Исповедь страждущего. Ужасы

“Они живы?” – наконец спросила она.

Тетя Нина не ответила. В ожидании прошла минута, три, затем еще пять. Саша подошла к стене, за которой жила соседка, прислушалась.

“Вы поможете мне забрать их и выбраться? Пожалуйста!!!” – в отчаянии отправила Саша.

Ответ пришел через секунду.

“Разве ты не хочешь остаться? Твои близкие здесь. Мой Егорушка здесь. Вы еще не подружились? Я ведь говорила тебе, какой он славный мальчик”.

Саша сдавленно вскрикнула. Ответы посыпались ушатом ледяной воды.

“Я рассказала ему, что ты поешь. Егорушка так обрадовался! Он так плохо спит по ночам… Совсем измучил. Споешь ему колыбельную?”

Саша хотела стиснуть веки, выпасть из реальности, но взгляд намертво приклеился к экрану.

“Твоя бабушка играет Егорушке на пианино, а мама смешит. Она просто душа компании…”

Телефон выскользнул из дрожащих липких рук и погас. Саша попыталась залепить ладонью рот, но дикий, животный крик все равно прорвался наружу. Она кричала и вопила, пока горло не стало саднить. Саша честно старалась быть сильной эти несколько дней, но темнота накинулась со всех сторон и с разгромным счетом победила.

– Иди к нему, – раздался из розетки елейный голос соседки. – Егорушка хочет дружить.

Саша опустила руки и засмеялась. Из глаз брызнули горькие слезы.

Из подъезда послышался топот ног. Саша подумала было, что к ней бегут полицейские, но время шло, а в дверь никто не стучал. Люди на лестничной клетке, кем бы они ни были, молча ждали.

Тихо взвизгнула и отъехала в сторону защелка в прихожей. Скрипнули петли железной двери.

Саша вытерла лицо рукавом, в последний раз взглянула на потертые стены, что не смогли защитить. Она смутно вспомнила чувство надежды, с которым заезжала в квартиру, мечты, которые питала, силы, что тратила, пытаясь найти свое место в мире. Каждый шаг на пути к “счастливой” жизни оказался ступенью к ловушке. И через секунду она грозила захлопнуться.

В стену гулко постучали. Саша поднялась и вяло побрела в прихожую. За вновь распахнутой дверью сгущалась непроглядная темнота. Саше почудилось на миг, что площадка пустынна и она сможет сбежать, но чьи-то холодные крепкие пальцы вцепились ей в запястье. Зрение Саши в мгновение стало рентгеновским. Она увидела людей, что ровным рядом стояли на лестнице: женщины, дети, старики. Все как один с безжизненными серыми лицами и равнодушным бессмысленным взглядом. Детей было больше. В толпе они казались манекенами из торгового центра, чье пластмассовое лицо никогда не узнает улыбки.

Саша повернула голову и увидела глуповатую ухмылку мальчишки. Егор. Сердце дрогнуло от испуга, но вяло, почти незаметно. Огромные желтые глаза вперились в нее так крепко, что невозможно было отвернуться. Саша почувствовала, как грудная клетка раскрылась, ребра будто треснули и выпустили из недр души огромную черную дыру. Сперва дыра поглотила эмоции: грусть, гнев, вину и страх, затем стало меркнуть сознание. “Кто я? Что здесь делаю? Кто эти люди?” – в последний раз подумала Саша.

Затем слова обратились в прах.

– Кр… пс… а… – вырвалось с трудом.

Долговязый мальчик взял Сашу за руку и повел по ступеням вверх. Она послушно следовала, не отводя взора от желтушного лица и горящих глаз-светлячков. Позади немые скорбные мертвецы шагали в ряд военным маршем. Они освещали мрак призрачными огоньками неупокоенных душ.

Перед входом на чердак ждала тетя Нина. Ее жидкие ресницы блестели от слез.

– Сколько вас, – улыбнулась она, затем потрепала грязную щеку сына и отошла в сторону, пропуская толпу.

На чердаке оказалось чуть больше света. Сквозь крошечные квадратные оконца пробивались бесцветные лучи осеннего солнца. Они подсвечивали извилистые трубы, ржавые вентили и застывший птичий помет. На бетонном полу валялись косточки птиц и крошки хлеба.

Егор остановился, пригвоздив Сашу к месту жгучим гипнотическим взором. Его светящиеся глаза проглядывали из-за длинных сальных патл, точно луна из-за веток. За его плечами живой изгородью выстроились мертвецы – то ли защищая его, то ли сторонясь. Среди них стояли и Антонина Петровна с Тамарой Матвеевной. Их лица, как и лица прочих, ничего не выражали, а глаза смотрели в пустоту.

Саша вспомнила что-то из прошлой жизни и ощутила, как по щеке катится слеза. В голове вновь родились слова, но пересохший язык едва ворочался.

– Ма… Ба…

Горячая рука обняла Сашу. В поле зрения возникло сердобольное лицо тети Нины.

– Ты среди друзей, Сашенька. Тебе нечего бояться.

– Я хо-чу… Хо-чу уй-ти…

Тетя Нина с укором покачала головой, нежно взглянула на сына.

– Не обижай Егорушку. Больше никто его обидит.

Она подняла руку и поместила на горло Саше, сжала: сперва мягко, почти заботливо, затем сильнее и тверже.

“Так это она убивает, не мальчик”, – осознала Саша.

Она вырвалась из забытья, двинула локтем тете Нине в ребро и помчалась к широкой полосе света. Метрах в пяти от нее примостилась железная лестница, ведущая на крышку. Дверца наверх оказалась открыта и с лязгом дребезжала. Не оглядываясь назад, не тратя время на раздумывания, Саша бросилась вверх по ступеням.

Стылый ветер хватал ее растрепанные волосы, царапал кожу под одеждой, ранил – или то были руки преследователей. Саша не сдалась и вскоре ступила на широкую бетонную площадку крыши. Кое-где в углах она заметила осколки стеклянных пивных бутылок и заброшенные ветром желтые листья.

– Нет! Саша, стой!

Тетя Нина торопливо вскарабкалась следом. Она боязливо оглянулась по сторонам и осталась у входа.

– Сашенька, вернись. Ты расстроена и не понимаешь…

Саша подошла к низкому железному парапету, за которым разверзлась глотка пропасти. Внизу, не поднимая голов, апатично сновали редкие прохожие. Они напомнили Саше о том, что скучать по ней будет некому. На сиротливую, засыпанную стылой землей могилу, что сулила ей, не придет ни один человек, не всплакнет, не оставит венок. Мечта о лучшей жизни в прямом смысле убила ее.

Печальный взгляд упал на стальной микроавтобус и двух полицейских, что стояли с торца дома. Грузный Филиппов неотрывно глядел на Сашу.

– Эй! Я здесь! Помогите! – закричала она и замахала руками. – Сюда!

Филиппов несколько секунд безмолвно глядел на нее. Затем повернулся к напарнику и что-то ему сказал. Красков кивнул, но голову не поднял. В его руках блестел пустой брезентовый мешок.

– Я отпустила его, – сказала тетя Нина, мотнув головой вниз, – полицейского. Егорушка забрал его жену, а Филиппова я спасла. Вывела из дома, все объяснила. Теперь он помогает мне немного с… – она замялась.

– С телами?

Тетя Нина кивнула.

– Доплачиваю ему немного. А второму просто нравится.

Саша вспомнила кровь, тянущуюся по асфальту стройной линией…

– Они избавились от моей мамы?

Соседка тяжко вздохнула:

– Бабушку, упокой ее Господь, закопали вчера. Там за котельной, в лесочке, такое место хорошее есть… Отнесу цветочки на днях. Какие она любила? Понравились вы Егорушке, что сказать. Очень уж дружная семья у вас. У нас такой не было…

Саша скосила взор на люк, из которого попала на крышу. Косматые волосы и огромные желтые глаза виднелись из недр чердака. Егор неотрывно следил за ней.

Путь к отступлению однозначно оказался отрезан.

Саша прошла вперед и прильнула к парапету. Твердая металлическая решетка врезалась в бедра.

“Другого выхода нет, – с сожалением поняла Саша. – Один прыжок, и все закончится”.

Она закрыла веки и склонилась над решеткой. Тетя Нина сорвалась к ней, но Саша уже летела вниз, размахивая руками. Почти сразу ее сердце больно сжалось от страха и остановилось. Удивительно для себя Саша уходила из жизни с радостным чувством. Она обыграла безумную старуху и ее мертвого сына-живодера. Ряды мертвецов с бесцветными лицами не пополнятся ею. Саша жила и умирала на своих условиях.

Высоко в небе вспыхнул свет. Низкие серые облака озарились белизной и расступились, открывая путь к небесам. Саша услышала хор голосов, должно быть, ангельских, что доносился из слепящих глубин. Мама, с ее молитвами и церковным календарем, была права.

Саша поднялась и в последний раз взглянула на землю. Внизу на асфальте распласталось переломанное тело – ее тело. Возле раскрытых белых губ в лужице крови валялся передний зуб. Ноги и левая рука неестественно вывернулись. Она выглядела жалко: нелюбимая кукла злого ребенка.

Полицейские с мешком уже торопились к ней. Бесплотная оболочка Саши потешалась над суетящимися на земле, точно муравьи, крошечными фигурками. Знали бы они, насколько ничтожной казалась их жизнь после смерти!

Душа Саши, точно перышко, легко и медленно взлетала ввысь. Она закрыла фантомные глаза и отдалась силе небесного притяжения.

Через мгновение лететь стало тяжелее. Что-то сдавливало тело, тянуло вниз. Саша с удивлением оглянулась и увидела перед собой грязную патлатую голову и фосфоресцирующие глаза. Егор смотрел на нее с довольной глуповатой ухмылкой и молча тянул обратно – к унылой серой многоэтажке. Тощие руки крепко сжимали добычу, ноги барахтались, плывя по воздуху.

Яркий свет за облаками начал меркнуть. Егор открыл рот, полный гнилых зубов, и присосался губами к бестелесному Сашиному лбу. Саша почувствовала, как бурный поток энергии устремился из пальцев ее рук и ног, живота и головы прямиком в чужой липкий рот. Она начала брыкаться, желая освободиться от душных объятий, но картинка в глазах постепенно меркла и превращалась в черное пятно, а границы тела размывались и растворялись.

“Боже, это не похоже на смерть”, – с горечью подумала Саша и провалилась во тьму.

Чердак пропитался розовыми лучами закатного солнца. Взрослые возбуждено сновали, дети бегали вокруг них и смеялись. Бойко и весело звучало пианино, задавая тон шалостям. Тамара Матвеевна который час вспоминала любимые мелодии и бренчала по клавишам. Антонина Петровна играла с ребятней в прятки, делая вид, что не находит их. Малыши визгливо смеялись и прятались за широкими спинами взрослых.

Саша подошла к бабушке.

– Что-нибудь спеть?

– Давай мою любимую, – попросила Тамара Матвеевна.

Саша кивнула и запела, любовно глядя на поникшего лучшего друга. Она всем сердцем желала вызвать его улыбку и каждый раз пела как в последний.

Егор стоял возле узкого окна и задумчиво смотрел на новых жильцов у подъезда.

– Бедняжка, – вздохнула Тамара Матвеевна, – грустит без новых друзей.

Когда приходит Вера

«Mortius vivos docent»

(Мертвые учат живых)

Савелий кладет спортивную сумку на койку. Уютным словом “кровать” ее трудно назвать: сколоченная из разномастных брусков и фанеры, с комковатым грязным матрасом, который нисколько не смягчает жесткий каркас. Они снова переехали, третий раз за месяц, и с каждым разом, замечает Сава, его новая комната, как и вся квартира, становится меньше, грязнее и вонючее. Мама, конечно, попытается навести порядок: постирает занавески, отмоет рыжий налет в ванне, пройдется по полу с мыльной тряпкой, но разводы на мятых обоях, плесень на потолке и рваные полосы на старом линолеуме останутся и будут беспрестанно мозолить глаза.

Папа заходит в комнату. Он разулся, но еще не снял куртку. Обветренное лицо раскраснелось, глаза цвета дождевой тучи лихорадочно блестят. В его руках – шуршащий пакет с продуктами, в котором, знает Сава, только макароны, растительное масло, водка, дешевый куриный фарш и лук. Папа не работает уже месяц, и очередной переезд заметно ударил по их кошельку.

Папа брезгливо глядит на койку, замечает увесистую паутину в углу и шаткий письменный стол. Однако сегодня он торжествует и, несмотря на унылый облик съемной “двушки”, искренне улыбается.

– Не переживай, Савка. Здесь она нас не найдет.

Отец выходит из комнаты, довольный собой. Очень скоро он напьется так, что не сможет выговорить ни слова, но Сава знает: водка не спасет их от того, кто придет ночью. И уж тогда переживать придется не ему одному.

Мама наливает воду из ржавого чайника в чашку со сколом, достает из сумки крошечную белоснежную таблетку и кладет на язык. Она всегда приободряется, когда пьет перед сном снотворное. Тонкие руки треплют сыну-подростку волосы, на лице витает сонная улыбка, однако Савелий не улыбается в ответ. Через пятнадцать-двадцать минут, знает он, таблетка подействует, и мать проспит до утра крепким, но дерганым сном со вздохами, всхлипами и криками. Отец, возможно, тоже задремлет. Трезвым и проживающим страх до дна останется один Сава.

Отец, шатаясь, заходит на кухню. Мамина улыбка гаснет.

– Спокойной ночи, – говорит она, касается губами макушки сына и уходит в гостиную, где для нее раскрыл объятия продавленный диван.

Савелий чувствует в носу едкий запах спирта и стискивает зубы. Дать бы отцу по морде, чтоб собрался.

– Возьми этот, – говорит отец и кивает головой на потертый стул с кожаной спинкой и железными ножками, похожий на больничный, – он покрепче. Если услышишь что – не выходи.

Его веки моргают медленно, сонно. Он идет в прихожую, бренчит замком и падает на колени, потеряв равновесие. Савелий нехотя приходит на выручку: подает отцу руку и подтягивает его к дивану. Мама отворачивается к стенке, накрывает лицо одеялом, чтоб не видеть, как муж мешком картошки валится на постель.

Савелий возвращается в свою новую комнату, подпирает дверь стулом, а на стул кладет дорожную сумку с вещами, чтобы утяжелить. В деревянной оконной раме, с которой пеплом слетает краска, свистят дырявые щели, по ногам ледяной волной струится ветер. Батареи по-прежнему холодные. Мама сказала, что отопление в городе обещали дать через неделю, поэтому впереди вереница зябких ночей. Сава натягивает шерстяные носки, второй свитер сверху и ложится на койку. Спина будто упирается в булыжник, поясница ноет – в его-то возрасте! Он укрывается тонким одеялом, которое едва прикрывает вытянувшиеся за лето ноги. Завтра в школе его ждет новый враг – контрольная по биологии, к которой он едва успел подготовиться. Похоже, он снова забыл, чем Пресмыкающиеся отличаются от Земноводных, и заработает очередную тройку в четверти. Зато в классе будет тепло, с третьего ряда нет-нет да улыбнется веснушчатая Даша, а за партой окажется не пьяный отец, а лучший друг, готовый пошутить обо всем на свете. И ни одной жуткой твари за стенкой…

Сава ежится на стылой, влажной простыни. От невыносимого, собачьего холода невозможно уснуть. Он на секунду прислушивается. Кажется, в доме спокойно и можно сбегать за курткой. Сава встает на цыпочки, тихонько шлепает в коридор. Пол под ногами предательски скрипит, но родители не просыпаются. На диване по-прежнему раскатисто храпит отец, от кошмарного сна стонет мама.

В темной прихожей звякает цепочка шпингалета. Сава, укутанный мраком, не видит замок, но знает по опыту, что через секунду защелка двери откроется. Он замирает на мгновение, обездвиженный паникой. Ржавые петли визжат, на порог, в болезненном свете подъездной лампочки, ступает труп, обтянутый гнилостной зеленой кожей.

Сава задерживает дыхание, хватает толстый отцовский пуховик и ныряет обратно в спальню. Его сердце часто колотится, с болью отзываясь в ребрах. Он бесшумно притворяет дверь, подпирает ее стулом. Чужие босые ноги шагают, прилипая к линолеуму, и внезапно останавливаются за порогом Савиной комнаты. Дыхание незваного гостя не слышно, ведь Сава знает наверняка: то, что стоит в коридоре, не дышит. Лишь глухо хрустят суставы и лопаются газы в кишках. Сава считает секунды: один, два, три… Еще немного, и смерть пройдет мимо. Через бесконечно долгую минуту голые влажные пятки шлепают дальше, и Сава вновь начинает дышать. Он вытирает пот с мокрого лба и прижимается ухом к дверной щели. Что будет дальше, он знает наизусть.

Отец на диване пьяно ворочается, что-то мямлит заплетающимся языком во сне, но вскоре просыпается со сдавленным криком. Через секунду, когда возле подлокотника загорается лампа, он начинает реветь – обреченно, жалобно, точно брошенный мамой ребенок.

– Опять нас нашла? Ах ты мразь…

Сава ложится на койку, накрывается тяжелой папиной курткой и, несмотря на дрожь в конечностях, пытается уснуть. Научиться бы перематывать время до рассвета, где ждут школа, друзья и нормальная жизнь, а тень в ночи покажется дурным сном, который привиделся и больше не повторится.

За окном льет и размывает очертания панельных домов косой дождь. Ветер громче задувает в щели, точно свисток тренера. Савелий пишет в тетрадь последнее слово и облегченно вздыхает. Сочинение про бедного чиновника в повести “Шинель” едва не лишило его последних нервных клеток и ногтей. Один заусенец на пальце до сих пор кровит, но Сава считает, что буквально отделался малой кровью.

Он смотрит на экран древнего смартфона, защитное стекло которого треснуло по диагонали. Время близится к полуночи. Сава и не думал, что сочинение задержит его допоздна. Он вприпрыжку несется на кухню, прямиком со сковородки жует вчерашние макароны и бежит умываться, но перед этим украдкой заглядывает в гостиную к родителям. Мать уже час как спит, убаюканная спасителями-медикаментами. Отец лежит на спине и хмуро глядит на полосы от фар, что изредка мелькают на черном потолке. Сегодня он кажется на удивление трезвым.

– Будем переезжать? – робко спрашивает Сава. – Вера нашла нас.

– Она всегда находит, – фыркает отец.

– Может, тогда вернемся домой?

Сава с надеждой глядит на отца. Дома, в «трешке» на улице Советской, ждут теплое одеяло, компьютер и аквариум с золотыми рыбками, а школа всего через дорогу. Не нужно выходить на полчаса раньше и тащиться с нагруженным учебниками рюкзаком с другого конца города. А еще там двойной замок (пусть и бесполезный как защита от Веры), свежий ремонт и работающая стиральная машина.

Отец поворачивается к сыну спиной, оставляя без ответа. Что ж, нужно спешить. Савелий шустро заходит в ванную комнату, круговыми движениями размазывает мыльную пену по лицу, а по зубам – дешевую мятную пасту. Когда он сплевывает пенистую воду в раковину, язык нащупывает кусочек лука между двумя жевательными, но времени его вычищать уже нет. Сава быстро вытирает грубым полотенцем лицо и бежит в прихожую за отцовской курткой. Сегодняшним вечером в квартире еще холоднее, чем было вчера.

Сава тянется к выключателю, но чуткий слух различает хрип в соседней комнате, и поднятая рука замирает на половине пути. Он медленно поворачивает голову. Из гостиной на Савелия глядит пара мутных белков с черной радужкой. Глаза Веры, как обычно, не выражают ничего, кроме смертельного равнодушия. Раздутые, в черной корочке губы оттопырены, как у умственно отсталой. В спутанных рыжих волосах что-то копошится – должно быть, черви. Когда Вера делает решительный шаг. Сквозь зеленую кожу оголяются серые коленные чашечки, на которых расплодились опарыши.

– В комнату, живо! – кричит отец.

Сава захлопывает разинутый рот, срывается с места и забегает в темную крошечную спальню. Его дрожащие руки нащупывают стул, но тот валится на бок.

– Когда ты отстанешь от нас?! – слезно вопит отец. – Чего ты, господи, хочешь?

Вера только хрипит в ответ – говорить после смерти она не умела. Сава считает, это из-за гнилого, распухшего языка, который едва помещается в рот.

– Чего ты хочешь, Вера? – снова голосит отец. – Прикончить нас? Прикончить свою семью?!

Покойница не отвечает. Савелий не уверен, что Вера сама еще помнит ответ.

Сава старательно вычерпывает ложкой последние крупинки манной каши, а после, когда тарелка сверкает чистотой, обсасывает ложку. Он тянется к чашке черного чая без молока, и мама услужливо двигает к нему печенье. Оно дешевое и несвежее, во рту чувствуется прогорклый привкус маргарина, но Сава закидывает сухие кусочки один за другим. Сегодня мама не даст деньги на обед в столовой, а потому он старается наесться до отвала.

Сама мама долго, неохотно справлялась с завтраком и сейчас, отодвинув тарелку, задумчиво глядит на пасмурное небо. Похоже, ее снова мутит от таблеток, и Сава начинает переживать оттого, как быстро мама теряет вес. Крупный представительный пиджак банковского работника нынче висит на ней, будто снят с отцовского плеча.

Мама вздыхает молчаливым тягостным мыслям и опускает взор. Под глазами разрослись опухолью синие мешки, в уголках губ шелушится кожа. Раньше по утрам она спрашивала, как сын спал прошлой ночью и что ему снилось. Теперь перестала.

– Сегодня ночью будешь ночевать у бабушки, – объявляет она.

– Может, не надо? – просит Сава. – Вера ко мне не заходит…

– Подождем, пока зайдет?

Баба Валя, папина мать, была, мягко говоря, не в себе, сколько Сава ее помнил. Она видела в грозовых тучах лик дьявола, гоняла по ночам бесов, которые зарились на ее «бессмертную душу» и «честь», ругалась через зеркало с мужем, который повесился еще до рождения Савы. Отец обзывал бабушку матерным словом, обижался на нее и при любом удобном случае звал «чокнутой шизофреничкой».

– Может, тебе там будет спокойнее, – заключает мать и убирает со стола тарелки. – На уроки завтра пойдешь от нее, не забудь взять учебники.

По дороге в школу, обходя лужи на неровном асфальте – осенние ботинки прохудились неделю назад, – Савелий готов бесповоротно отчаяться. В детстве ему всегда казалось, что сильный папа и серьезная мама найдут выход из любой ситуации, решат любую проблему. Месяц назад Сава открыл для себя, что его слепая вера – всего лишь заблуждение, и родители запутались не только в своей судьбе, но и запутали его, а как распутать – не знали.

Он окидывает пристальным взором всю свою короткую жизнь – благо дело, времени, пока он шлепает по мокрому асфальту до школы, предостаточно.

Сава знает, что к моменту, когда мама встретила папу и родила Савелия, она рассталась с нерадивым бывшим мужем и осталась с трехлетней дочерью – Верой. К старшей сестре Сава с детства относился двояко: иногда настороженно, а порой – с восхищением. Он никак не мог разгадать ее спокойное, умное лицо, прочитать мысли в бездонных карих глазах и узнать, как сестра поведет себя дальше. Вера часто была молчаливой, хоть и относилась к младшему брату по-доброму: не ругала, не поднимала руку, но иногда как бы отстранялась и уходила в себя, если тот не слушался.

Лучше всего Вера относилась к маме, но время чаще проводила с братом. К отчиму, насколько Сава мог судить, теплых чувств она не питала, как и он к падчерице. Правда, в последний год их отношения стали понемногу улучшаться, чему сильно радовалась мама. Отец стал давать Вере деньги на косметику и модную одежду, на Новый год купил новый смартфон, а летом, когда Вере исполнилось шестнадцать, разрешил поехать в подростковый лагерь за городом. И вот тут-то все в их жизни пошло наперекосяк.

Сава часто представлял, как останавливает сестру солнечным августовским утром, когда видит ее, ухоженную и разодетую в белый сарафан, на пороге прихожей.

– Не уезжай! Останься дома! – кричит он в фантазиях.

И Вера упрямится, но остается, а следом наступают спокойное лето и осень: без переездов, страха до тошноты и сладковатого запаха гниющей плоти.

Однако тем жарким солнечным утром Сава даже не проснулся. Он лениво спал до обеда, а после натянул шорты и побежал с друзьями на речку. Вечером папа вернулся и доложил маме, что доставил Веру в лагерь в целости и сохранности. Сава тогда все еще дулся, что на его путевку денег не нашлось, но вслух не высказал жалобу. В своем худшем расположении духа отец мог влепить затрещину.

Вера звонила им пару раз, говорила устало и нехотя, как будто была без сил. Равнодушно, буднично описывала песни у костра и танцы на дискотеке. Мама просила рассказать о лагере чуть больше, но Вера быстро прощалась и прерывала звонок.

Через две недели Веру привез домой папа. Он казался нервным и хмурым, хоть и пытался неловкими шутками разрядить обстановку. Поводов для переживаний в тот день действительно было хоть отбавляй. Из детского лагеря Вера вернулась чужачкой: на острые плечи, точно сено, спускались немытые тусклые волосы, бледные щеки сливались со стеной, в нитку сжимались серые губы. Сквозь ее тонкий сарафан просвечивали лиловые и темно-зеленые синяки. На руках и ногах их было особенно много. При первом же взгляде на Веру Сава с удивлением подумал, что больная раком мамина тетя Тамара выглядела краше, чем его юная сестра.

Но хуже всего оказалось смотреть в Верины пустые, потерянные глаза. Раньше в них ярко блестели лучи умных мыслей и глубоких раздумий. Теперь же внутри потухшего взгляда не осталось и уголька прежней искры.

– Матерь божья, что случилось?! – с порога заверещала мама и в ужасе прижала ко рту пальцы.

Вера молча прошла мимо нее в свою комнату, с хлопком закрыла дверь.

– Андрей, звони в полицию! Что они с ней сделали?! Детский концлагерь!..

– Она сбежала из лагеря, Лида, – тихо ответил отец и опустил на пол желтый Верин чемодан, – еще в начале смены.