зазвенели.

*

– Скажите! Скажите же мне все, Савелий! Это правда?!

– Нет, Аннушка. Я ходил в банк, а в участок заглянул по рассеянности своей, ошибшись дверями. Вам не о чем волноваться, клянусь вам! И потом, откуда вам известны такие подробности?

Савелий смотрел на предмет своей любви в недоумении. Девица прибежала к нему в контору часа через два после полудня вся в слезах. И была совершенно разбита. Сперва он, испугавшись, решил, что её кто-то обидел. Но оказалось, что все её душевные терзания из-за него. Она оглядывала Глебушкина так, будто он сделался героем газеты "Русский инвалид" и состоял в списках раненых.

– Приятель моего батюшки, наш сосед, Ксенофонт Еремеевич сказали, что видали вас недавно совершенно растерянным, бредущим по улице, будто без цели. И вы зашли в участок. На вас напали, признайтесь мне?! Вас избили, ограбили? Что произошло? Почему вы таитесь от меня? Скажите же мне правду!!!

Аннушка смотрела на Савелия снизу вверх, сложив маленькие руки свои на груди в волнении. Глаза её были полны слез и удивительно прекрасны сейчас. Глебушкин, залюбовавшись, осторожно взял её за плечи, оглядываясь, чтобы не скомпрометировать её пред прохожими.

Краем глаза он заметил, что в контору вернулся Лихоимцев. Судя по виду, тот был сильно чем-то недоволен и даже разгневан. Звяканье дверных колокольчиков донеслось издалека, и Савелий понял, что нужно возвращаться. Если он не придёт сейчас, Порфирий нажалуется Демьян Устинычу на его отсутствие. А он непременно это сделает.

– Аннет, милая, со мною все хорошо. Не волнуйтесь за меня! Я не пропаду, поверьте! Но, ежели я не вернусь тотчас назад, меня ждут неприятности. Я должен идти. Завтра же я буду у вас, обещаю.

И он, поцеловав девушке руку, бросился в контору, заметив попутно, что туда вошел посетитель. Фигура показалась ему знакомой.

– Постойте же, Глебушкин! – Донеслось до него, и он обернулся, увернувшись от проезжающего мимо экипажа.

– Осторожнее, барин! – рявкнул извозчик, натягивая поводья. Кто-то из прохожих испуганно вскрикнул.

Савелий вернулся к Аннушке. Та лукаво глядела на него. Слезы на её глазах уже просохли:

– Вы позабыли свои добрые слова, какими всегда заканчиваете наш разговор, Савелий.

Он усмехнулся и сжал её руки:

– Я люблю вас, дорогая Аннет!

– И я вас, милый Глебушкин. Ваши слова для меня, словно бы музыка. С этой чудной мелодией я встаю на рассвете. Произносите их чаще!

Глебушкин рассмеялся, медленно взял девушку за руку, притянул ладонь ее к своим губам, не сводя с прекрасного лица перед собою взгляда, и поцеловал. Она распахнула глаза, и не отнимая одной руки, другой нежно провела по густыми волосам Савелия, заправляя их за ухо. Ухо у Глебушкина слегка оттопыривалось, но это его ничуть не портило, а, наоборот, придавало ему некую лихость и задорность даже.

Он улыбнулся вновь, и улыбка расцвела на его лице, делая бледность его интригующей. Вновь отдалённо зазвенели колокольчики, очевидно, посетитель покинул контору.

Глебушкин повернулся, но прохожих было много, и человек, которого он хотел увидеть сейчас, должно быть, затерялся в толпе.

– Мне пора. Я не сумею проводить вас!

– Меня дожидается извозчик, не беспокойтесь. – Аннушка глядела на предмет своей любви, не отрываясь:

– Стало быть, намереваетесь меня покинуть?

– Я не могу иначе. Простите меня! – Глебушкин живо представил себя капитаном, что восходит на борт корабля, собираясь в кругосветное плаванье с неизвестным исходом, а его возлюбленная остается на берегу. Он сжал её руки, будто прощаясь надолго, вздохнул тяжело… И вновь не сумел уйти. Подле них оказался вдруг нищий, протянувший руку свою для милостыни.

Глебушкин порылся в кармане и подал ему монетку, тот поблагодарил и побрел далее.

– Ну ступайте уже. Да и мне пора, батюшка станет волноваться. – Аннушка наконец отпустила Савелия.

Он проводил её до извозчика, какому тоже протянул монетку со словами:

– Доставь, братец, с осторожностию.

– Не сумлевайтесь, барин. Довезу, будто барышня ваша из хрусталя сделаны.

Глебушкин тяжело вздохнул, провожая глазами отъезжающих, махнул рукою повернувшейся к нему девушке и отправился в контору.

И удивленно замер на месте.

Там никого не оказалось в этот час. Даже посетители отсутствовали. Позвольте, а куда подевался Лихоимцев? Он же, как с точностию запомнил Савелий, входил в двери. Но на месте его не оказалось, лишь был отодвинут стул, будто на нем только что сидели. Где-то, очевидно в ватерклозэте, лилась вода.

Едва Савелий уселся на свое место, принимаясь поспешно за работу, какую оставил, когда явилась Аннушка, как течение воды прекратилось, и на пороге возник Демьян Устиныч собственною персоною. Он с досадою вытирал руки, по пальцам которых струилось нечто красное, видом своим походящее на кровь.

Бедный Глебушкин вскочил на ноги:

– Демьян Устиныч! Вы здесь? А, как же домашний обед?

– Я уже вернулся. – Начальник конторы вновь затряс одною рукою, прижимая к ней пальцы другой.

Глебушкин шагнул к нему:

– Что с вами? Вы поранились?

Зябликов взглянул на своего любопытного подчиненного тяжёлым взглядом:

– Да вот, надумал починить карандаш, а нож соскочил и прямо по пальцу. Никак кровь унять не могу.

– Позвольте, я схожу в аптекарский магазин, принесу вам повязку. Здесь надобно перевязать. – Глебушкин шагнул было к дверям.

– Не стоит. – Демьян Устиныч торопливо поправил манжеты, явив на время поцарапанные где-то руки. – Не утруждайтесь, Глебушкин. Займитесь лучше делом.

– А где Лихоимцев? Я видел, как он вернулся в контору. И не наблюдаю его. – Савелий не мог оторвать взгляда от манжет начальника. Тот торопливо оправил их и спрятал руки за спину, нахмурив брови:

– Ваша пытливость делает вам честь, Глебушкин. Ещё бы она помогла вам в работе. Лихоимцев, должно быть, ещё не вернулся от Алёны Адамовны.

– Но он входил в контору. Четверть часа назад.

– Я никого не заметил, Глебушкин.

– А посетитель?

– Какой посетитель?

– Что был здесь только что?

Демьян Устиныч подошёл к Савелию вплотную, глядя прямо ему в глаза:

– Да. Вам определённо следует посетить аптекарский магазин, Глебушкин. И купить успокоительный порошок. Ограбление нашей конторы повлияло на вас сильнее, нежели я мог подумать. Может, вам стоит пойти домой?

– Но, Демьян Устиныч, я клянусь вам, что…

– Довольно, Глебушкин, прохлаждаться. Я знаю, что вы отлучались из конторы, покуда меня не было. Я закрою на это глаза, если вы сейчас же не перестанете говорить глупости. В конторе никого не было. Коровский отпросился по делу, Лихоимцев был у госпожи Прокопьевой, а я… Я, вернувшись из дому, все время оставался тут и имел честь наблюдать ваши амурные дела через окно.

Глебушкин повесил голову. Стало быть, он и впрямь обманулся, приняв за Лихоимцева кого-то другого. Но кого? Порфирий имел весьма мощный стан. Грудь его была велика, несколько даже навыкате, и рук своих к телу ему было почти не прислонить. Когда Аполлинарий восхищался этим, прося разрешения потрогать мускулы, Лихоимцев всегда уворачивался и говорил:

– Неча ко мне руки тянуть, Аполлинарий. Издали гляди. И не завидуй.

– Как ты такого достигнуть сумел, Порфирий? Ведь глядишься, словно бы русский богатырь.

– Упражнения гимнастические. Да обливания ледяной водою. Вот и весь секрет.

– И когда же ты все успеваешь? И как? Ты же от сквозняка нечаянного о прошлом месяце простыл, да носом шмыгал.

– Успеваю… И ничего я не шмыгал. Роман прочёл душещипательный, вот меня и пробрало. Чувствителен я весьма.

Глебушкин вздохнул тяжело, выплывая из воспоминаний, и собрался уже, было, вновь усесться за стол свой, как услышал:

– Глебушкин, ступайте, принесите мне кофей, он у меня на столе остался. А я покуда отойду…

И Демьян Устиныч вновь отправился в ватерклозэт. Очевидно, давешний домашний суп не пошёл ему впрок.

Савелий ушёл к нему в маленький кабинет и уже взялся за подстаканник, как вдруг увидал такое, отчего ему сперва стало жарко, после холодно, а затем он решил, что глаза подводят его.

На столе Демьян Устиныча, среди конторских бумаг, лежал довольно большой перочинный нож и острие его было окрашено красным. Даже деревянная рукоятка запачкалась. Глебушкину уже стали было мерещиться картины страшного преступления, когда он вспомнил рассказ начальника о починке карандаша, и вдруг успокоился. Вот вещественное доказательство того, что начальствующее лицо действительно чинило карандаш и поранило руку.

Глебушкин вздохнул с облегчением и вышел из кабинета.

Демьян Устиныч появился спустя время, принимая из рук Глебушкина подстаканник со стаканом, а следом за ним в конторе возник Аполлинарий со свертком под мышкой и весьма довольной физиономией. Скоро явились и посетители…

Примерно часов в пять вечера, когда возникла передышка, Савелий неожиданно вспомнил, что не успел пообедать, увлекшись работою. Да и не сумел бы он это сделать, так как раздал все отложенные на сегодняшний день монеты нищему и извозчику. Но это его не огорчило вовсе.

Ему и чаю вполне хватит. Сегодня он говорил с Аннушкою, и был так счастлив этим, а также её трогательною заботою о нем, что совсем позабыл про еду.

Вспоминая её милое лицо с небольшой морщинкою на лбу, он задумчиво помешивал ложкою невкусный конторский чай, когда прямо перед его носом возникли два пирога, упоительно пахнущих мясом. Он поднял голову. На него, улыбаясь, глядел Аполлинарий:

– Держи, братец! Это тебе!

– Что это такое? – Глебушкин удивленно воззрился на подношение.

– Пироги, брат Глебушкин. Поди позабыл, что это?

Он наклонился ниже и объяснил, улыбаясь:

– Матушка пекла. Я дома был. С отцом помирился.

Савелий, довольный, протянул ему руку, и тот крепко сжал ее.

– Ну, наконец-то!

Они наскоро, таясь от Демьян Устиныча, съели пироги, а после и окончился день. В конторе побывало ещё несколько посетителей с незначительными делами, и пришло время закрывать двери. Глебушкин и Аполлинарий в этот раз вышли вместе, словно бы пироги объединили их интерес, и весело переговаривались на пороге, когда Кузьма, доставая связку ключей, неожиданно спросил:

– А ваш товарищ, господа писари, что, не придёт вовсе?

Оба неожиданно замолкли, уставившись на него. А Кузьма пояснил простодушно:

– Вещи-то его остались. Я контору проверил сейчас, чтоб никто свечу зажженную не позабыл, гляжу, а фуражка его да перчатки под конторкою лежат, на полу. Будто смахнул их кто неосторожно. Я поднял да на стол положил. Прибрать бы надо. Запылятся.

Савелий в ужасе уставился на Коровского, который тоже глядел на него непонимающе.

И тогда Глебушкин решился спросить:

– А скажи, Кузьма, ты Лихоимцева видал сегодня?

– Отчего ж не видать, видал. – Кузьма, выбрал из связки один длинный ключ и теперь глядел на него, будто любуясь.

Ключ был долог весьма и с затейливою бородкою, что вызывало всегдашнее восхищение сторожа.

– Когда видал, вспомни.

– А чего вспоминать-то? Ну… Наперво, с утра. Оне в контору пришли, чаю едва испить успели, как Демьян Устиныч объявились. Тоже кофею себе испросили. Пока человек из ресторации пришёл, пока ушел. После оне отправились куда-то… Оба. Демьян Устиныч ещё предупредил, чтоб быстро не ждали, он домой заглянет. На обед, значится. Но вернулись оне не так, чтобы скоро, но и пробыли недолго. И были чем-то недовольны весьма. Даже, я бы сказал, злы. В сортире закрылись. И не выходили время. Вода все лилась там.

– Ты нам про Лихоимцева давай говори. Он в контору возвращался? – Глебушкин вдруг понял, что ощущает охотничья собака, какая почуяла уже дичь и стремится схватить её быстрее, чтоб та не улизнула.

Кузьма почесал в затылке, подумал и произнёс:

– Да вроде приходил…

Савелий и Аполлинарий переглянулись. Последний ещё не до конца понимал происходящее, но уже чуял его всей трепетной душою своею. Он ощущал, что имеет место какое-то происшествие, что уже принялось вдруг окрашиваться не совсем светлою краскою.