Девелопер душ

– Потом срубите перфоратором и заделайте, – распоряжаюсь я, чувствуя необъяснимое желание уйти отсюда как можно скорее.

Возвращаюсь к машине. На полпути меня останавливает звонок телефона – Дима.

– Макс, у нас проблема, – без предисловий начинает он. – Крановщик, который заменил Петровича, отказывается работать. Говорит, в кабине кто-то есть.

– В каком смысле "кто-то есть"? – не понимаю я.

– В прямом. Говорит, что кто-то сидит рядом с ним, хотя кабина одноместная. Показывает в пустоту и утверждает, что там человек.

– Он пьян?

– Трезв как стеклышко. Но напуган до усрачки.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Что происходит, Дима?

– Не знаю, – впервые за все время нашей работы Дима звучит растерянно. – Но рабочие шепчутся о проклятом месте. Говорят, что здесь похоронены люди, и их души не дают строить.

– Бред, – отрезаю я. – Суеверия.

– Согласен, – отвечает Дима. – Но если все начнут увольняться из-за суеверий, нам придется несладко. Уже пятнадцать человек подали заявления за сегодня.

– Поднимай оплату, – решаю я. – Еще на тридцать процентов. И найди замену тем, кто ушел. Привози хоть из Средней Азии, хоть из Африки, но чтобы стройка не останавливалась.

– Понял, – отвечает Дима. – Но, Макс… может, стоит все-таки приостановить на пару недель? Провести нормальное исследование? Выяснить, что там на самом деле под землей?

– Нет, – твердо говорю я. – Каждый день простоя – это миллионы долларов. Мы не можем себе этого позволить.

– Как скажешь, – Дима вздыхает. – Продолжаем по плану.

Я возвращаюсь домой за полночь. В квартире тихо и темно. Инна оставила записку на кухне – улетела на выходные в Милан с подругами, вернется в воскресенье. Шоппинг, спа, показы мод – ее обычная программа.

Иду в душ, смывая с себя пыль и усталость. Затем наливаю виски и сажусь в кресло в гостиной. Из окон открывается вид на ночную Москву – бесконечное море огней, среди которых где-то там, на окраине, моя стройплощадка.

Стук в окно заставляет меня вздрогнуть. Пятьдесят восьмой этаж – кто может стучать в окно? Поворачиваюсь и вижу птицу – ворона бьется в стекло, словно пытаясь попасть внутрь. Её черные перья выделяются на фоне ночного неба, клюв стучит по стеклу с настойчивостью молотка.

Я встаю и подхожу к окну. Ворона замирает, смотрит на меня. В свете квартиры ее глаза кажутся красноватыми, неестественными. Мы смотрим друг на друга несколько секунд, потом птица издает хриплый крик и улетает в ночь.

Странно. Вороны не летают так высоко, тем более ночью. И не бьются в окна небоскребов. Что это было?

Допиваю виски и иду спать. В постели долго ворочаюсь, не могу уснуть. В голове крутятся события последних дней – находка останков, требования Алёны, странное поведение рабочих, слова тестя о "памяти места", отпечаток босой ноги в бетоне…

Наконец, забываюсь тревожным сном. И вижу сон, отличающийся от предыдущих. В этот раз я стою посреди своей стройплощадки, но она выглядит иначе. Вместо котлована – ровное поле. Вместо кранов и бетономешалок – бараки и вышки. Я смотрю на свои руки – они в кожаных перчатках. На мне форма офицера НКВД.

Ко мне подходит другой офицер – в его лице я с ужасом узнаю своего тестя, Павла Леонидовича, только моложе, лет тридцати.

– Товарищ Островский, все готово, – говорит он. – Осужденные доставлены.

– Приступайте, – слышу я свой голос, но не контролирую его.

К яме подводят группу людей со связанными руками. Среди них я вижу Алёну Сорокину в старомодном платье. Она смотрит прямо на меня, без страха, только с глубокой печалью.

– Вы все равно не сможете построить на костях, – говорит она. – Мы не дадим.

Просыпаюсь с криком. Сердце колотится, простыни мокрые от пота. За окном – первые лучи декабрьского солнца. Новый день. Новые проблемы. Но я знаю, что не отступлю. "Горизонт Высоты" будет построен, чего бы это ни стоило. А мертвые пусть остаются мертвыми.

Глава 3: "Историк"

Утро начинается с двух таблеток аспирина и стакана томатного сока. Сны не дают мне нормально отдохнуть, и просыпаюсь я с тяжелой головой и чувством смутной тревоги, которое не может развеять даже вид заснеженной Москвы с высоты пятьдесят восьмого этажа.

В офис приезжаю к девяти. Дима уже на месте, выглядит так, будто не спал всю ночь.

– Что-то случилось? – спрашиваю, проходя мимо его стола в свой кабинет.

– Экскаватор провалился, – коротко отвечает он, следуя за мной.

– В каком смысле? – останавливаюсь я. – В котлован?

– Нет, – Дима закрывает дверь кабинета. – Под экскаватором грунт просел. Образовалась пустота, как будто там подземный ход или бункер.

– Жертвы?

– Экскаваторщик жив, но в шоке. Технику пока не достали, ждем специальный кран.

– Что за пустота? – я сажусь за стол, пытаясь осмыслить информацию. – Мы ведь проводили исследование грунта перед покупкой участка. Никаких подземных пустот не было.

– Теперь есть, – пожимает плечами Дима. – Выглядит как какой-то бетонированный подвал или бункер. Там темно, пока толком не рассмотрели.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Только этого не хватало. Что с историчкой?

– Я вчера запустил версию с более лояльными экспертами, – докладывает Дима. – Нашел пару профессоров из МГУ, которые готовы дать комментарий, что массовых захоронений на этом месте, скорее всего, не было. Максимум несколько десятков человек.

– Хорошо, – киваю я. – А что с охранниками? Есть замены тем, кто отказывается работать в ночную смену?

– Нашли, – отвечает Дима. – Но они требуют двойную оплату. И еще кое-что странное – этот Валентин, старший смены охраны, единственный, кто не боится и не жалуется. Наоборот, он сам вызвался на ночные дежурства.

– Интересно, – я вспоминаю свой разговор с пожилым охранником. – Он что-то знает о том месте?

– Возможно, – Дима задумывается. – Копать под него?

– Пока нет, – решаю я. – Он единственный нормальный человек там, не будем его трогать. Лучше узнай, чем там на самом деле была эта пустота под экскаватором. Может, старый бункер гражданской обороны или что-то в этом роде.

Дима кивает и уходит. Я остаюсь один и открываю ноутбук. Просматриваю новости, ищу упоминания "Горизонта Высоты" или находок на стройплощадке. Пока тихо. Значит, у нас еще есть время подготовиться к шторму.

Около одиннадцати секретарша сообщает, что приехала Алёна Сорокина, хотя встреча не была запланирована.

– Пусть подождет, – отвечаю я.

Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями. Эта настойчивая историчка начинает действовать мне на нервы. Как она узнала про тюрьму? Откуда у нее документы? И что ей на самом деле нужно – восстановление исторической справедливости или что-то личное?

Через полчаса я все же решаю ее принять. Она входит в кабинет, на этот раз в джинсах, свитере и куртке, с рюкзаком через плечо. Выглядит так, будто приехала прямо с места раскопок, а не из академического института.

– Извините за вторжение без предупреждения, – говорит она, садясь в кресло напротив меня. – Но ситуация изменилась. Я была на месте сегодня утром.

– На моей стройплощадке? – резко спрашиваю я. – Как вы туда попали?

– Не важно, – отмахивается она. – Важно, что я видела провал грунта и то, что под ним.

– И что же там, по-вашему?

– Расстрельная камера, – прямо отвечает она. – Одна из тех, где НКВД проводило казни. У меня есть снимки.

Она достает из рюкзака планшет и показывает мне фотографии. На них действительно видно бетонированное помещение с наклонным полом, уходящим к дренажному стоку в центре. Стены покрыты каким-то темным налетом.

– Ваши рабочие уже засыпают это место щебнем, – говорит Алёна. – Но я успела сделать фотографии и взять образцы. Это действительно расстрельная камера. Пол наклонный, чтобы кровь стекала в центральный сток. А это, – она увеличивает фотографию стены, – следы крови, которые впитались в бетон.

Я смотрю на снимки и чувствую, как по спине пробегает холодок. Если она права, то под моим элитным жилым комплексом не просто останки людей, а целый комплекс для массовых убийств.

– Даже если вы правы, – говорю я, стараясь сохранять спокойствие, – это было более восьмидесяти лет назад. Давно минувшие дни. История.

– История не умирает, Максим Вадимович, – твердо отвечает Алёна. – Особенно такая история. Эти люди были расстреляны без суда и следствия, по сфабрикованным обвинениям. Их семьи даже не знали, где их похоронили. Многие до сих пор не знают, где покоятся их близкие.

– И что вы предлагаете? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– То же, что и раньше, – она смотрит мне прямо в глаза. – Остановить строительство. Провести полноценные раскопки. Эксгумировать останки, попытаться идентифицировать их. А затем создать на этом месте мемориал.

– Вы понимаете, о каких деньгах идет речь? – я решаю говорить прямо. – Три миллиарда долларов. Инвестиции, кредиты, договоры с подрядчиками, предварительные контракты с покупателями. Это не просто строительный проект, это моя репутация, мое будущее.

– А у тех людей в земле уже нет будущего, – тихо говорит Алёна. – Его отняли. И теперь вы хотите отнять у них даже память, похоронив их под элитными апартаментами.

– Я не убивал этих людей, – резко отвечаю я. – Это не моя вина.

– Нет, не ваша, – соглашается она. – Но сейчас вы можете сделать правильный выбор. Или неправильный.

Мы смотрим друг на друга несколько секунд. В ее глазах – уверенность человека, знающего, что он прав. В моих, полагаю, холодный расчет бизнесмена, оценивающего риски и выгоды.

– У меня есть еще кое-что, – говорит Алёна, нарушая молчание. – Я нашла списки некоторых людей, расстрелянных на том объекте. Возможно, это заинтересует вас.

Она достает из рюкзака папку с документами и кладет на стол.

– Что это? – спрашиваю я, не прикасаясь к папке.

– Копии расстрельных списков. Смотрите, – она открывает папку и показывает мне пожелтевшие от времени листы с машинописным текстом. – Это приказы на расстрел с указанием имен, дат и мест казни. Объект №7 – это ваша стройплощадка.

Я пробегаю глазами по строчкам. Списки фамилий, сотни фамилий. Рядом с каждой – краткая информация: год рождения, профессия, статья, по которой осужден, дата приведения приговора в исполнение.

– Где вы это взяли? – спрашиваю я.

– В архиве ФСБ. Я работаю с ними в рамках исследовательского проекта по идентификации жертв политических репрессий. Не все документы еще рассекречены, но кое-что доступно для исследователей.

Она переворачивает страницу, показывая новый список. И вдруг я вижу фамилию, которая заставляет меня похолодеть: Островский Андрей Николаевич, 1893 г.р., инженер-строитель, осужден по статье 58-10 (антисоветская агитация), расстрелян 14 октября 1937 года.

– Островский, – произносит Алёна, заметив мою реакцию. – Это ваша фамилия. Возможно, ваш родственник?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Никогда не интересовался генеалогией дальше деда.

– А стоило бы, – говорит она. – Особенно перед тем, как начать строительство на таком месте.

Я закрываю папку. Совпадение? Или действительно какой-то мой предок был расстрелян на том самом месте, где я сейчас строю "Горизонт Высоты"? И если так, что это значит?

– Я подумаю над всем, что вы мне показали, – говорю я, вставая. – Но не могу обещать быстрого решения.

– Времени мало, – предупреждает Алёна. – Строительство идет полным ходом. Скоро будет поздно что-то менять.

– Я свяжусь с вами, – обещаю я, давая понять, что разговор окончен.

Она кивает, собирает свои вещи и уходит, оставив папку с документами на столе. Я снова остаюсь один и долго смотрю на эту папку, не решаясь открыть ее снова.

Наконец, беру себя в руки и начинаю просматривать список. Тысячи имен, тысячи судеб, оборванных в один момент. Инженеры, учителя, врачи, рабочие… Обычные люди, попавшие в мясорубку репрессий.

И среди них – Островский Андрей Николаевич. Кем он был? Моим прадедом? Дальним родственником? Просто однофамильцем? Нужно выяснить.

Звоню матери.

– Мама, – говорю я после приветствий, – ты не знаешь, был ли у нас в роду Андрей Николаевич Островский? Инженер-строитель, репрессированный в тридцатые годы.

На другом конце линии – долгая пауза.

– Зачем тебе это? – наконец спрашивает мать, и что-то в ее голосе заставляет меня насторожиться.

– Просто интересно. Наткнулся на упоминание.

– Это твой прадед, – тихо отвечает она. – Отец моего отца. Мы не говорили о нем. Это была… болезненная тема.

– Его репрессировали? – прямо спрашиваю я.

– Да, – после паузы отвечает мать. – В 1937 году. Он был главным инженером на строительстве Дворца Советов. Его арестовали за якобы вредительство и расстреляли.

– Где его расстреляли, не знаешь?

– Нет, – в голосе матери слышится напряжение. – Нам просто сообщили, что он осужден на десять лет без права переписки. Только в девяностые мы узнали, что это означало расстрел. Но где и когда точно – неизвестно.

Я смотрю на папку перед собой. Теперь я знаю, где и когда. На том самом месте, где сейчас строится мой "Горизонт Высоты". Четырнадцатого октября 1937 года.

– Спасибо, мама, – говорю я. – Просто хотел уточнить.

– Максим, – голос матери звучит обеспокоенно, – что случилось? Почему ты вдруг заинтересовался?

– Ничего особенного, – стараюсь звучать беззаботно. – Проект по истории района, где строю новый комплекс. Всплыло несколько интересных фактов.

После разговора с матерью я долго сижу, глядя в пустоту. Мой прадед расстрелян на том самом месте, где я строю элитное жилье. Случайность? Судьба? Какая-то космическая ирония?

Раздается стук в дверь. Входит Дима.

– Новости с площадки, – говорит он. – Пустоту засыпали и забетонировали. Экскаватор вытащили. Но есть еще кое-что – рабочие нашли личные вещи. Монеты, очки, расчески. Похоже, вещи заключенных.

– Что сделали с находками? – спрашиваю я.

– Собрали в ящик и отнесли в вагончик прораба. Степаныч говорит, что многие отказываются работать на этом участке. Считают дурной приметой.

– Суеверные идиоты, – морщусь я. – Предложи им еще раз премию. Если не поможет – увольняй и ищи новых. Стройка не должна останавливаться.

– Еще кое-что, – Дима выглядит неуверенным, что для него нехарактерно. – Этот охранник, Валентин. Он как-то странно себя ведет. Дежурит в основном ночью, часами стоит возле той ямы, где нашли кости, что-то бормочет.

– Может, псих? – предполагаю я. – Или пьет на дежурстве?

– Нет, – качает головой Дима. – Трезвый, адекватный. Но… странный. Я пробил его по базам. Угадай, где он работал до охраны?

– Где?

– В архиве КГБ. Ушел на пенсию в девяностых, потом подрабатывал охранником.

Вот это уже интересно. Бывший архивист КГБ на моей стройплощадке, где обнаружено захоронение жертв НКВД. Совпадение? Навряд ли.

– Поговори с ним, – распоряжаюсь я. – Узнай, что он знает об этом месте. Только аккуратно, без давления. Он может быть полезен.

Дима уходит, а я снова погружаюсь в изучение документов. Мой прадед был инженером-строителем, как и я. Работал над грандиозными проектами, как и я. И закончил жизнь под пулей НКВД на том самом месте, где я сейчас строю элитный жилой комплекс. История делает странные витки.

К вечеру я решаю поехать на стройплощадку. Мне нужно увидеть все своими глазами, поговорить с рабочими, может быть, даже с этим загадочным Валентином.

На улице уже темнеет, когда я подъезжаю к стройке. Прожекторы освещают котлован, рабочие заканчивают дневную смену. Ночная бригада только прибывает, рассаживаясь по вагончикам, готовясь заступить на дежурство.

В вагончике прораба тепло и пахнет кофе. Степаныч что-то чертит на плане строительства, когда я вхожу. Увидев меня, он вскакивает.

– Максим Вадимович, не ожидал вас сегодня.

– Решил проверить, как идут дела, – говорю я, оглядывая вагончик. – Где находки, о которых говорил Дима?

Степаныч достает из-под стола картонную коробку и ставит передо мной.

– Здесь всё, что нашли. Монеты, очки, несколько расчесок, пуговицы, ремни. Вещи заключенных, наверное.

Я открываю коробку. Внутри, как и сказал Степаныч, разрозненные личные вещи. Старые монеты – еще царские и ранние советские. Очки в металлической оправе со сломанной дужкой. Костяные расчески. Кожаный ремень с потускневшей пряжкой. Несколько обручальных колец.

Беру одно из колец. На внутренней стороне выгравирована надпись: "Ане от Андрея. 1925". Сердце пропускает удар. Мой прадед, Андрей Николаевич Островский. Могло ли это кольцо принадлежать ему? Или его жене?

– Что с этими вещами будем делать? – спрашивает Степаныч.

– Пока храните здесь, – отвечаю я, возвращая кольцо в коробку. – Я подумаю, что с ними делать.

Выхожу из вагончика и направляюсь к месту, где утром провалился экскаватор. Территория огорожена сигнальной лентой, но уже засыпана и забетонирована. Никаких следов провала или расстрельной камеры, о которой говорила Алёна.

Рядом с этим местом стоит пожилой мужчина в форме охранника. Седые усы, проницательный взгляд – Валентин Петрович, бывший архивист КГБ.

– Добрый вечер, – здороваюсь я, подходя ближе. – Вы ведь Валентин Петрович?

– Так точно, – отвечает он, козыряя по-военному. – Старший смены охраны.

– Как обстановка? – спрашиваю я, глядя на забетонированный участок.

– Спокойно, – отвечает он. – Пока спокойно.

– Пока? – переспрашиваю я.

Валентин смотрит на меня долгим взглядом, затем переводит взгляд на котлован.

– Знаете, Максим Вадимович, я ведь не случайно здесь работаю.

– Вот как? – я делаю вид, что удивлен.

– Я знаю, что здесь было, – просто говорит он. – Я тридцать лет проработал в архиве КГБ. Видел документы по этому объекту. "Объект №7". Спецтюрьма НКВД.

– И что в них было? – спрашиваю я, стараясь скрыть волнение.

– Всё, – отвечает Валентин. – Списки заключенных, протоколы допросов, приказы о расстрелах. Тысячи людей прошли через это место. Тысячи здесь и остались.

– Почему вы решили работать именно здесь?

– Не случайно, – отвечает он. – Мой дед был среди тех, кого здесь расстреляли. Николай Харитонов, инженер-электрик. Его взяли в тридцать седьмом, обвинили в шпионаже в пользу Германии. Расстреляли через две недели после ареста. Ему было тридцать два. Моя бабушка так и не узнала, где его могила.

– Мне жаль, – говорю я, не зная, что еще сказать.

– Это было давно, – пожимает плечами Валентин. – Но боль остается. Когда я увидел объявление о работе охранником на этой стройке, то сразу понял, что это судьба. Должен же кто-то помнить, что здесь было.

– И что вы теперь будете делать? – спрашиваю я.

– А что я могу сделать? – грустно улыбается Валентин. – Охранять. Наблюдать. Может быть, молиться за тех, кто здесь лежит.

– Вы не против стройки?

– Против, конечно, – честно отвечает он. – Но кто я такой, чтобы что-то решать? Деньги правят миром, не так ли, Максим Вадимович?

В его голосе нет обвинения, только усталое понимание реальности.

– Послушайте, – я решаю говорить прямо, – что вы знаете о странностях, которые здесь происходят? Рабочие жалуются на непонятные явления. Вы что-нибудь видели?

Валентин долго молчит, затем тихо говорит:

– Видел. И слышал. Особенно по ночам. Шаги, голоса, тени. Как будто они все еще здесь, все еще ждут своей очереди на расстрел.

– И вы не боитесь?

– Чего бояться? – пожимает плечами Валентин. – Мертвых? Они были такими же людьми, как мы. Просто им не повезло родиться в страшное время и попасть в страшное место. Я не боюсь их. Я боюсь за них.

– Что вы имеете в виду?

– Они не успокоятся, Максим Вадимович, – говорит Валентин, глядя мне прямо в глаза. – Они хотят быть услышанными. Хотят, чтобы их помнили. Если вы построите здесь свои башни из стекла и бетона, если запечатаете их под фундаментом навсегда, они найдут способ напомнить о себе.

Его слова вызывают у меня непроизвольную дрожь. То же самое говорили и тесть, и Алёна. Все они верят, что место хранит память о прошлом, что мертвые могут влиять на живых.

– Вы суеверны, Валентин Петрович, – говорю я, стараясь звучать уверенно. – В двадцать первом веке стыдно верить в призраков.

– Я не говорю о призраках, – качает головой Валентин. – Я говорю о памяти. О справедливости. О том, что некоторые вещи нельзя просто закопать и забыть.

Мы стоим молча, глядя на стройплощадку. Потом я прощаюсь с Валентином и иду к своей машине. По пути замечаю группу рабочих, о чем-то оживленно спорящих возле бытовки. Подхожу ближе.

– В чем проблема? – спрашиваю я.

– Максим Вадимович, – один из рабочих, бригадир монтажников, выступает вперед, – мы отказываемся работать на центральном участке. Там, где будет главный вход.

– Почему?

– Там происходит что-то странное, – говорит бригадир. – Вчера бетон схватился за десять минут вместо часа. А сегодня арматуру так погнуло, будто ее грузовиком переехали. И никто не трогал.

– Бред какой-то, – отмахиваюсь я. – Проблемы с поставками, некачественные материалы. Разберемся.

– Дело не в материалах, – настаивает бригадир. – Там что-то… не так. Рабочие слышат голоса из-под земли. Видят тени, когда никого нет.

– И что, по-вашему, там происходит? – спрашиваю с ноткой сарказма.

– Люди говорят, там кладбище, – тихо отвечает бригадир. – Мертвые не хотят, чтобы мы строили на их костях.

– Слушайте, – я начинаю терять терпение, – если вы хотите работать – работайте. Если нет – пишите заявления об увольнении. Но хватит распространять эти идиотские суеверия.

Рабочие переглядываются. Никто не хочет первым писать заявление – работа хорошо оплачивается, особенно с учетом недавних премий.

– Мы работаем, Максим Вадимович, – наконец говорит бригадир. – Но на том участке – нет. Можно нас перевести на другие секторы?

Я вздыхаю. Если будут такими темпами возникать запретные зоны, скоро строить будет негде.

– Хорошо, временно вас переведут. Но через неделю вернетесь на центральный участок. И никаких отговорок.

Они соглашаются, явно обрадованные даже такой временной уступкой.

По дороге домой я размышляю обо всем увиденном и услышанном. Странные события на стройплощадке, история Валентина о его деде, суеверия рабочих, документы Алёны, мой расстрелянный прадед… Слишком много совпадений.

Дома я первым делом иду в кабинет и достаю старую шкатулку, где хранятся немногие семейные реликвии. Среди них – фотография в рамке: молодой мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, в костюме-тройке с карманными часами. На обратной стороне надпись: "Андрей Николаевич Островский, 1932 год".

Мой прадед. Человек, расстрелянный на том самом месте, где я сейчас строю "Горизонт Высоты". Что бы он сказал мне сейчас? Что бы подумал о своем правнуке, возводящем элитное жилье над могилами таких же невинно убитых, как он сам?

Звонит телефон – Дима.

– У нас проблема, – без предисловий начинает он. – Крупная.

– Что случилось?

– Только что звонил человек из Министерства культуры. Они получили заявление от группы историков о необходимости признать участок объектом культурного наследия как место массовых захоронений времен репрессий.

– Что это значит?

– Если они признают – стройку придется остановить. Полностью.

– Кто подал заявление? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Некая Алёна Сорокина и ее коллеги.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Она действительно это сделала.

– Что будем делать? – спрашивает Дима.

– Задействуй Крутова, – решаю я. – Пусть блокирует эту инициативу на уровне города. И найди своих людей в Министерстве культуры. Нам нужно знать, кто там принимает решения и как на них повлиять.

– Понял, – отвечает Дима. – Уже работаю.

После разговора я долго сижу, глядя на фотографию прадеда. Что-то внутри меня начинает сомневаться. Правильно ли я поступаю? Может, Алёна права? Может, это место действительно должно стать мемориалом, а не элитным жилым комплексом?

Но другая часть меня, деловая, прагматичная, возражает: я вложил в этот проект сотни миллионов долларов. Взял кредиты, привлек инвесторов, подписал контракты. Если сейчас все остановить, я разорюсь. И дело не только в деньгах – пострадает моя репутация. Я стану девелопером, который не смог довести проект до конца. В нашем бизнесе это смертельный приговор.

Я убираю фотографию прадеда в шкатулку и иду в душ. Горячая вода смывает усталость дня, но не тревожные мысли. Выйдя из душа, я замечаю запотевшее зеркало. Кто-то будто провел по нему пальцем, оставив надпись: "ПОМНИ".

Сердце пропускает удар. Я быстро вытираю зеркало полотенцем. Никакой надписи нет – просто игра света и пара. Нервы шалят, вот что. Слишком много стресса, слишком много странных совпадений. Нужно выспаться.