Писарь Глебушкинъ

– Помогитееее! – заорали оба разбойника, сталкиваясь меж собою и влетая клубком тел своих аккурат в дверь сейфа. Грохнуло страшно. От такого трясения земли, папка с тесемками, лежащая совсем близко к краю, подалась вперёд, съехала по скрывающимся под нею другим её товаркам, как на салазках, и полетела вниз, грянувшись на пол с тяжёлым звуком. Тесемки развязались и бумаги, шелестя, поехали по половицам. Тут за стеной тоже раздался грохот.

Очевидно, сторож Кузьма, воспрянув ото сна, и пытаясь встать, сверзился с кровати впопыхах.

Грохот довольно быстро прекратился, ровно на столько времени, какое занимает надевание пары сапог.

–Спасиииитееее! – орал один из грабителей, пытаясь скинуть с себя вцепившегося намертво кота. Василий, довольный производимым собою эффэктом, рычал, почти как собака, и в руки никак не давался.

И тут на улице раздался свист, и дверь конторы затряслась. Поняв, что сей же час их тут и накроют, грабители ринулись к задней двери. Один уносил с собою кота, будто предложив тому свои услуги для передвижения.

Василий с таким согласиться не умел. Покидать родные пенаты он не собирался и проворно спрыгнул вниз, оставляя врага почти поверженным и жутко вопящим от многочисленных царапин и ран.

Дверь затрещала под дружным натиском явившейся подмоги в лице сторожа, дворника Акима, двух полицейских людей, примчавшихся на зов его прямиком из участка. И даже самоё Глебушкина, который проживал недалеко от конторы и явился на шум одним из первых. Ударив о стену, дверь распахнулась, пропуская в нутро конторы ворвавшихся спасителей. С городовым во главе. Сия добрая дружина мигом замерла на пороге, подсвечивая себе фонарём, какой держал высоко в руке дворник Аким.

Их взглядам предстал апофеоз недавней битвы – двери железного ящика были распахнуты настежь, бумаги раскиданы в беспорядке по полу, на одной даже отпечатался след от ботинка или сапога, а на сём ристалищном поле сидел конторский кот Василий, явившийся всем победителем. И хоть шерсть его топорщилась, а глаза горели неземным суровым светом, вид он имел собою весьма довольный.

На следующий день контора не работала. Прислали помощника полицейского начальника. Он представился коротко:

– Мышко Арсений Фридрихович.

И, более ни на кого не обращая внимания, принялся кружить по конторе, рассматривая все и делая записи в своём кожаном пухлом bloc-notes. На вопрос Демьян Устиныча: "Чаю?", тот лишь ответствовал сухо:

– Благодарствую. Но я на службе. Извольте сейчас мне не мешать.

Все писари и Демьян Устиныч с ними, пребывали на своих служебных местах, но посетителям в приёме было отказано, и на дверях красовалось объявление: "Контора закрыта по случаю пересчета бумаг".

Василий сидел перед дверью, по обыкновению спокойно вылизывая лапы, будто это не он совсем недавно совершил подвиг, изгнав грабителей вон. Его приятель Глебушкин собирал растоптанные приказы и решения в картонную папку, сидя на коленках посередь конторы. Другие два его сослуживца занимались сортировкою бумаг в железном шкафу. Порфирий Лихоимцев раскладывал документы на столе и считал их, слюнявя пальцы и поплевывая на них, а второй, невысокий крепыш с курносым носом и круглыми навыкате глазами, по имени, какого кот никак не умел понять, Аполлинарий Коровский, вынимал бумаги из железного шкафа, и тщательно встряхивая, укладывал на стул подле стола. Василий потерся боком о Глебушкина, обойдя его по кругу и не отнимая своей спины от его тёплого тела, вскинул хвост и услышал от подошедшего Демьян Устиныча:

– Васька, а ну пошёл отсюда! – Блестящий ботинок начальствующего лица поддел его под мягкий живот, приподнял над полом, перенёс к дверям и отправил прямиком на улицу.

– Он же воров спугнул, Демьян Устиныч. – Подал голос Глебушкин, вытирая лоб свой рукою. Рукава его светлой рубахи были закатаны до самых острых локтей. Из расстегнутого ворота торчала тонкая шея. Старый жилет, какой он надел сегодня по случаю холодной погоды, и какой носил ещё, будучи в восьмом классе городской мужской гимназии, чуток топорщился под мышками и был истерт там же почти до блеска, что становилось заметным, когда Глебушкин поднимал худые свои руки. И Василий удивился, отчего же друг его не ест мышей, какие он ему приносит с завидною регулярностию, чтоб подкормить. Ведь тощий такой, что, поди, скоро совсем переломится. А мыша, она вкусна весьма и для общего здоровья пользительна, потому как жиры свои нагуливает на природе, да на вольном выпасе. Ну и в домах тоже, на хозяйских харчах. А те вон хлеб едят, мягкий, белый, с румяною коркою. Вот она корки эти и таскает. И себе и Василию в пользу.

– Ему колбасы надо дать! – Услышал кот, и вытянул шею, чтоб послушать. Что там про колбасу хороший человек Глебушкин сказал?

– Экий ты добрый, Савелий. Неужто деньгами богат, дворового котофея купленной колбасой угощать? За какие-такие заслуги-то? – Аполлинарий оторвался от своего занятия по раскладыванию бумаг, шмыгнул курносым носом и поглядел на товарища своего даже с неким добрым ехидством.

В отличие от писаря Лихоимцева, всей душою презирающего Глебушкина, Коровский завистью к Савелию не болел. Лицо его приятеля по службе не вызывало в нем зубовного скрежета, что "Вот дал Бог некоторым черты, какие людям благородным иметь пристало, а они такого благорасположения божеских сил к себе не понимают, стало быть, милости сей не достойны! Потому и сидят в конторе с утра и до вечера».

Сам Порфирий протирать штаны всю жизнь у Демьян Устиныча не собирался. И верил в свою звезду, какая мигнет ему когда-нибудь своим ярким глазом да позовёт за собою, указуя путь. И путь этот станет прекрасен. Ибо Лихоимцев мечтал, как и Савелий, жениться.

Но не абы на ком, а на самой генеральше, чей дом расположен по соседству с их конторой и славен огромным яблоневым садом. Генеральша, конечно, стара для него. Тридцать четыре года противу его двадцати четырёх. Ну, ничего. Стерпится – слюбится. Переживём. Не так уж та и дурна собою.

А временами даже и мила бывает, когда выйдешь из конторы вечером, а она проезжает на закате в экипаже да улыбается прохожим, какие узнают её да желают ей здоровья. Порфирий понимал, что ликом не вышел, и хоть лицом своим румян да и телом велик и бел, но черты имеет самые заурядные, какие в его городке малом, откуда он родом, почитай, у каждого второго, потому как каждый второй этот каждому первому родня. А на того же Глебушкина, не в пример ему, Порфирию, генеральша всегда глядит с одобрением и кивает ему живо, потому как олух этот ликом одарен отменным. Волос у него светлый с золотом, плотен на голове и густ, а глаза голубые и глубокие, будто воды озера! Вот ведь! За какие-такие заслуги ему счастье-то привалило?

Ему, да вон дворнику Акимке. Ведь сословие того, поди, самое простое, крестьянское, а поди ж ты, каков вышел! Высок, крепок, строен. Волосья на башке чернее ночи, да вьются вольно.

И глаза черны весьма и огромны. Борода кудрява и, не в пример другим дворникам, аккуратна. Да и рубаха всегда на нем заштопана его собственною рукою и чиста. В каморке у него тоже чисто. Постель заправлена на солдатский манер, стакан с водой ставить можно, так покрывало натянуто. Ни морщинки на нем! Говорят, что был Аким военный человек в прошлом, с турками сражался, ранение имеет. Но это по нему и так видать.

Он ногу приволакивает слегка. Слушается она его дурно.

Но ему не мешает такое вовсе. В его нынешней дворницкой службе главное руки, а не ноги. Печи в парадных им всегда топлены вовремя, от того уют в доме, даже цветы имеются. Цветут вволю. В горшках глиняных да в корзинках. Господам нравится.

– Так Василий воров и прогнал самолично. Неужто вы не поняли? – Услышал Порфирий голос Глебушкина. И поморщился слегка. Тот возился с бумагами, сидя на полу, и штаны его были все в пыли да каком-то соре.

– Я через стекло двери видал, он одному грабителю в капуль вцепился, все кудри разметав, а тот его скинуть не умел. И потому криком заходился.

Помощник начальника полиции при этих словах вдруг остановил свое кружение по конторе, шагнул ближе и поглядел на Глебушкина с выражением удивления на лице:

– Как же вы, милейший, в ночной тьме все это разглядеть сумели?

Глебушкин сделался красен, как всегда бывало с ним, когда его словам не доверяли, и пожал плечами, сам не зная ответа на этот вопрос. Он видел происходящее, будто кто светил в конторе яркою лампою, но объяснить, как такое сделалось с ним, не сумел. И потому разом замолчал.

– Заливать ты горазд, братец. – Сказал Лихоимцев, и смех сорвался с губ его, будто лед по весне с крыши. Неожиданно и грубо. Порфирий желал этим смехом придавить слегка Савелия, устроить его на том самом месте, какое ему, по разумению Лихоимцева, более всего положено было – последнем.

– Потому и жалованье тебе положили самое низкое. Ни в чем ты не умел да не прилежен. Как тебя ещё из конторы не погнали-то?

Василий насторожился, заглядывая украдкою в дверь и болея душой за своего приятеля.

Как это погнали? А дружбу кто с ним водить будет? А за ухом чесать? Той же колбасою втайне кормить? Кот знал, что иногда, когда оставалась у скромного писаря монетка-другая, ходил тот в магазин колбасного человека Шварца и брал у него с прилавка чуток обрезков. Аккурат для него, Василия. И по этакой своей щедрости лишался того самого круглого чудного хлеба, каким сам завсегда обедать любил. И Васька весьма такое ценил и уважал. Вот и пытался приятеля своего нежадного мышами подкормить.

Нет! Не годится такую несправедливость над невинным человеком учинять! Спасать его надо!

– Ну что, Савелий, не нашёл денег? – Ноги Демьян Устиныча показались в проходе, и кот спрятался за угол, наблюдая того из своего укрытия.

Глебушкин поднялся, отряхивая колена и вновь краснея:

– Нет, Демьян Устиныч, не нашёл. Видать, украли разбойники. И часть бумаг с собой унесли…

– А бумаги-то им зачем, Господи? – Всплеснул руками начальник конторы, и от этого всплеска, рукава его чуток приподнялись, и Василий углядел у него на одной из рук, там, под манжетами, красную полосу, навроде царапины. Узрев вдруг удивленную морду кота, сидящего на пороге конторы, Демьян Устиныч, будто застеснявшись, руки проворно опустил и манжеты одернул, складывая ладони за спиною.

– Плохо, Глебушкин. Очень дурно. Зосима Лукич, узнавши про то, что тут у нас случилось, о деньгах уже справлялись. Интересовались, все ли с ними в порядке? Целы ли? Да на месте ли? Как же я ему скажу, что налетчики сейф вскрыть сумели, да ассигнациям, что там лежали сохранно, ноги и приделали?

Василий навострил уши. Как это, ноги приделали? Таким бумажкам кургузым, какие лапою гонять хорошо, заместо мыши, ноги приставить? Что ж из такого уродства получиться сумеет? Только ещё большее уродство. Деньга, она же не мыша! Она в руки бежать должна, а не из рук. Да и не бежит она вовсе, а прилипает. Это кот слышал как-то от того же Порфирия, когда говорил тот шёпотом второму писарю, Коровскому, что у городского головы к рукам ассигнации сами прилипают.

Прям, говорит, липнут к нему, будто он мёдом обмазан! Вот до чего ж люди животины чудные! Почище мышей будут! И занятия у них такие же.

Что мыша весь день колготится, да всякий сор в нору себе тащит.

Что человек все ассигнации к рукам подтягивает.

Это что же за дело такое, чтоб мёдом липким обмазаться, да ждать, когда к тебе этакое чудо прилипать станет? Да и как она, деньга эта, узнает, к кому липнуть, а к кому нет? Чует, что ли?

Фу, гадости какие! И кот, будто страшась, что с ним сделается то же самое, тут же вновь принялся вылизывать себе лапы.

Послышался шум.

На пороге возник городовой в сопровождении Акима:

– На след разбойников напали! – Радостно сообщил он, снимая фуражку и промокая платком едва намечающуюся лысину.

Та блестела. И редкие кудри, что ещё не покинули её, лоснились от пота. Посередь этих кудрей аллели свежие царапины с капельками крови.

– Что это у тебя, Арест Иваныч? – Начальник конторы указал ему на его рану.

– Да о балку башкой приложился. – Махнул рукою городовой, вновь надевая фуражку. – Только что! Покуда след в подвале твоей конторы искали, я и сподобился…

– Так что там с разбойниками?

– Свидетели есть, их экипаж в переулке ждал. Выскочили, как угорелые, да в него. Он их и умчал в один момент…

Аким согласно закивал головою, показывая этим, что принимал самое непосредственное участие в разворачивающихся событиях.

– Чудны дела твои, Господи! – Демьян Устиныч покачал головою возмущенно. – Грабители уже в экипажах на дело ездят! Где еще этакая дикость да отсталость случиться может? Только у нас в империи!

– Стало быть, не простые это разбойники. А с норовом. Много о себе понимают!

– А, может, это политические? – Лихоимцев глядел с ужасом.

– Типун тебе на язык, Порфирий! – Демьян Устиныч и вовсе заплескал руками и закрестился. – Ещё не хватало! И потом, политические все больше банками пробавляются. Такие, как мы, для них без интересу.

– Но деньги-то умыкнули! – Аполлинарий отложил последнюю бумагу в стопку и устало присел на стул.

– Да Савелий, поди, их сам куда сунул. В мечтах пребывая. А теперь запамятовал. А, мож и другое что… – Порфирий глянул на Глебушкина, который стоял, вытыращив глаза. Так же, как и Василий сейчас, до того слушавший разговоры тихо и без удивления. Нет, не нравится ему этот Лихоимцев. И имя у него такое… С хитрецой будто. Словно подмигивает кто да глаза щурит.

Демьян Устиныч повернулся к Глебушкину, глядя на того вопросительно. Тот задрожал от гнева, и бледность улеглась на его ланиты, как иней на траву ранней осенью.

– Демьян Устиныч! Я деньги прибрал, как вы мне велели! В трубочку скрутил, резинкою конторскою перевязал да в конверт сунул. Большой коричневый. А конверт в сейф убрал, в самый угол.

И тут в разговор вновь встрял помощник начальника господин Мышко. Он подошёл ближе, держа в одной руке свой bloc-notes, а другой сжимая карандаш и покусывая его оголовок.

Городовой вытянулся в струнку, завидев его:

– Ваш бродь!!!

Мышко поморщился:

– Будет тебе, Арест Иваныч. Не на параде.

И поглядел на Глебушкина, чуть прищуривши один свой глаз.

И тут Савелий увидел, что глаза-то у него разного цвету. Один голубой, а другой зеленый, в желтизну.

– А кто такое видел? – С интересом вопросил помощник.

– Никто не видел. – Глебушкин спрятал руки за спину, чувствуя, как ладони вспотели. Деньги эти являлись как бы и его собственностию. Но не совсем. Они им заслужены не были, а получил он их хоть и не путем обмана, но из-за своей горестной ошибки, какую и вспоминать теперь нужды ему нет. Стало быть, легко пришедшее, и легко и уходит. Но только, почему все так глядят на него, будто он тот самый разбойник и есть. Даже вон и Василий подошёл близко и потерся спиною о его ногу, будто утешая.

– А где вы эту ночь провели, юноша? Простите великодушно за любопытство. – Мышко постучал карандашом себе по губам, и на лице его вдруг возникло азартное выражение. Все присутствующие повернулись к Глебушкину, ожидая ответа.

– Дома… – Савелий и впрямь обретался дома, сказавшись больным после тех событий, что с ним приключились. И квартирная хозяйка поила его чаем, расспрашивая о делах… Юноша был тих, говорил мало, и она пожалела его, послав по его просьбе человека к Аннушке с объяснениями о его нездоровье. В ответ девица прислала записку, сладко пахнущую духами, где желала ему скорейшего выздоровления и обещала ждать встречи. Напившись чаю, он отпросился к себе. И очень скоро уснул.

Проснулся от криков за окнами, бросился вон, понял, что вопли раздаются подле его конторы и, едва явившись туда, узнал об ограблении…

– Следуя вашему рассказу, господин Глебушкин, только вы один знали, где хранятся деньги, поскольку вы их и укрывали, и ночью в комнате вы пребывали в одиночестве, и никто подтвердить не может, что вы все это время именно там и провели? – Полицейский помощник ухмыльнулся, глядя на стушевавшегося юношу. Он походил сейчас на заядлого рыбака, какой бросил в реку удочку и готовится подсекать, зная, что рыба уже заглотила крючок. Преступник им был, похоже, найден.

– Погодите, погодите, господин Мышко. Вы на что намекаете сейчас? – Демьян Устиныч покачал головою. – Глебушкин у нас на хорошем счету. И ни в чем таком замечен никогда не был.

Начальник конторы благородно умолчал о случившемся недавно.

– Так вы что, господин Зябликов, ручаетесь за него? – Мышко нагнулся и почесал за ухом Василия, который с тревогою ждал ответа начальника конторы.

Демьян Устиныч, оторопев несколько от того, что помощник начальника полиции знает его фамилию, какую он ему ещё не успел даже назвать, кашлянул и произнёс, с укоризною глядя на Мышко:

– Ручаюсь. Разумеется.

Глебушкин поднял на начальника взгляд. Он не ожидал сейчас от него этакой доброй поддержки. И не понял её даже. Демьян Устиныч вечно был им недоволен, часто ругался и грозил. А тут вдруг принялся защищать. На него это и вовсе не похоже. Но все одно, Глебушкин сделался ему благодарен. И выдохнул, ибо в воображении своём уже был препровожден в темницу, закован в кандалы и медленно умирал от несправедливости жизни, голода и тоски по Аннушке. Интересно, а станет ли она оплакивать его, едва узнает, что он погиб во цвете лет, сгинув в казематах по злому навету недобрых людей?

– Хорошо, Демьян Устиныч, вы человек уважаемый, и слово ваше немалый вес имеет. Но всё одно. Пусть юноша этот далеко от дома своего не отлучается. Потому что я от слов своих отказываться не намерен. Ассигнации в сейф им положены самолично. Знал, что они там устроены, опять же он. А разбойников, что контору вашу посетили, кроме шкафа железного, похоже, ничто и не интересовало. И отомкнули они его без труда. Будто кто им ключ от замка уступил. Так что все бывает…

Василий поднял голову и поглядел на Глебушкина, жалея, что не умеет ничего сказать.

Потому как, только он знал, что в конторе побывал вовсе не его приятель. Один из разбойников был ростом значительно меньше и более коренаст, а второй телеса имел обширные и пах сладко, будто бы той водою, о какой как-то говорил сам Демьян Устиныч, поминая недобро одного посетителя, что, по его словам, весь в ней выкупался. Василий не запомнил названия воды, что-то с колоннами связано. Контору потом долго держали при открытых окнах. А начальник ея чихал и утирался платком.

Городовой потоптался немного, глянул вновь на полицейского помощника, дождался от него разрешающего кивка, приложил руку к своей фуражке, да и ушёл покуда.

Василий фыркнул возмущенно от несправедливости жизни, и тут кто-то взял его на руки да и понёс с собою. Кот поднял голову. Дворник Аким. Глядит своими чёрными глазами на него да приговаривает:

– Пойдём, Василий, погляди, чего я для тебя припас…

В коморке дворника, куда вела со двора низкая дверь, обитая железом, было тепло. Узкая деревянная кровать, стол, да старый шифоньер, а еще большой сундук в углу, весь в трещинах, вот все, что и составляло её убранство.

На столе старая, заштопанная, но чистая скатерть с веселой бахромою о концах, на окнах пестрые занавеси в розах, видать, кто из жителей дома пожертвовал. Аким все принимал с благодарностию, кивал и кланялся.

Как принял и пирог с курицей, что стоял сейчас на столе в пестрой миске и источал такой аромат, что у кота аж слюнки потекли.

– Вот, Васька, Алёна Адамовна, генеральша, угощением одарила. За то что дерево сухое в ее в саду спилил третьего дня, а денег за такое не взял. Да и как у ней возьмешь? Она, хоть и генеральша, а все женщина одинокая. Вдова. Сынишка у ней хороший. Восьми лет всего. В том году в гимназию пойдёт.

Она добрая, не в пример многим. Никогда дурного слова не скажет. Не заругает. Да и бранных слов я от неё в свою сторону сроду не слыхал. Пирог вон сама пекла. Человека с ним прислала. Ешь говорит, Аким. Благодарствую за помощь. А мне одному скучно сидеть. Да и велик пирог-то. Много мне его. Вот с тобою трапезу разделить решил, как есть ты мой товарищ добрый. Всех крыс у нас в парадном переловил. Жильцы довольны. Да и я рад. Хоть сору меньше. На-ко вот тебе кусочек. Съешь за её здоровье.

Василий, понятное дело, от угощения не отказался, и ещё долго сидел у дворника, разделяя его восхищение генеральшей, делающей такие вкусные пироги.

А сам думал, как помочь своему приятелю Глебушкину вернуть его честное имя. Ибо таких вредных людей, как этот Мышко, Василий знал хорошо. Тот походил на самого злостного недруга, какой только мог случиться у всякого честного и уважающего себя кота – на бульдога. Тот, если и вцеплялся в кого, то оторвать его от добычи не было никакой возможности, покуда не загрызет. А Мышко в Глебушкина уже вцепился. Только сделал это покуда для других незаметно. Тайно. Но крепко. И Василий понял, что жизнь положит, если понадобится, за други своя, но этого врага рода человеческого (и кошачьего тож) от приятеля отцепит.

*

Едва Аким задремал, уложив мощные руки свои поверх стола и издав носом своим небольшую затейливую трель, как Василий вспрыгнул мягко с лавки, что устроена была под окном дворницкой, выходящим в проход меж домами, на самое окно, какое было слегка приоткрыто, пробрался через щель наружу и огляделся. Демьян Устиныч, усевшись в экипаж, скомандовал извозчику адрес, да отправился домой, тяжело вздыхая, Аполлинарий с Порфирием пошагали вниз по улице, намереваясь, очевидно, заглянуть в заведение, про какое Василий часто слышал, что оно обзывается странным словом "Трактиръ". Прозвание его писано было толстыми буквами, устроенными аккурат над входной дверью, и значения его кот не понимал. Как может место, от которого так вкусно котлетами пахнет да расстегаем, называться таким непонятным прозвищем, от которого, окромя треску и нет вовсе ничего?

Но долго ломать свою большую круглую башку над этим вопросом кот не стал, потому как глядел на друга своего – Глебушкина. Тот проследил, как сторож Кузьма замкнет дверь на ключ и пошёл медленно, подняв воротник старой, ещё гимназической шинели и укрыв в нее нос свой так, что его было не видать совсем. Василий, спрыгнув с окна, потрусил, было, следом за ним, как вдруг приметил, что странная тень отделилась от стены и направилась за другом его по пятам. Уже смеркалось. Сизые осенние сумерки улеглись на узкие улицы города, под ногами шуршала шершавая листва, какую, задумавшись, Глебушкин шебуршил шустро шагами, и шевелюру его шевелил шальной шкодник-ветер. Кот бежал следом за ним. Дорога писаря неожиданно пролегла мимо дома его в городской парк, где устроен был небольшой пруд, уложены дорожки и стояли скамьи. Гуляющие меж тем расходились.

Принялся моросить дождь. Экипажи и пролетки столпились подле входных ворот, некоторые горожане подзывали извозчиков. Глебушкин, в задумчивости двигаясь противу всей этой толпы, дошёл до берега пруда и остановился та, глядя на воду. И положил руку свою на одно из дерев, росших у самой кромки воды.

Рука его была красна от холода. К нему подплыло несколько уток, глядя вопрошающе. И он, порывшись в кармане, кинул им несколько очень мелких кусков своей булки, что служила ему обедом. Василий следил за ним. Тёмная чужая фигура приблизилась к его приятелю со спины, встав позади его. Кот вздрогнул испуганно, когда она схватила Глебушкина за шею, дернула, развернула к себе и прижав спиной к дереву, вопросила хрипло:

– Деньги где? Отдай!

Глебушкин, хватая ртом воздух, прохрипел:

– Каааакххие деньги?

– Какие у себя прячешь! Гони! Живо!

– У ммееення нннет никаких дддденегххх!

Писарь попытался оторвать руки грабителя от себя, но тот сжал его шею сильнее:

– Деньги давай, говорю! Убью!

Василий, наблюдавший происходящее, понял, что это, поди, давешний разбойник балует, и пошёл вперёд, присев на лапы так, что почти стелился собою по земле. Он торопился выручить своего приятеля из беды, какая нависла над ним сейчас. Грабитель стоял, расставив ноги, и из-под длинного макинтоша, в который он был облачен, высовывались крепкие ботинки.

– У меня нет денег. Пустите меня! Немедленно! – Глебушкин меж тем вновь попытался вырваться, схватил грабителя за руку, стремясь ослабить хватку его рук на своей шее, и тут Василий кинулся вперёд, вцепившись острыми зубами своими в ногу напавшего, аккурат выше его ботинок и, обхватив её ещё и лапами, выпустил с наслаждением когти.

Раздался вопль боли, разбойник разжал руки невольно, поворачиваясь поглядеть, что причиняет ему сии страдания и стремясь стряхнуть с себя разъярившегося кота, и Глебушкин получил нечаянную свободу. Которой тут же и воспользовался. Ринувшись вперёд, он толкнул напавшего на него грабителя в плечо, и тот, совершенно такого пыла не ожидавший, грянулся прямо в воды озера, взметнув целую тучу брызг. Писарь оглянулся, с мукою во взоре, увидал, что напавший на него разбойник преспокойно вынырнул из хладных вод, отплевываясь, и уже стремится к берегу, чтобы довершить, очевидно, свое злодейство по отнятию денег, и бросился бежать со всех ног к выходу из парка. Василий, успевший вовремя разжать лапы, чтобы тоже не оказаться в противной воде, какую терпеть не мог, сплюнул нитки от штанов грабителя, какие с усердием прокусил, проследил за тем, как тот выберется из воды, весь облепленный своим плащом и тиною, фыркнул победно и тоже потрусил по дорожке к выходу из парка. Он несколько раз оглядывался, не идёт ли кто следом, приседал и прижимал уши свои к голове. Но никто не следовал за ним, а редкие в этот час прохожие мало обращали на него внимания, занятые своим делом.