Исповедь страждущего. Ужасы

– Куда сбежала?!

– Вожатый говорит, к парню. А где уж они были и что делали две недели, я не знаю…

Тем же вечером приехал папин старший брат, дядя Леня, подполковник внутренней службы. Мама слезно умоляла его возбудить уголовное дело, но дядя с прискорбием заявил: пока Вера не заговорит, дело не состряпаешь.

Вера же упорно молчала – весь вечер, следующий день и два дня, что шли за ними. Она не брала в рот ни крошки с тех пор, как приехала. Мама и сама перестала есть – шаткие нервы сдавали.

– Что он с ней сделал? – тихо плакала мама, сидя на кухне. – И что нам-то с ней делать?

Папа барабанил пальцами по столу и напряженно думал. Его громкая, беспокойная дробь раздражала Савелия, но мальчик молчал, стиснув зубы. Перебивать мысли отца и вмешиваться в разговор взрослых было наказуемо. Сава хлебал горячий чай мелкими глотками и радовался, что ему разрешено если не вставить слово, так хотя бы “погреть уши”.

– Купи ей эклеры, ну, те, с заварным кремом из «Кренделя». Помнишь, как она на день рождения их уплетала? Хандра быстро пройдет.

Мама приосанилась, чуть улыбнулась: “и как я раньше не додумалась”? Накинула халат и бросилась в подъезд в шлепанцах.

Едва дверь за мамой закрылась, случилось чудо Господне – Вера выбралась на кухню. Савелий с отцом уставились на девушку, не зная, что делать. Вера сильно похудела за эти три дня, стала еще более растрепанной и нелюдимой, похожей на бродячего пса. Ее воспаленные белки со вздутыми капиллярами навевали мысли о бешенстве, и Сава впервые задумался, не больна ли сестра.

– Плов положить? – спросил отец и кивнул головой в сторону плиты. – Как раз тебе на тарелку осталось. Скоро эклеры подкатят.

После Сава не раз изумлялся, как стремительно все произошло. В одно мгновение Вера стояла на пороге и крупно дрожала, а в следующую секунду уже впивалась зубами отчиму в глотку, пытаясь прокусить артерию. Нужно было оттащить сестру, закрыть в комнате и спасти отца, но робкий двенадцатилетний Сава всего лишь стоял и думал: “Откуда в тощей Вере столько сил?”.

Казалось, отец впал в транс вместе с ним, а может, попросту растерялся. Он с трудом скосил взгляд на напряженный, потный Верин лоб, расширил изумленные глаза. Затем во взгляде отца пробудилось нечто новое – холодное и металлическое, что напугало Саву не меньше Вериной атаки. Он схватил падчерицу за волосы, приподнял и молниеносным движением ударил ее виском об угол стола, затем еще раз и еще. Вера слабо вскрикнула, сползла на пол и затихла. На уголке кружевной скатерти отпечатался кровавый след. Его первым делом заметила мама, когда через минуту вернулась домой.

Отец, разумеется, давал показания. Мама тоже давала – спутанные, истеричные. В какой-то момент она призналась полицейскому, точно священнику на исповеди, что ничего не знала про свою дочь, заплакала и заперлась в спальне Веры. Действия отца списали на самооборону. Его брат-подполковник подписал нужные бумаги, позвонил нужным людям и тихонечко замял дело. Сава думал сперва, что мать будет против, но она не возражала. В утешение материнскому горю она в тот же вечер придумала секту сатанистов, в которую попала Вера, затем решила, что дочь заразилась вирусом, ломающим психику, или подсела на накротики. Под конец она начала бормотать что-то про вампиров, когда в одиночестве говорила сама с собой, и стала напоминать Савелию его не вполне здоровую бабушку.

Вечером после похорон безмолвие опутало квартиру невидимой паутиной, сквозь которую было тяжело пройти. Сава без цели бродил по квартире, хотя ноги заплетались от усталости. Время от времени из комнаты Веры выходила мама. Она шаркала на кухню под руку с папой и с трудом опускалась на стул. Папа поменял скатерть на прозрачную клеенку, но мама все равно буравила взглядом злосчастный уголок каждый раз, как садилась перекусить или выпить воды.

В полночь, неожиданно для всех, железная ручка входной двери с лязгом дернулась. Савелий поднял с подушки голову и тревожно прислушался. Отец уже час как храпел, убаюканный бутылкой кагора. Мать вздыхала, повернувшись к стенке. Гостей никто из домочадцев не ждал.

Пол в прихожей протяжно скрипнул. Потянуло нечистотами из канализации. Сава сморщил нос, встал, бесшумными перебежками прошлепал к порогу. Стоило крикнуть отца, но тот не очнулся бы вовремя, и Сава решил, что первым бросится на вора. Пусть порой он , как мальчишка, любил попинать мяч во дворе, раздразнить девчонок в раздевалке и “порубиться” в шутеры, в душе он все чаще ощущал себя мужчиной – сильным, смелым и решительным.

Однако к тому, что ждало за дверью, Сава оказался не готов. Когда он широко распахнул дверь комнаты и вгляделся в сумрак, то увидел стоящую на пороге Веру – призрачно бледную, в черном траурном платье с пуговицами, отражающими лунный свет. Савелий заметил, что сестра не моргает, и с ужасом решил, что какой-то шутник притащил в квартиру восковую статую покойницы, сделанную с поразительной точностью. Совпадала даже корочка ранки на виске. Затем статуя захрипела. Ее серый язык беспомощно вывалился на сухие губы, и Вера шагнула к брату.

Савелий заорал высоким крикливым визгом, но тут же осознал, что кричит не он. В гостиной зажегся свет, в коридор в смятой ночнушке метнулась мама. Она ринулась к Вере, но в полуметре от нее застыла, с ужасом осматривая труп и не веря глазам. Через мгновение от воплей жены хмуро очнулся отец. Когда он заметил гостью, Вера как будто тоже вспомнила об отчиме и так быстро, как могли двигаться ее окоченевшие ноги, бросилась вперед. Она встала у изголовья дивана, точно безмолвный страж, и бурыми зрачками впилась в испуганного мужчину.

Мама бегала вокруг Веры всю ночь, рыдала, беспомощно роняла руки, но мертвая дочь оставалась безучастной и продолжала стоять, пригвожденная к месту одной ей известным мотивом. Отец прижался спиной к холодной стене и тоже застыл, переводя взгляд с жены на оцепеневшую падчерицу, словно надеясь, что кто-то из них опомнится и все объяснит.

Под конец мама совсем помешалась. Она решила, что нужно уложить Веру спать, и потянула дочь в ее прежнюю комнату. Кровоточащее материнское сердце не стало задавать вопросы, а решило позаботиться о ребенке, пусть тот часом ранее восстал из могилы.

Вера не поддавалась. Ее жесткая синяя рука со стиснутыми пальцами вырывалась из материнской хватки и прижималась к боку по стойке “смирно”. Мать села на диван и забилась в истерике. Савелий осторожно, не подходя близко к сестре, взял маму под мышку, отвел в свою спальню и уложил в постель. Они провели вместе целую ночь, рассеянно глядя в одну точку и прислушиваясь к звукам. В доме, однако, поселилась гнетущая тишина, которую лишь изредка нарушали растерянные папины покашливания.

Перед рассветом Вера ушла так же безмолвно, как явилась накануне. Весь день отец убеждал жену, сына и самого себя, что они стали жертвами коллективной галлюцинации, зачитал им научную статью по психиатрии (откуда и узнал термин) и посоветовал выбросить полуночный кошмар из головы. Только в ту же ночь, когда каждый из домочадцев украдкой поглядывал на часы и прислушивался к шагам соседей на лестнице, ручка входной двери повернулась, замок без сопротивления щелкнул, железные петли пискнули и из тускло освещенного подъезда в темноту квартиры прошмыгнул черный силуэт.

В этот раз отец, как оказалось, подготовился к приходу покойницы. Едва Вера зашла в гостиную и нависла над головами родных, он вытащил из-под подушки нож, заточенный перед сном, и вонзил острие сперва падчерице в глотку, а после несколько раз – в набухший живот. Из кишечника послышалось раздраженное бульканье, воздух заполнился трупным зловонием.

Вера не шелохнулась. Ее стеклянный взгляд медленно опустился вниз, осмотрел дыры на разорванной коже, сквозь которую просочились скудные капли густой вонючей крови. Затем взор снова вернулся к отчиму и застыл на его омраченном лице.

Нож из себя Вера так и не вытащила. Это сделала мама – со слезами на глазах перед тем, как дочь снова ушла. Мать оставила на стуле в прихожей чистое платье – бархатное синее, в котором дочь так любила вертеться перед зеркалом, но Вера на него даже не взглянула.

С тех пор она неизменно возвращалась каждую ночь, стояла возле постели родителей и исчезала за час до рассвета. Вера нашла их даже в дешевой гостинице, проскользнув мимо спящего администратора, на даче маминой тети и на первой съемной квартире. Феноменальное чутье помогало ей отыскивать родственников, где бы они ни находились, и вовремя пробуждаться из могилы. Савелий не уверен, но полагает, что днем сестра обитает именно там, будучи всегда запачканной черноземом.

Он случайно наступает в лужу и, шипя, чертыхается. За полчаса пути Сава вспомнил все, что знал о жизни сестры после ее смерти, но вновь не сумел придумать, как помочь Вере умереть целиком и полностью. А теперь, вдобавок к бесконечной, сосущей жизненные соки тревоге и ночевке с сумасшедшей бабушкой, добавились промокший ботинок и мокрый носок.

“Отлично, – думает он, – день обещает быть таким же паршивым, как и прошлая ночь – как и вся моя жизнь”.

Бабушка высовывает в форточку острый подбородок, на котором с последней их встречи вырос еще один черный волосок, и громко зовет кота:

– Рыжик! Домой! Рыжу-уля!

На скамейке недобро смеются и что-то бормочут подростки. Сава не может разобрать слов, но это и не нужно. Он с детства знает, как называют бабушку местные отморозки. Слышал он, и какие слухи те распускают. Сколько Сава себя помнит, у бабушки всегда водились коты и кошки: Барсики, Рыжики, Дымки и Мурзики… Она ходила по дворам, сердобольно собирала бродячих, больных котяр, выхаживала, откармливала. А те, набрав массу и пушок, исчезали, не вернувшись однажды с прогулки.

– Пап, может, поищем Снежка? – как-то спросил отца восьмилетний Сава, когда потерялся его любимый белоснежный бабушкин кот. – Вдруг он сейчас где-то плачет, зовет нас…

– Там, где Снежок сейчас, его уже не достать, – коротко отрезал отец. – Уж бабушка об этом позаботилась.

Значение его слов Савелий понял только спустя годы. Дворовые мальчишки помогли.

Баба Валя ставит тарелку с поздним ужином прямо внуку на тетрадь. Сава глядит на нее тяжело, но сдерживает крепкую ругань. Бабушку не переспорить и не упрекнуть, это он знает наверняка, а вот отправиться в конце ссоры ночевать в холодный вонючий подъезд – проще простого.

Сава убирает тетрадь с учебниками в рюкзак, с отвращением принюхивается к еде. Гуляш из куриных сердечек был фирменным бабушкиным блюдом. Она готовила его на церковные праздники, дни рождения и к приходу гостей. И хотя гуляш из куриных внутренностей блюдо само по себе отвратительное, он получался катастрофически тошнотворным, когда его готовила баба Валя.

– А вчерашний суп не остался? – с натянутой улыбкой спрашивает Сава.

Бабушка округляет хитрые глаза и притворно посмеивается:

– Как съешь ужин, наложу и супчик. Разогреть-то недолго.

Она с горкой плюхает гуляш в еще две тарелки. Одну ставит себе, а вторую – на стол перед пустым стулом.

– Иди позови Лариску. Совсем исхудала, доска несчастная.

Савелий оборачивается и уныло глядит в сторону гостиной. Лет пятнадцать назад в той самой комнате умерла от инсульта незамужняя бабушкина сестра, тетя Лариса. Когда бабушка прекращала пить препараты, которые ей прописывал врач, то снова начинала видеть давно усопшую, нелюбимую родственницу.

Савелий с кислой миной давится едой, когда в прихожей противно верещит звонок.

– Ленечка, наверное, – вскрикивает бабушка и, хромая, шлепает к входной двери.

На кухне всплывает округлая глыба живота, следом за ней вырастает дядя Леня. Его лицо покраснело после подъема на пятый этаж, рот тяжело и часто дышит. Дядя Леня который год борется с лишним весом, но тот с разгромным счетом побеждает. Белая рубашка жадно стягивает дядин плотный живот, ремень на строгих классических брюках скрипит от натуги.

– Что, Савка, бабушку пришел проведать? Хорошее дело.

Дядя Леня плюхается на старый кухонный диванчик, который недовольно хрустит под его пятой точкой. Взор проницательных черных глаз пристально, с прищуром осматривает племянника, словно тот – преступник на допросе.

– Кушать будешь, Лень? – воркует бабушка и встает у плиты.

– Как собака голодный.

Баба Валя накладывает пахучий ужин в глубокую суповую тарелку. Ее довольное сморщенное лицо румянится.

– Кушай, кушай, Ленечка, – приговаривает она. – Всегда говорила про тебя, великим будешь! Великим! А Андрей с его выкрутасами… Тьфу, давно бы засадил гада!

– Родню не судят, – говорит дядя Леня. Куриное сердечко с хлюпаньем соскальзывает с жирных губ и исчезает во рту.

– А вот его надо бы. Бедная Верка… Может, его в роддоме подменили, а, Лень?..

В половине двенадцатого ночи Сава ставит телефон на зарядку и идет умываться. От трехчасовых игр на мобильнике в глазах плавают мушки и гудят пальцы рук. Вода в кране холодная, – бабушка всегда закручивает вентиль горячей воды, когда он приходит.

Сава возвращается в темную гостиную, где будет сегодня спать, с онемевшими ледяными ладонями и стучащими зубами. Хорошо, что на диване ждет старое, дурно пахнущее, но теплое верблюжье одеяло. Щели в окнах в три слоя запечатаны малярным скотчем, поэтому сегодня он заснет без раздражительного свиста сквозняка.

Сава опускает голову на широкую перьевую подушку, укрывается одеялом до подбородка, блаженно закрывает глаза. Пролетает минута, две, три… Сон не идет. Его ресницы широко распахиваются, зрачок вглядывается в блеклый свет фонаря, который пятнами пробивается сквозь кружевную занавеску. На улице туман или, может, мелкий дождь, и Сава не может думать ни о чем, кроме блуждающей в пасмурной ночи покойнице. Он надеется и почти что уверен, что сегодня Вера к нему не придет, а значит, он получил заветный шанс выспаться – без тревоги, частых пробуждений от шорохов, дурных снов и дрожащих коленей. Однако – вот парадокс – без ночного страха и шагов за дверью Сава не может уснуть.

Он снова смотрит на экран смартфона и сверяет время. Пятнадцать минут до полуночи. Он встает на пол. Доски под ногами недовольно визжат, будто их сон потревожили. Сава прислушивается, не проснулась ли бабушка, не начнет ли ворчать о “полуночных шатаниях”, но в ее комнате за стеной тихо.

Он подходит к окну, двигает в сторону занавеску, бесцельно глядит на пустую дорогу. Где-то громко, надрывно лает бродячий пес, и Сава отчего-то снова мерзнет. Из-за угла соседнего дома выступает пьянчуга. У него съехавшая на ухо шапка, расстегнутая, в пятнах свежей грязи джинсовка, заплетающаяся походка и навык сверхъестественной балансировки ног. Пьянчуга идет быстро, пусть и не совсем уверенно. Бессознательный автопилот, знает Сава, безошибочно приведет его по улицам города к родному дому, у стен которого он, возможно, и “отключится”.

За пьяницей неуклюже бредет растрепанный силуэт. Собутыльница, думает Сава и собирается вернуться в постель, как вдруг замечает в искаженном женском облике знакомые черты: черное платье до колен, раздутый живот, распухшие конечности и тусклые рыжие патлы. Сава не знает – то ли открыть окно и позвать Веру по имени, то ли забиться в укромный уголок и молиться, чтобы сестра не заметила его, не пришла. Однако время идет, а Сава не двигается с места. Отчаянный, истлевший, полуразрушенный облик сестры наряду со страхом вызывает жалость. Сава любил ее, пусть Вера и осталась для него загадкой. Что за злобный ухажер увел сестру из лагеря? Куда? И что с ней сделал? Быть может, думает Сава, мифы про вампиров не врут и Вера стала жертвой кровопийцы? Но в таком случае ее жестоко обманули. Бесконечная жизнь после смерти – с разлагающимся телом, кишечным зловонием и трущимися друг о друга костями – кажется проклятием, а не бесценным даром.

Внутренним чутьем Вера замечает брата. Она останавливается напротив панельной “хрущевки” и безразлично глядит на Саву. Кажется, за прошедший день сестра раздулась еще больше, точно испуганная жаба. В сумрачном свете фонаря ее зеленая кожа кажется черной и влажной.

Их безмолвный контакт прерывается так же внезапно, как начался. В какой-то момент Вера поворачивается на нетвердых ногах, с трудом удерживаясь от падения, и делает шаг.

“Когда суставы высохнут и больше не смогут поддерживать кости, будет ли Вера добираться до нас ползком? – задумывается Сава. От представленного образа его мутит. – А когда останутся лишь кости и череп?..”

Вера неторопливо идет вдоль дороги – хромая, кособочась. Скоро она завернет за продуктовый магазин, закрытый в столь поздний час, знает Сава, и отправится в сторону снятой родителями квартиры – туда, где маму снова укачало снотворное, а папу – бутылка дешевого пойла; туда, где Вера снова ничего не добьется и под утро уйдет, оставив за собой шлейф зловоний; туда, где ей больше не рады.

Сава закрывает занавеску, ложится на диван и спокойно закрывает глаза. По крайней мере, этой ночью он имеет право забыть о родственниках – живых и мертвых. А завтра настанет новый день и, быть может, все само разрешится.

Папа снова отсыпается. Его громкий храп с запахом спирта заставляет пустую фарфоровую чашку на столе трусливо вздрагивать. Сава убирает ее в раковину, и без того заполненную тарелками с засохшими кусочками лука и кетчупа, выходит из кухни и прислоняется к обоям в гостиной. Подошва его носков и пол усеяны земляными крошками. Сава, однако, обеспокоен не грязью, не храпом, похожим на крик бегемота, который Сава однажды слышал на уроке биологии, и даже не затяжным запоем отца. Он тревожно и с подозрением глядит на спящую мать. В свинцовом свете скупого октябрьского солнца она сама похожа на труп: бледная кожа, фиолетовые круги под глазами, бледные губы. Саве кажется отчего-то, что мама не дышит, хотя как расслышать тонкое дыхание, когда по соседству беспрестанно громыхают раскаты пьяного храпа?

А еще Сава нашел сгустки желтой рвоты в раковине, когда вернулся со школы за учебниками и отправился первым делом мыть руки. Сперва он подумал, что вырвало пьяницу-отца (что случалось нередко), однако такая же засохшая слизь обнаружилась на губах спящей матери и ее белой хлопковой ночнушке. Как Саве не хотелось избежать этой участи, настало время будить отца, пусть даже с риском для жизни.

– Пап! – громко зовет Савелий и первым делом глядит на мать – проверить, вздрогнет ли та от крика.

Мама не шелохнулась. Отец, обмотанный задранной простыней, будто мертвец в саван, ворочается.

– Пап! – зовет Сава громче. – Мам!

Отец поднимает заплывшее веко, с минуту наводит взором фокус на сына.

– Ты чего не в школе?

– Полтретьего уже. Уроки закончились.

– Ну делай домашку. Чего будить?

Сава неловко кивает головой в сторону мамы и опускает взгляд. Смотреть на ее бледные щеки и губы по-прежнему тяжко.

– Мама заболела. Может, вызвать скорую?

– Мама? – глухо повторяет отец. – Она ж на работе.

Он поворачивает голову вбок и открывает второй красный глаз, присматривается к жене.

– Ее вырвало, – продолжает Савелий. – Надо сбегать в аптеку, купить что-то от рвоты.

Взгляд отца стекленеет, но Сава не хочет задумываться, почему. Отец кладет два пальца на бледную шею жены. Савелий отворачивается и бежит в прихожую надевать ботинки.

– Возьму что-нибудь недорогое. Расплачусь с накопленных, – тараторит он.

Сава вспоминает мамины слова, которые она частенько повторяла: “Если начать что-то делать, проблема разрешится. Если ничего не делать – останется”. Раньше он отмахивался от материнских наставлений, но в нужный момент они пришлись кстати. Когда мама очнется, думает Сава, она будет рада услышать, что сын ее не подвел.

– Она не дышит.

В коридоре вырастает широкая фигура отца с опущенной головой. Его голос хрипит, в горле что-то булькает.

– Ты пока вызови скорую, – просит Савелий. – Я быстро.

– Мама умерла, Сав, – говорит папа, и в его голосе слышатся обреченность и грусть.

Он вытирает влагу из носа волосистым запястьем, но уже через мгновение нотки ранимости тают в его хриплом голосе, словно первые снежинки на асфальте. Бас становится жестким, деловитым:

– Позвоню дяде Лене, он все устроит.

Савелий тяжело опускается на пол. Куртка, которую он успел надеть, смешно шуршит, будто дразнит. Сава не знает, что делать. Мама умерла, сказал отец. Папина мама или Савина? Но нет, бабушку он видел утром – в добром, затянувшемся здравии. А вот маму не видел со вчерашнего дня…

Папа что-то путано бормочет в трубку:

– … напилась таблеток… Я не при чем… Ты же знаешь, она переживала…

Из динамика смартфона едва ли не громче отцовского звенит дядин голос:

– … опять тебя покрывать!.. Мать пожалей… моя карьера…

Сава запечатывает кулаками уши и тихо плачет. Среди сотен мыслей, что рождаются и вихрем проносятся в его голове, ясно выделяется одна.

“Если сегодня ночью Вера снова заявится, – думает он. – Я убью ее, как она убила маму. Раз и навсегда”.

В подъезде зябко и темно. С подоконника тянет табаком от жестяной банки с окурками, в углу гниет прозрачный пакет с чужим мусором. Савелий сует правую руку в карман и нервно теребит отцовскую зажигалку, а левой крепче сжимает бутылку с растительным маслом. Он в сотый раз прокручивает план в голове, но волнения в груди не становится меньше. Как только он услышит шаги в подъезде и увидит на лестнице сестру – такую же гниющую и токсичную, как заплесневелые продукты в мусорном пакете, то сразу польет ее маслом, достанет зажигалку и спалит труп дотла. А если огонек не разгорится или быстро погаснет, в другом кармане у Савы припрятаны отцовские спички.

Сегодня Вера буквально сгорит от стыда, думает он, и как только ее разлагающееся тело вспыхнет, Сава расскажет ей о матери – о том, как она решила свести счеты с жизнью, не в силах смотреть на полуистлевший призрак дочери; как она мучилась от рвоты и судорог перед смертью, по словам фельдшера скорой; как папа провел в участке четыре часа, давая показания о смерти жены, и как ревел дома у бабушки Сава, когда прочувствовал каждой клеточкой тела, каждым нервным окончанием свое беспросветное, окончательное одиночество. Пьяница-отец, полоумная бабка и мертвая сестра – вот вся родня, что по воле Веры у него осталась.

Сава глядит из окна в темный двор. Желтые листья березы беснуются на ветру, скрывая от любопытных глаз свет фонарей и дорожку к подъезду. Этим вечером они с отцом вернулись в квартиру на Советской, откуда еще летом Сава выбегал поиграть с дворовыми в футбол, мама с папой уходили на работу, а Вера, разодетая и надушенная, вприпрыжку спускалась на прогулку с подружками, и ее чистая и мягкая, как персик, кожа еще не покрылась трупными пятнами, белки глаз не высохли, а в треснувших ранах не копошились черви.

Веру нигде не видно, хотя время ее обычного визита подходит. Сава уверен: сестра уже знает, где сегодня ночуют те, кого она жаждет помучить. Безошибочный дьявольский навигатор приведет ее прямо по адресу, а упрямый демонический дух склеит кости и придаст силы остаткам мышц.

На секунду в груди Савы возникает горькая надежда: что, если своим еженощным присутствием мертвая сестра добивалась маминой смерти и теперь, получив свое, больше не вернется? Может, Вера питала тайную обиду на мать и, довольная местью, оставит младшего брата с отчимом в покое? Однако в то самое мгновение, когда Сава вспоминает, как ощущается среди беспросветного отчаяния луч надежды, на первом этаже пронзительно визжит железная дверь и слышатся изможденные, заплетающиеся шаги.

Вера снова бредет к семье.

Сава достает из кармана зажигалку, поднимает липкую руку с маслом. Ни мать, ни отец не смогли найти управу на злобную тварь и сдались, а Савелий не сдастся. Он больше не будет жить в страхе, вздрагивать от шорохов и слышать пьяный отцовский плач. Хватит.

Спустя несколько долгих минут сестра добирается до третьего этажа. Она закидывает опухшую ногу на ступеньку, следом подволакивает вторую. Ходячее зомби – вот кто Вера теперь, думает Сава. Зеленая кожа на ее голых ногах потрескалась, словно чешуя, которую пришло время скинуть. За два дня, что Сава не видел сестру, зловонный запах от ее кишок стал резче – или это Сава успел отвыкнуть?

Его руки трясутся, несколько жирных капель падают из бутылки на грязную плитку. Вера не останавливается, не поворачивает назад – то ли остатки ее деформированного мозга не распознали опасность, то ли мутные, будто тронутые ржавчиной, белки уже ничего не видят. Сава достает из кармана зажигалку, жмет трясущимся пальцем на кнопку. Из фитиля неуверенно поднимает голову желтое пламя.

Вера преодолела уже половину лестничного пролета. Она поднимает распухшую голову-тыкву и чернотой полуистлевших глаз вглядывается в застывшего брата.

– Мама умерла! – кричит Сава, в порыве бешеной злости забыв о задуманной экзекуции. – Довольна?! Довела ее!..