Писарь Глебушкинъ

Примерно через четверть часа он сидел уже в конторе на стуле своего приятеля, вылизывая шерсть, и, довольный, урчал. В сражении с этаким подлым человеком, они с Глебушкиным вышли победителями.

Он уже принялся, было, клевать носом, окунувшись в тепло конторы, как вдруг узрел, как ему показалось, мышь, что преспокойно сидела в гнезде для перьев на старом чернильном приборе, что устроен был на столе у Глебушкина. Возмущенный сей наглостию, потерявшей всякий стыд и совесть презренной животины, Василий запрыгнул на стол, бросился к чернильнице и ухватил мышь зубами. И в то же мгновение понял, что это, как бы, не совсем мышь. А, если по правде говорить, то и вовсе не мышь.

Он выплюнул неожиданную находку на стол. И вдруг понял, что это свернутые в трубочку и перевязанные конторскою резинкою ассигнации. И поразился! Так вот как, оказывается, оне сами к тебе прилипают! Поди ж ты! Такого чуда он сроду не видал! Стало быть, вот, как все происходит-то у людей! Друг его эти деньги, видать, тут оставил, а разбойники, по случаю своего крайнего невежества (Василий знал, что оне все такие!) в чернильный прибор и заглянуть не подумали, все больше ящиком железным интересовались. Так им и надо! А тянулись бы ко многим знаниям, умели бы, как тот же Глебушкин, выводить буквы на бумаге, так сразу бы в чернильницу нос и окунули! Из интересу.

Василий поддел лапою сей малый сверток, скинул его на пол, да и погнал, играя, по полу. Сверток далеко не убегал, и Василий чувствовал себя теперь наравне с городским головою, какой тоже отличен ото всех был умением задерживать подле себя ассигнации. В мечтаниях своих Васька уже видел себя сидящим на широком мягком кресле, какое господам пристало, одетым в бархатный камзол и манишку, и сам голова подносил ему мышей на серебряном блюде с инкрустацией. А рядом, в таком же кресле располагался бы его друг Глебушкин, какого Василий приказал бы сделать своим заместителем. И все бы, особливо Демьян Устиныч, да ещё этот Мышко противный, тому бы кланялись. И никто не посмел бы отправить его в участок или подозревать в нечистых намерениях. Думая так, кот загнал сверток ассигнаций в тёмный угол подле входа в подвал, где стояла плошка с водою и постелена была ему Глебушкиным тряпица, улегся на деньгу своим мягким тёплым животом, чтоб мыша не умыкнула, обернулся пушистым хвостом, да и уснул покуда, вздыхая счастливо.

Утром контора была полна людьми. Прознав про досадное происшествие, что в ней приключилось, народ приходил вроде бы справляться о здоровье Демьян Устиныча со товарищи, а сам шнырял глазами по стенам да по углам, выясняя, как все было, и где ж те несметные сокровища, на какие покусились залетные гости. Сокровищ не наблюдалось, и все вскоре потеряли интерес. Глебушкин был бледен и несколько вял, беспрестанно покашливал и тер шею, будто у него болело горло. Аполлинарий, оторвавшись от переписывания какой-то бумаги, взглянул на него:

– Никак ты заболел, друг Савелий? Гляди, и нос у тебя красен сделался и голос хрипит. Отпросился бы у Демьян Устиныча со службы, да доктору показался. Он бы тебе порошков каких дал. А то, гляди, подхватишь инфлюэнцу, и кирдык.

– Я не болен, Аполлинарий. – Ответствовал Глебушкин, и слабая улыбка озарила его бледное лицо. – Шарфом, должно быть, горло перетянул более, чем нужно, вот и болит теперь.

– Не заливай, Глебушкин! – Порфирий ловко осыпал красиво исписанный лист песком и сдул его прямо в сторону Савелия. – У тебя отродясь на шее, окромя прыщчей, ничего не водилось. Она у тебя длинна, на манер гусиной, никаких шарфов не хватит, чтоб прикрыть. Даже драдедам жаль на тебя тратить, не то, что нити шерстяные. Хотя по тебе, Савелий, другой галстук плачет. Ежели вон помощник инспектора в тебе вора признает, по этапу пойдёшь.

Савелий покраснел, после вновь побледнел, поднялся с места, собираясь что-то сказать, но тут к нему шагнул как-то неловко искомый Мышко, собственной персоною, и поглядел внимательно. Bloc-notes в его руках не наблюдалось, верно, записывать не станет. Тогда, зачем он здесь?

– Как вы, Глебушкин, сегодня? Нет идей, кто мог ограбить контору?

– Простите великодушно, Арсений Фридрихович, – Ответствовал Савелий, становясь ещё более бледным и демонстрируя удивительную памятливость к именам. – Но, сдается мне, воспитанные люди сперва желают здравия предмету своего разговора, а после задают вопрос.

Писари ахнули от такого вольного обращения Савелия с представителем власти, а Демьян Устиныч даже крякнул, закашлявшись, и произнес, слабея голосом:

– Что ты себе позволяешь, Глебушкин?

Мышко поморщился на такое сперва, а после улыбнулся криво:

– Ну будет вам, господин Зябликов. Излишнее рвение в воспитании юнцов мне от вас не требуется. Молодой человек прав. Я не поздоровался. И в контору вошел, не сообщая о себе. Хотел лишь довести до вашего сведения, что подозрительный экипаж, схожий с тем, на каком отбыли грабители, был найден вчера спокойно стоящим подле ворот городского парка, а молошница, что доставляет молоко в дом госпожи Прокопьевой, генеральши, любезно сообщила нам, что уже видала его неоднократно меж забором поместья Алёны Адамовны, улицей и вашею конторою. У него был сбит лак с правой стороны и проседала одна пружина.

– Экие у нас пошли молошницы, в экипажах сведущие. – Удивился Демьян Устиныч. – Будто не в России-матушке живём, а в Северо-Американских Соединенных штатах. Там, говорят, особы женского полу в штанах мужских расхаживают свободно, греха не боясь. Неужто сия болесть вольная уже и до нас докатилась?

Мышко засмеялся весело, отчего показался всем молодым и задорным:

– Да нет, Демьян Устиныч. Молошница ни о чем таком в строении экипажа представления не имеет. Она его так признала. По виду… Мы его под ваши двери доставили. Извольте взглянуть, может тоже видали когда?

Все служители конторы высыпали на улицу, принявшись оглядывать экипаж, шуганув при этом мальчишек, что толклись подле него, трогая крепкие колеса и любуясь сиденьями из зеленой кожи. Лошади впряжены были в него отменные. Да и сам предмет гляделся всем очень дорогим и красивым.

– Так это, похоже, личный экипаж жены Зосимы Лукича, Марьи Андревны. К именинам ей подаренный самим городским головою. Она с госпожой Прокопьевой дружна, ездит к ней часто на чай. Неужто умыкнули сию забаву разбойники? – Всплеснул руками начальник конторы.

– Странно. Заявлений никаких о таком не поступало. – Мышко покачал экипаж, чтобы, очевидно, проверить упругость его пружин.

И тут подошёл Аким. Он прихрамывал, более, чем обычно приволакивая ногу. Мышко воззрился на него удивленно, а Демьян Устиныч спросил, чуть заметно морща лоб:

– Чего ты, Аким? А с ногою у тебя что сделалось? Вновь рана открылась?

Дворник склонил голову в благодарность за участие и сказал:

– Да нет, Демьян Устиныч, это у меня завсегда так об сию пору. Как дождь соберётся, так ломить принимается, что хоть на стенку лезь. До скрежета зубовного пронимает. Сил никаких нет. Чем придется лечиться приходится. Доктор мне не прописал ничего. Само, говорит, пройдет.

– И чем же ты спасаешься, дворник? – Зябликов чуть склонил голову.

– Да беленькой чаще. Али настойкою ея. А от ней у меня голову крутит. Себя не помню. Нельзя мне…

Мышко хмыкнул понимающе и сказал, предвосхищая возмущение Демьян Устиныча тем фактом, что дворник их может быть замечен в питии, поглощая беленькую, как сивый мерин:

– Я вам, Аким, дам порошки, будете пить их по два разу в день, утром и вечером, это вас чуть спасёт от вашего ревматизьма. И ещё, я поговорю со знакомым земским доктором, устрою вам встречу. Вам стоит ему показаться. А настойками злоупотреблять не рекомендую.

– Да я не злоупотребляю, барин, что вы. У нас по этому делу достоинство есть.

– Я не барин, Аким. Я помощник инспектора полиции Арсений Фридрихович Мышко. Расследую ограбление конторы господина Зябликова. И у меня тоже, как и у тебя, Аким, болит сегодня нога, подстреленная когда-то преступным элемэнтом. Потому, я тебя прекрасно понимаю сейчас. И предлагаю лечение. В этом мы сходны с тобою.

Аким удивленно поглядел на него, будто не понимая, как мог этот нарядный молодой барин, какой барином не хотел обзываться, так легко, добром поставить себя на одну доску с ним, человеком самого низшего теперь сословия. А Мышко меж тем спросил его, глядя вроде даже и ласково:

– Скажи мне, мил человек, тебе этот экипаж не знаком часом? Не видал его на вверенной тебе территории?

– Да как же не видать – видал. И неоднократно. Это генеральши Прокопьевой вещь. Она в ней, почитай, как три месяца на моцион выезжает. Последние три дни только её не видал. Да она навроде больна теперь. Мигренью, говорят, страдает.

Все переглянулись.

– Что ж, придётся навестить госпожу Прокопьеву в самое ближайшее время, едва ей сделается лучше. Ну, а теперь пойдёмте-ка в контору. Стоит поговорить ещё о пропавших ассигнациях. У меня есть кое-какие соображения на этот счёт.

Меж тем, кот Василий проснулся в своём закутке, зевнул, сощурив глаза и ещё больше сведя их к переносице и явив миру свой розовый шершавый язык. Вытянув лапы, он изогнулся, почти доставая головою до своего подвижного хребта. И вдруг вспомнил, какое у него важное дело. Спасти бедного друга Глебушкина от наговора коварного человека Мышко.

Услышав голоса, он поднялся и выглянул из-за угла. Внутрь конторы входили сейчас сам Мышко, собственною персоною, хромая слегка, будто нога у него болела. Следом топала высокая фигура дворника Акима в переднике, тоже по обыкновению, приволакивающего ногу, затем шёл, размахивая руками, Демьян Устиныч довольно резво, а за ним, будто цыплята за курицей, тащились все писари. Глебушкин плелся последним, волочась еле-еле. И не поднимал головы.

Расселись на свои места. Мышко встал на середину конторского приёмного зала и оглядел всех присутствующих. Случайный посетитель заглянул, было, в контору, но неожиданно попятился, испугавшись обилия серьёзного народа, и исчез в толпе, что двигалась по улице, никуда не спеша.

А Мышко бросил Акиму:

– Прикрой дверь, любезный.

Тот выполнил приказанное и замер на пороге. Совсем идти внутрь он будто бы страшился.

Мышко кашлянул, привлекая внимание слушателей и, наконец, достал свой bloc-notes, в котором давеча делал записи. Василий, понимая, что разыгрывается самая кульминация поставленной помощником инспектора пьесы, отправился к себе за вещественным доказательством невиновности своего приятеля. Никто покуда этого не заметил. А Мышко начал свою речь:

– Итак, господа, предварительные выводы, сделанные мною из открывшейся картины ограбления конторы. Здесь… – он потряс своим пухлым bloc-notes. – То, что составило само преступление.

Глебушкин нашёл в себе силы поднять голову. Сатрап Мышко, очевидно, собирается его обвинить в случившемся. А, как же иначе? Писарь молод, стало быть, до денег жаден. И те ассигнации, что попали ему в руки, из оных выпускать не захотел. И припрятал. Всю вину на него повесить очень легко, ибо нет у него ни родни, какая могла бы его защитить, и отсутствуют те же деньги, что сумели бы спасти его от несправедливого суда.

Мышко глянул на него, как писарю представилось, с особым ехидством, и продолжил:

– За день до ограбления, как известно, в конторе было лишь двое человек. Уважаемый Демьян Устиныч Зябликов и младший писарь, господин Глебушкин. Посетителей в тот день почти не наблюдалось, по случаю дурной погоды. Как известно, к середине дня данное заведение посетил городской голова Зосима Лукич Таланцев. Собственной персоною.

И в этот промежуток времени пребывания его в конторе, происходит что-то, что заставляет его сперва ругаться, буквально благим матом, затем говорить спокойно, а после неожиданно отправить господина Глебушкина с запискою в банк. Все ли верно я излагаю, господин Глебушкин?

Савелий поднялся:

– Вы ни в чем не ошиблись, господин Мышко.

Тот кивнул ему снова сесть и продолжил:

– По дороге уважаемый Савелий Яковлевич зачем-то заглянул в полицейский участок, вышел оттуда, совершенно поменявшись в лице, а после отправился в банк. Где, по предъявлении им бумаги за подписью городского головы, ему была выдана сумма в 12 рублей с полтиною. Обозначенная, как премия лично господину Глебушкину.

И у меня рождается вопрос, каково же подлинное содержание бумаги, что была на руках у писаря изначально? Но, со всей очевидностию, поменялась во время его похода.

– Подменил, шельма!!! – Порфирий стукнул себя по колену, радостно засмеявшись. – Верно говорят, что в тихом омуте! Вот завсегда ты мне не нравился, Глебушкин. Больно благообразен да услужлив! Все тебя потому жалеют, а по тебе давно Сибирь плачет! Истинно, по этапу тебе идти. В кандалах да колпаке тюремном!

Глебушкин закрыл глаза. Под веками отпечаталась Владимирка, по какой завсегда ведут по тому же этапу заключенных и, что тянется унылою лентою через всю империю да прямиком в Сибирь. Он, ясное дело, заболеет в пути и умрёт там, далеко, прямо на дороге и его зароют где-нибудь в лесу, на тюремном кладбище.

– Ну, это вы махнули, господин Лихоимцев! – Мышко улыбнулся криво. – Благообразность да услужливость на службе конторской не грех, а благо, поди. Ну-ка, подскажите мне, Демьян Устиныч, к кому чаще подходят с просьбой посетители и кому чаще жалуются на несправедливости судьбы оне?

– К Глебушкину. Верно. – Начальник конторы, до того, даже не задумавшийся о таком, вдруг будто бы прозрел. А ведь и правда! Особливо немолодые дамы да матери семейств, проникнувшись симпатией к скромному и тихому писарю, порой раскрывали ему всю свою жизнь.

Но он ни разу этим не воспользовался, иногда не собирая с них денег вовсе или забирая лишь малую толику, хоть мог получать, помимо жалованья, довольно много.

– Насколько мне известно, к нему часто обращаются с просьбою, чуток подправить бумаги, в пользу того или другого лица. Верно?

– Нет, не верно, господин Мышко. – Савелий распахнул глаза, за которыми Владимирский тракт исчез проворно, и возникло мятежное пламя, какое было ему не унять никак:

– Сии предложения можно перечесть по пальцам, да и то я ни одного подобного не исполнил!

– А свидетели неисполнения есть? Или так, для красного словца брякнули, господин Глебушкин? И кто о предложениях сиих вообще слышал? – Арсений Фридрихович, хромая, пододвинул себе стул и уселся противу стола Глебушкина. Тот глядел внимательно на помощника инспектора, понимая, что с ним самим теперь покончено. Кто в обычном шуме конторы мог услышать, как он отказывал кому-то в подделке бумаги. Да никто.

– Я слышал! – писарь Лихоимцев торжествовал, похоже, победу.

Глебушкин даже не подозревал в своём сослуживце подобных глубин нелюбви к себе.

– Ему некий господин Малкин деньги сулил за подделку решения суда, какое его не устроило. И обещался ему целых четыре рубля за услугу отсыпать. Четыре! Можете себе такое представить, господа? Я сам лично все слышал. Своими ушами.

Глебушкин опустил голову:

– Я ему отказал!

– А никто отказа твоего не слыхал, Глебушкин! Тока предложение. Почему-то мне такие деньжищи сроду не сулили! А тебе запросто! Что ж я, выходит мордою не вышел? – Порфирий, оправдывая свое кряхтящее имя, начал кипеть гневом, скрипя, будто несмазанное колесо.

– Погоди, Лихоимцев, на Савелия клепать. – Неожиданно подал голос Аполлинарий, и его курносый нос поворотился в сторону Мышко, а глаза сузились, и все простодушное лицо его неожиданно сделалось совсем другим – острым и гневным. И каким-то умным, что ли?

– А что это, господин Мышко, разве мы тут судилище устраиваем над товарищем нашим? Я что-то такого не припомню! Мы людей преступных ищем, грабителей, что контору обнести пытались. А Глебушкин тут каким боком обретается? На него всех собак повесить решили, милейший? Одобрения начальства своего ищете?

Мышко ухмыльнулся довольно, будто все происходящее его радовало отменно:

– Вы, насколько я знаю, Аполлинарий Григорьевич Коровский, верно?

– Все правильно, господин Мышко. – Аполлинарий покраснел. – А какое вам дело до этого?

– Депутат городской Думы, Григорий Аполлинарьевич Коровский, купец первой гильдии, батюшкой вам приходится?

Лихоимцев и Глебушкин в изумлении вытаращили на скромного Аполлинария глаза. Тот покраснел ещё больше и сказал, поедая Мышко глазами:

– Да, это мой отец. Но у нас трудности в отношениях сейчас.

– И я даже знаю, почему родились эти трудности. – Вздохнул Мышко, вроде бы сочувствующе.

– Я не намерен выпячивать наше родство. И потому, я не понимаю ваш интерес в этом.

– Никакого интереса, поверьте.

Вернёмся к разговору. Дело серьёзное, господин Коровский. Имеет место ограбление. А это не шутки. Любой, кто так или иначе даже косвенно мог поспособствовать такому случаю, вызывает мое подозрение.

А господин Глебушкин, насколько я понял, не имеет свидетелей чистоты своих намерений.

– Имеет. – Подал голос Демьян Устиныч, тяжело вздохнув, и поглядел на вскинувшего голову Глебушкина с улыбкою:

– Я слышал весь разговор Савелия Яковлевича с господином Малкиным. И могу подтвердить, хоть под присягою, что он отказал тому в подделывании документов. Я проходил рядом. И был поражён стойкостью господина Глебушкина противу предлагаемых ему денег. Мало того, я был покорен его честностью, когда он захотел вернуть выданную по досадной ошибке, а не по злому его умыслу, как вы здесь намекаете, господин Мышко, премию, ему, в сущности, не принадлежащую. За что господин Таланцев, не менее меня пораженный, оставил её во владении конторы. Предложив использовать для её нужд.

– Ну, а после Савелий своего благородства не выдержал, сдался и деньги все же таки умыкнул! -

Лихоимцев явно чувствовал себя древним Архимедом, погрузившемся в ванну и наблюдавшим, как вода выплескивается из оной наружу. И сделавшим очередное открытие, что тело, погруженное в сию ванну не тонет, а воду выплескивает на вымытые полы, следовательно устраивает всяческий непорядок и безобразие вокруг.

– А грабители тут тогда каким боком? – Аполлинария терзало справедливое негодование. – Они причём, если все Глебушкин провернул?

– Он всегда последним уходит, и первым приходит, потому как все сделать не успевает, мечтателен больно. Кузьма-сторож при нем сто раз дверь отмыкал. А иногда и сам Глебушкин ключи у него брал или отдавал ему. Так же он и глину принёс, слепок втихаря сделал, и грабителям отдал, чтоб подозрения от себя отвести. А они ему долю от такого!

– Порфирий, у тебя заместо головы чугунок пустой! – Не выдержал Глебушкин. Ему впервые в жизни захотелось набить Лихоимцеву морду. И он так же вдруг с ясностию понял, кто таскал у него конфекты из бонбоньерки, что он держал в ящике. Их ему подарила милая Аннушка к его рождению. И было их сперва ровно двадцать штук по количеству прожитых им лет. Конфекты были дорогими, он берег их, и скоро обнаружил, что оне таинственным образом убывают, оставшись едва ли не десятком штук.

– Мне проще было принять предложение посетителя и получить четыре рубля, чем связываться с грабителями и рисковать! – В запальчивости прокричал он, вновь поднимаясь на ноги. Мышко шагнул, хромая, ближе к нему и положил свою руку ему на плечо:

– И в этом вы правы, Глебушкин! Но! Всё ж таки мне доподлинно известно, и этим я всех присутствующих сейчас огорчу, воры воспользовались для грабежа именно конторским ключом, какой после содеянного ими кто-то повесил на место. И этот кто-то был, сдаётся мне, из вашей конторы.

– Может, Кузьма-сторож? – Аполлинарий смотрел с укоризною на Порфирия.

– Нет. – Демьян Устиныч покачал головой. – Кузьма – мой правнучатый племянник. Он хоть и олух, каких мало, но человек честный и воровать не станет. Это я знаю наверняка.

– И за него ручаетесь, господин Зябликов? Экий вы доверчивый, однако. – Улыбнулся Мышко.

– Да. И за него тоже.

– Хорошо, вам виднее. Но в результате наших изысканий, мы имеем следующее: ограбление конторы случилось именно в тот самый момент, когда в ней появились деньги. Ни раньше, ни позже. Именно тогда. Отмыкание сейфа произошло с помощью конторского ключа, так как открылось все легко и без усилий. Отмычка, вы уж простите за неудобные для вас подробности, господа, все одно оставляет след.

Ну и имеет место быть полная контора честных людей при этом. Что в наши времена сродни сказанию легендарному. В какое с трудом верится. Стало быть что, господа, мы имеем в остатке?

– Что? – Все ждали ответа.

– В конторе завёлся лазутчик. И он среди вас, уважаемые. Кто-то не устоял перед деньгами…

– Ясное дело, это был Глебушкин. – Припечатал Лихоимцев, продолжая гнуть свое.

– Да что же ты заладил, господин хороший, Глебушкин да Глебушкин! – не выдержал Аким, жмущийся к двери. – Он даже мне завсегда помощь оказывал, хороший человек. И кота, Ваську, привечал. Кормил его.

– А как же это он тебе помощь оказывал, Аким, скажи на милость? – поинтересовался Демьян Устиныч.

– А не мусорил, вот как! – Аким торжествуя, обвел всех взглядом. И тут вдруг в конторе показался кот, таща что-то в зубах.

– Да вот он, Васька. Собственной персоною. Не даст соврать!

Василий меж тем наслаждаясь всеобщим вниманием к своей скромной особе и понимая, что его как раз и ждет теперь выход с рукоплесканиями, вспрыгнул на стол к Глебушкину, и, не разжимая зубов и не выпуская добычу, потерся лбом о его сжатые в замок руки.

– Васька! Фуууу! Гадость какая! Опять мышь поймал. И сюда приволок. Вон! Немедля! Глебушкин, скинь его со стола сей же час! – крикнул Демьян Устиныч и шагнул, было, ближе.

Но тут Мышко приказал:

– Стойте! У него не мышь во рту! Там другое!

Василий обрадовался тому, что Мышко, хоть он его и невзлюбил всем сердцем за вредный норов и не менее вредную фамилию, оказался довольно востроглаз. И добычу его углядел сразу.

Мяукнув для порядка, кот двинулся в его сторону. Руки помощника начальника полиции погладили его по голове, и Васька положил сверток с ассигнациями прямо ему в ладонь.

– Глядите, господа! Деньги! Те самые! – Воскликнуло сразу несколько голосов.

Скоро стало понятно, что грабители, видимо, в суматохе утеряв сверток, такого досадного недоразумения не заметили и сбежали, а кот отыскал деньги и играл с ними, а после решил поделиться игрушкою с окружающими. Так ассигнации и нашлись. И тут Савелий совсем некстати вспомнил, холодея, как было дело. Он свернул деньги в трубочку, перевязал резинкою, достал конверт и перо, чтобы обмакнуть его в чернила и подписать документ.

Затем он подумал о милой Аннушке, и её подарке ему, отодвинул ящик своего стола, чтобы полюбоваться на бонбоньерку. А для того ему понадобилось освободить одну руку, в которой как раз и лежал сверток с ассигнациями. И он положил их вместе с пером на чернильный прибор. После он помнил лишь, как запечатал конверт, надписал его и убрал в сейф. А сверток с деньгами так и остался лежать там, куда он его положил – среди перьев. Потому грабители его и не заметили.

Глебушкин побледнел и глянул на Демьян Устиныча с осторожностию. Тот наклонился к нему и сказал с ласковой злостью:

– Если я узнаю, Глебушкин, что ты приложил к этому свою руку, как водится, я тебя убью! А после уволю к чертовой матери! Понял? И впрямь с белым билетом отсюда пойдёшь, идиот молодой! Баржи таскать станешь! С сумою по миру пущу!!!!

– А всего лучше вновь в участок с запискою, Демьян Устиныч! – Неожиданно мягко сказал Мышко, глядя на начальника конторы без улыбки, а даже с легкою укоризною. – Чтоб на всю жизнь запомнил, верно? Ведь именно такое распоряжение господин Глебушкин писал третьего дня собственною рукою под вашу диктовку, правильно ли я понял?

Демьян Устиныч кивнул головою покаянно.

– И не жаль вам было юношу, господин Зябликов? Ведь наказания телесные у нас волею императора отменены теперь для всякого сословия.

Демьян Устиныч покраснел. От стыда или страха, кто его разберет?

– Так я человек подневольный! Как Зосима Лукич приказали, так я и подчинился. И при том, в исключительных случаях… Бывает, что…

Мешко покачал головою с грустию:

– Неужто вам мало, что подчинённый ваш и впрямь честный человек и имущество ваше бережёт. А уж как он это делает, то провидению виднее. У каждого свои способности.

– Ага. Или их отсутствие! – Зябликов злобно поедал Глебушкина глазами, понимая, что тот опять спас себя и ту же контору не благодаря данным ему природой умениям, а, скорее, вопреки им. Вот в этом он был особенно талантлив, похоже.

А Глебушкин не сводил меж тем взгляда с Мышко. Тот, извинившись перед начальником конторы, подошёл к нему, глядя вопросительно.

– Зачем? – Глебушкин смотрел на Мышко внимательно. – Зачем вы так поступили со мною?

– Как – так? Я заставил всех вокруг поверить в вас и вашу честность, господин Глебушкин. Чем вы недовольны?