Писарь Глебушкинъ

– Зачем вы напали на меня? Там, в парке? Изображая собою грабителя? Для чего вам это?

Мышко сделался серьёзен. И удивился безмерно.

– Как вы догадались, что это я? По моей сегодняшней хромоте?

– У вас необычные глаза. Они различны оттенками. В другой раз соберётесь кого-то пугать – наденьте хотя бы очки. Поверх вашей маски…

Мышко улыбнулся и похлопал Савелия по плечу:

– А вы молодец, юноша. И вы очень внимательны. Простите меня. Тогда я просто хотел вас испытать. Напугать, чтобы вы признались. Но вы не признались. И я понял, что это не вы помогали грабителям.

– А может, я просто не испугался? Только и всего?

Мышко внимательно поглядел на Глебушкина, будто изучая его:

– Я настоятельно советую теперь вам никуда далеко не отлучаться, господин Глебушкин.

– Я все ещё под подозрением?

– Нет, просто, похоже, вы мне ещё понадобитесь. Вы ценный служащий. В отличие от вашей, нашей конторе такие нужны.

Он кивнул Савелию и после повернулся к Аполлинарию, склонившись к нему и сказав ему шёпотом:

– Не участвуйте более в мятежах, господин Коровский. Даже тайно. Вас исключили из университета, и вы из-за этого поссорились с отцом, верно? Помиритесь с ним. Он неплохой человек, поверьте. И очень переживает вашу размолвку.

Аполлинарий вытаращил на Мышко свои круглые глаза:

– Откуда вам известны такие подробности из моей жизни, господин Мышко?

– Это составляет мою работу.

Кот Василий слушал разговоры всех этих людей и радовался. Нет, ему положен бархатный сюртук и кружевное жабо! А ещё мягкое бархатное кресло. Он похоже, добыл своему другу новую интересную должность. Правда, неизвестно, когда её тому предложат, но все одно, надежда есть, что вскорости. Глебушкин не сломал его надежд. Показался во всей красе этому Мышко. И Василий был чрезвычайно горд. Собою. Вот как он ловко все обставил и придумал. Не все же ему крыс ловить да за мышами охотиться. Может, на что другое он ещё сгодится?

Вдруг ему, когда тоже дадут должность? И мышами теми одарят на серебряном блюде. С инкрустацией. Да нет. Плевать на мышей и блюдо. Разве это составляет счастье?

Конечно нет. Для счастия ему довольно и простого мягкого бархатного кресла…

Ну, и, чтобы друг Глебушкин был рядом. И чесал за ухом. О большем и мечтать нельзя. Или всё-таки можно?

И Василий затрещал радостно, потому что Глебушкин действительно принялся сейчас чесать его за ухом. Да не за одним. А сразу за двумя. Василий трещал от удовольствия, и треск это был слышен на всю, поди, контору.

*

– Это все прекрасно, господа! – Произнёс Демьян Устиныч задумчиво. – Но о грабителях мы так ничего и не узнали. Кто напал на нашу контору? И только ли с целью захвата денег оне явились?

Собирающийся уже уходить Мышко, обернулся на пороге:

– А об этом нам, скорее всего, расскажет завтрашний день. Точнее утро. А оно, как известно, вечера завсегда мудренее.

Глава 3

Аким вставал завсегда так рано, что можно было считать, что и не ложился вовсе. Иные господа только о такую пору с балов возвращаются да в постелю мягкую да тёплую падают, уставши от верчения на паркетах. Оне проходят по ступеням, оставляя после себя весною грязные следы от подтаявшего снега, осенью прелый лист, а зимою песок, каким это снег тот же Аким и посыпает, предваряя скольжение господских ног. Вот давеча госпожа Артузова из квартиры во втором этаже правого крыла их дома, поскользнувшись, едва на мягкое место не грянулась, вышедши из возка, хорошо её горничная поддержала. А виноват кто оказался? Ясное дело – Аким. Будто он песку пожалел. Ему Арест Иваныч, городовой, намедни оплеух надавали, чтоб с песком бережливее был. На тебя говорит, мерзавец, песку не напасешься. Все кругом обсыпал. А у меня, говорит, сапоги новые. И все в этом песке, да в парадную вон нанесло с прохожих. Да и песок возить каждый день не с руки тебе. Обойдёшься!

– Так вроде река рядом, Арест Иваныч. Да большая! Песку окрест много! Чего жалеть-то?

Ну и получил по уху.

А госпожа Артузова пощёчин навешала, за то, что льду не заметил да вовремя не прикрыл. Так и живёт. Тридцати пяти годов, воевал, ранение есть, пару крестов за подвиги получил, да и роду не самого захудалого, а никто об том и не знает. Ну дворник и дворник. Летом метет, зимою чистит.

Ни семьи, ни детей. Один. Васька вон захаживает, кот конторский, да писарь здоровается. Глебушкин. Вот и все товарищи его. Остальные глядят сквозь, будто и нет его. Одна отрада, наблюдать, как генеральша Алёна Адамовна на прогулку выезжает. Да здоровается с ним тепло. А ведь она его, поди, и не помнит вовсе. И не знает, что служил он ординарцем у её мужа, покуда ранение не получил, да его из армии не погнали. Уж он просил Алексея Алексеевича, мужа ея, генерала, оставить его при себе, но тот не согласился, нового себе отыскал помощника, у которого все ноги ходят хорошо. Лишь письмо с ним жене своей передал, да подарки сынишке малому. И все.

Аким искомое привез. А пока добирался, генерал тот и погиб. Сказывали, что пуля шальная, вылетевшая из расположения противника, сразила его наповал. А ординарца нового ранила легко. Выходит, что спас Акима Алексей Алексеевич, домой отправив. Так что явился он перед Алёной Адамовной в самый тёмный её час, когда она от слез и не видала ничего. А его, поди, и не запомнила. А он её навсегда в голове своей запечатлел. Будто картину какую. Вышел из её дома, да в трактир так и завернул. Сел, горькой себе попросил графин, закуски какой-то. Сидит, а пить не может. Горло сдавило. От жалости к этой женщине.

Она плачет, а дите за неё цепляется. А она его, нет чтобы нянькам передать, к себе прижала, в макушку его уткнулась и ну рыдать. Аким и ушёл тихонько.

А в трактире разговор услыхал, городовой с каким-то господином, видать владельцем дома. Дворник у них помер на днях. Напился, да в сугробе и замёрз. А другого днем с огнём не сыскать. Да ещё непьющего.

Ну он и вызвался, чтобы, значит, к Алёне Адамовне ближе быть. Помочь чем. Да и она завсегда у него на глазах окажется. Так и остался он при доходном доме господина Ласкина. Но господин этот фамилию свою будто нарочно получил. Для того, чтоб честных людей в заблуждение вводить. Ох и лютый он человек! Спуску никому не даёт. Злой, как черт! Чуть что любого кулаком в скулу.

Или хлыст из сапога достает. Ему уж и внушение делали, вроде как не в древности дремучей живём, а в веке девятнадцатом. Прогресс, как никак. А тут с кнутами, да на людей. Непорядок. Сам городской голова с ним говорил, из столицы приезжали, внушение делали, чтоб не позорил сословие своё. Он утихал на время, а после снова. Как что не по ему, глаза белеют, пена на губах возникает и давай орать да плеваться. Однажды к Акиму так подступился, а тот его за руку схватил да сжал так, что он пошевелиться не сумел. Стоит, глазами хлопает, а Аким ему лишь одно сказал:

– А ну, барин, не балуй!

Ласкин и присмирел после. И Акима даже зауважал будто. Тот ему кланяется, а хозяин в ответ кивает да о здоровье справляется. Так вот и пошло дело.

Аким работником добрым оказался, сидеть попусту не любил, всегда занятие какое у него было. То дерево сухое подпилить, то дыру где замазать, то стену покрасить. То жильцам каким помочь. Тот же вон господин Ласкин, как соберётся с семьей на дачу съезжать, так экипаж нанимает, да извозчика ломового, чтоб, значит, шкафы да стулья туда везти.

А грузить кто станет? Знамо дело, Аким! Он первый помощник в таком деле. Никогда никому в просьбах не отказывал. Вот и госпожа Прокопьева иногда к нему обращалась. Где шифоньер старый попросит разломать да выбросить, где дерево спилить. У неё самой прислуги не так много в дому. Ей, правда, все одно хватало. И она не жаловалась вроде. А ещё Аким качель для сынишки ее сделал. Верёвку купил толстую, бруски, доску широкую. Вот качель и получилась. Да хорошая такая, широкая. Детенок на ней без устали катался, так ему понравилось. А Алёна Адамовна подошла к дворнику и говорит:

– Спасибо тебе, Аким, такое ты дело благое сделал. Век тебе не забуду!

И такими глазами лучистыми глубокими глядит, что Аким, как увидал такое, так в них и потонул сразу. Голову склонил, чтобы интереса своего не выдать, а Алёна Адамовна смеется, будто птица какая щебечет.

Но тут уж городовой, Арест Иваныч подошёл ей почтение свое выразить, она и отвлеклась, а Аким сбежал потихоньку, пока опять по уху не двинули за то, что заместо работы лясы точит.

Алёна Адамовна проводила тогда его долгим взглядом. И вздохнула тяжело. Ординарец бывший мужа ея, а в простые дворники пошёл. Неужто ему жалованье за службу не положили? Да не могло такого быть! Алексей – человек благородный был и об Акиме отзывался всегда по-доброму. Говорил, что тот умел весьма, умом обладает острым, пытлив. Да смел еще. Обещался ему жизнь хорошую устроить. Рассказывал, что вроде мечтает Аким о доме небольшом с садом, где-нибудь на окраине города. Взялся, было, помочь ему в таком, да не успел. Так богу душу и отдал…

Она покачала головой, вспоминая мужа, кивнула городовому, да попросила сопроводить её в контору Зябликова, по важному делу, как она сказала. Тот с готовностию согласился.

В конторе ей сразу предложили горячего чаю или кофею. Она покрутила головою, будто кого-то разыскивая. Один из писарей, упитанный да высокий со строгой фамилией Лихоимцев, с готовностию встал из-за стола и подошёл к ней, поклонившись.

Генеральшу в конторе знали хорошо и всегда готовы были ей услужить.

Она присела за стол и вновь огляделась:

– А где Демьян Устиныч? Не вижу его что-то.

– Оне в полиции пребывают в связи с ограблением нашей конторы. Там их присутствие потребовалось, кажется подпись какую-то поставить. – Ответствовал Лихоимцев, щелкнув каблуками и принимая у Алёны Адамовны пальто. Второй писарь, Коровский, с красивым именем Аполлинарий, лишь покачал головою, подавая ей кофей в красивой чашке и вазочку с печеньем, а после, поклонившись, отправился за свою конторку, принявшись за работу.

– А ваш другой писарь, Глебушкин, кажется? Что-то я его не вижу… – Алена Адамовна осторожно отпила из чашки, держа её изящно, чуть отставив мизинец.

Лихоимцев огляделся. Народу в конторе не было, и он наклонился ниже, произнеся вполголоса:

– И он в полиции…

– Да? И почему же? И надолго ли? Он мне очень нужен. Хочу попросить, чтобы он составил опись книг нашей домашней библиотэки. Алексей Алексеевич собирался, да не сложилось, а я, выполняя его волю, хочу занять себя этим. Для отвлечения. Ваш Глебушкин весьма изящен в письме. Меня бы устроило…

– Простите меня великодушно, Алена Адамовна. Но позвольте сказать вам, что я бы вам не советовал обращаться к услугам этого молодого… ммм прохвоста.

Генеральша отставила чашку в недоумении:

– Прохвост? Глебушкин? Отчего вы так говорите об этом юноше? Он весьма благороден, как я успела заметить.

– Его подозревают в ограблении нашей конторы. – Лихоимцев ещё приблизил свое лицо к лицу генеральши, и его редкие усики над приподнятой губою зашевелились.

– Кто подозревает? – Алёна Адамовна чуть отстранилась от прыткого писаря, опершись корсетом о спинку конторского стула.

– Помощник начальника полиции Арсений Фридрихович Мышко… Оне были здесь вчерашнего дня.

– А при чем тут писарь?

– Тот мог устроить для грабителей ключи от сейфа. Разумеется, за вознаграждение…

– Вы так считаете? – Ноздри Алёны Адамовны затрепетали от весьма дурно скрываемого гнева. Она хорошо знала Глебушкина, и не верила подобным измышлениям.

– Так считает полиция, а не я. – Лихоимцев присел на стул и впился в лицо генеральши томным взглядом:

– Вам не стоит много думать о людях подлых и нечестных, когда рядом с вами находятся герои благородные, готовые служить вам верою и правдою.

Алёна Адамовна поглядела на писаря Лихоимцева с сомнением. Сей молодой оригинал всегда бросал на неё томные взоры, едва стоило ей показаться с визитом в конторе. Он каждый раз пытался неуклюже засвидетельствовать свое почтение, неумело целуя ей руку. Она такого терпеть не умела.

– Стало быть, господин Глебушкин под арестом?

– Нет. К сожалению, деньги удивительным образом нашлись.

– Тогда о каких подозрениях вы говорите, господин Лихоимцев?

– Я думаю, Глебушкин подкинул ассигнации в контору, чтобы отвести от себя эти подозрения.

Генеральша рассмеялась:

– Да вы фантазер, господин Лихоимцев! Но с вами весело.

Тот зарделся от похвалы, и в это время в контору вошли Демьян Устиныч с недовольным лицом, Глебушкин, бледный и осунувшийся, и незнакомый генеральше человек лет двадцати восьми, с каштановой бородкою на костистой, но довольно приятной физиономии. Миндалевидные глаза его искрились веселием. Увидев Алёну Адамовну, все трое бросились к ней, кланяясь и рассыпаясь в приветственных комплиментах. Она улыбнулась:

– Ну будет. Будет, господа… Мне, право, неловко…

– Разрешите представиться – Мышко Арсений Фридрихович. Помощник начальника сыскной полиции. Направлен для расследования ограбления сей конторы и поиска преступных элементов, посягнувших на неё. – Незнакомец говорил мягко и без лишнего подобострастия.

И чуть опустил голову. Густые, тоже каштановые волосы его упали на лоб ему.

– Алена Адамовна Прокопьева. Вдова генерала Прокопьева Алексея Алексеевича. Проживаю по соседству. Мой дом в двух шагах отсюда.

Он поклонился и поцеловал ей руку в тонкой лайковой перчатке:

– Генерал Прокопьев… Наслышан весьма. Не знал, к сожалению, лично. Но мне описывали его, как одного из благороднейших, смелых и талантливых людей нашего времени. Армия с его гибелью понесла невосполнимую потерю…

Алена Адамовна кивнула, тяжело вздохнув:

– Я благодарна вам за теплые слова, господин Мышко. Я также уже наслышана о вас, как об одном из самых лучших молодых сыщиков нашего времени. Говорят, у вас есть даже своя метода поиска преступников?

Мышко скромно улыбнулся, но ничего не ответил.

– Ты какими судьбами к нам, Алёна Адамовна? – Демьян Устиныч глядел ласково и с участием.

– Да вот, хочу ангажировать одного из твоих писарей, дорогой Демьян Устиныч. Мне нужно составить опись книг покойного мужа, требуется помощь человека с хорошим почерком. Сама я да и прислуга моя не отличаемся умениями, какие есть у твоих людей. Они настоящие каллиграфы у тебя.

– С готовностью, Алена Адамовна. Кого прикажешь прислать?

Генеральша открыла было рот, чтобы назвать имя, как вперёд сунулся Порфирий Лихоимцев:

– Я готов услужить, Демьян Устиныч, тем более, что работу свою уже исполнил, а новой покуда не намечается. Я, в отличие от того же господина Глебушкина, ворон не считаю, и всегда собран. А описи, это как раз по моей части. Ни в одной ещё и ошибки не сделал!

– Но… – Генеральша нахмурилась. Она хотела было возразить, но неожиданно поняла, что выглядеть это будет несколько двусмысленно. И промолчала. Простой и добрый Глебушкин нравился ей более всех в конторе, но она решила не добавлять ему горестей в его и без того непростую, насколько она знала, жизнь.

Демьян Устиныч кивнул:

– Когда человек от меня нужен, Алёна Адамовна?

– Думаю, к завтрашнему дню. Пусть приходит в полдень, я укажу, что надобно делать.

– Хорошо. Завтра к полудню господин Лихоимцев будет стоять у дверей твоей прекрасной обители.

– Ох, и сладкоречив ты, Демьян Устиныч. Но благодарю. Всегда на тебя положиться можно.

– Располагай мною, дорогая Алёна Адамовна. Рад оказаться тебе полезным. С мужем твоим мы были большими приятелями в юности. Память о тех годах во мне по сию пору сохранна. Скорблю безмерно о его безвременной кончине.

Она, всхлипнув, сжала его плечо и направилась к выходу, прикрыв рот рукою. Демьян Устиныч отправился проводить её до дверей.

Когда Алёна Адамовна покинула помещение конторы, Глебушкин повернулся к Мышко:

– Отчего же вы не спросили у неё об экипаже?

Тот покачал головою задумчиво:

– Всему свое время, господин Глебушкин… Всему свое время…

*

На следующий день пошёл снег, укутывая уездный город зыбкой пеленою. Близился Покров, предвосхищая наступление зимних ненастных дней. Кое-где уже топили печи, и дым поднимался над крышами, заставляя думать о заготовке дров, вызове печника, а, возможно, и трубочиста. Некоторые жители озаботились этаким заранее и теперь посматривали на других свысока. Широкая река, разделяющая город, несла свои воды медленно и устало, готовясь к грядущим зимним холодам, но ещё, покуда, не пытаясь схватиться льдом.

Аким чистил двор, разговаривая с Василием, который сидел на пеньке, что остался от спиленного ещё летом высохшего тополя и зябко поеживался. На его розовом носу задерживались слабые ещё снежинки и быстро таяли. Он несколько раз чихнул и с досадою вытер нос толстой, лохматой лапой.

– Вот, Васька, и зима грядет. Попрячется твоя мыша в норы, не достать её будет. Что станешь делать тогда, животинка?

Василий снисходительно глянул на дворника, вспоминая генеральшу Прокопьеву с ея колбасою. И очередным предложением переехать к ней. Должно быть, надо все ж таки соглашаться. По всем приметам зима грядет суровая. Вон рябины сколь много на ветвях алеет. Птицы там так и кружат, не боясь его, Васьки, сурового надзора. А как же! Столоваться-то им где-то надо! Особливо тем, которые в тёплые места не подаются с началом холодов. Эти нахлебники своего не упустят – жмутся ближе к человеку, зная, что может им что вкусное обломиться, ежели вовремя поворачиваться. Крошки какие. Или, там, семечки. Народ в городе простой, семечки лузгает тока так, да половину, поди, мимо рта и проносит. Шелуха летит на землю, а эти, мыши летающие, тут как тут, семечку хвать и на ветку.

– Вот, гляди ж ты, опять Модеста Африканыча сынишка баловались. Вновь бумаг намусорили, с окна все голубей пускаючи. Научил я его сдуру забаву эту складывать, он и рад стараться. А убирать кому? Мне же и убирать. Эх!

И Аким принялся сгребать подмокших голубей, сложенных неумелою рукою гимназиста первого класса юного Николая Модестовича из желтоватой разлинованной тетрадной бумаги. Туда неосторожно затесался даже оригинал из промокашки. Но этот и вовсе развернулся и промок, весь состоящий из чернильных пятен. На другом голубе, на самом крыле его, виднелась, сделанная рукою гимназического учителя размашистая надпись красными чернилами – "неудовлетворительно". И стоял восклицательный знак. Похоже, сие послание юный следопыт решился оставить без внимания своего строгого отца. Аким усмехнулся понимающе. Он метелкою собрал всю бумагу, сгреб её в мешок, и увязав ловко, отложил в сторону. На ветвях ближайшего дерева закаркала ворона, он прогнал ее, погрозив ей метлою, она снялась с ветки, раскинув крылья свои, очевидно воображая себя степным орлом, слетела медленно на землю и поглядела на Акима круглым черным глазом. И тут он услышал резкие голоса, как бы даже перепалку.

И поднял голову. Меж каменным добротным забором участка генеральши и каретным сараем, примыкающим к доходному дому Ласкина, угадывалось какое-то движение. Аким перехватил метлу навроде сабли и пошёл на звук, держась в тени стен. И замер на углу, прижавшись к кирпичам сарая, стараясь остаться незамеченным. Голоса стали громче:

– Приглушите голос! Немедля! Вы не дома! – Донеслось до Акима. Голос показался ему вроде бы знакомым, но он его не узнавал до конца.

– Вот именно, милейший. Я не дома! Вместо того, чтобы пить сейчас чай, сидючи в кресле, я стою тут с вами! А из-за чего? Из-за того, что вы обманули меня!

– Я?! Обманул? С какой стати вы это утверждаете?

Голоса снизились ещё, и Акиму пришлось напрягать слух, чтобы понять продолжившийся разговор.

– В конверте не было денег, милейший! Не было! А вы обещали, что будут!

– Никто не мог знать такого! Я сам остался в накладе!

– В каком накладе? В конторе орудует полиция! А вы сказали, что все пройдёт гладко! И никто ничего не заметит!

– Никто и не должен был ничего заметить! Я знал разве, что там окажется этот чёртов кот. И бросится на вас!

– А вдруг он бешеный? Я же могу погибнуть!

– Не нойте! Он не бешеный. Просто вы слишком трясли своими… – Тут слышно не стало, потому что говоривший перешёл на шёпот…

– Негодяй! Как вы смеете? Вы обязаны компенсировать мне издержки. Мне пришлось обращаться к доктору. Царапины ещё не скоро заживут!

– Не трясите ещё и своими грязными руками перед моим носом!

– Да я вам его сейчас совсем расквашу, любезный!

– Что? А вы сумеете? Вы? – Опять шёпот и издевательский смех.

Аким высунулся из-за угла и вгляделся в говоривших. Их было двое. Оба стояли в дурно освещенном тупике, и их фигуры терялись в темноте. Лица разглядеть не представлялось возможным. Раздался звук, похожий на пощёчину. Затем возмущенный вскрик, и резкий голос произнес:

– Убирайтесь! И не ищите меня более! Я не желаю вас знать. Уже жалею, что позволил себе связаться с вами! И запомните, вы должны мне за работу. Принесёте обещанное, и я вас знать не знаю.

– Чтоооо?

– Что слышали, милейший! Чтобы завтра деньги были у меня, иначе, я сообщу о вас.

И в проходе послышались решительные шаги.

Аким дёрнулся, шагнул назад, уходя дальше и прячась за дерево, чтобы как следует разглядеть говорившего, когда он выйдет на свет, как со спины донеслось:

– Дворник! Дворниииик! Аким!

Он обернулся. Подле него стоял управляющий из дома генеральши.

Сама она обозначала его дворецким, а домашние и лакеи называли бурмистром, чего он не терпел и завсегда на такое огрызался.

Это был невысокий сухонький человечек без бороды и усов, но с длинными тонкими волосами до плеч, Серафим Сигизмундович Ивченко.

– Госпожа Прокопьева тебя кличет. Дорожки убрать от снегу…

Аким поклонился и спросил:

– А садовник ейный? Не способен?

– Тебе милость оказывают, дурачина! – Управляющий нахмурился. – А ты ещё кобенишься, черт! Заболел садовник. Инфлюэнца, должно быть.

– Эта инфлюэнца твоя русской горькой обзывается! Я его в трактире вчерась видал. Он песни орал да смеялся не к месту. – Ухмыльнулся Аким. – Вот, говорил я Алёне Адамовне, что ненадёжный он у ней. А она его жалеет все…

– Не твоего ума это – такие вещи разбирать! Алёна Адамовна – женщина в разуме отменном. Ей лучше знать, кого жалеть, а кого нет.

– Само собой. Разве ж я спорю? – Аким пожал плечами и оглянулся.

Фигура в плаще, укутанная в длинный вязаный шарф по самый нос, двигалась к выходу со двора, и понять, кто это был, не представлялось возможным. Тьфу! Как не вовремя управляющего принесло!

– Пойдёшь?

– Скажи им, примерно через час буду.

Господин Ивченко кивнул и пошёл восвояси, ни разу не оглянувшись.

Аким быстро снял с себя передник, оставил метлу, замкнул дворницкую на ключ и решительно направился к конторе. Василий двинулся за ним, держа лохматый хвост свой трубою и перепрыгивая небольшие сугробики снега.

Глебушкин как раз решился налить себе чаю, держа в руках половину калача, когда увидел Акима чрез стеклянные двери.

Тот корчил странные рожи ему и махал рукою, призывая выйти наружу.

С тоскою глянув на калач, Глебушкин сложил его на испещренный кляксами лист, поставил туда же стакан жидкого чаю и, отряхнув руки от крошек, выскочил вон, даже не накинув шинели.

– Чего ты, Аким? Случилось что? – Он поглядел на приплясывающего от нетерпения дворника, ничуть не страдая от того, что видит его рядом с собою и даже говорит с ним запросто. При разговоре с губ Глебушкина срывались облачка пара. Холодало.

– Ваш господин с мышиной фамилией еще в конторе?

– Четверть часа, как ушёл.

– Вот ведь! Не успел я! – Аким почесал в затылке, сдвигая на лоб свою фуражку. – Разговор у меня к нему. Похоже, важный. Касаемо ограбления.

Глебушкин подался вперёд, беря дворника за плечо:

– Видал что?

– И видал и слыхал. Видать, разбойники тута ходют. Близко. Ругались меж собою.

– Пойдём. Погоди, только у Демьян Устиныча отпрошусь со службы.

Но начальника не месте не оказалось. Он решил сопроводить Лихоимцева к генеральше лично.

– Скажи ему, что я в полицию. К Мышко. Сведения новые появились. – Попросил Глебушкин Аполлинария составить ему алиби. Глаза его при том горели яростным азартом, какого ранее он никогда за собою не замечал даже. Чувство голода покинуло его разом. Калач был благополучно забыт им на столе.

– Смотри, Савелий, только быстро. И не найди себе на шею ещё каких приключений! – Аполлинарий улыбнулся. Он начинал обнаруживать к своему товарищу по службе дружескую симпатию. Тот намедни тепло поблагодарил его за помощь и заступничество и даже угостил половинкою калача, не принимая отказа, хоть у самого было в обрез денег. Аполлинарий, решивший отказаться сперва, угощение всё-таки принял, так как понял, что наблюдает пред собою рождение того самого типа нового человека, о появлении какого он мечтал со товарищи. Увлекшись сей философией, он позволил себе участвовать в паре студенческих выступлений противу особенно злобных преподавателей, не дающих житья. За что и поплатился отчислением.