Девелопер душ

– Послушайте…

– До завтра, Максим Вадимович, – она обрывает разговор.

Твою мать. Только этого не хватало. Я набираю Диму.

– У нас проблема. Какая-то историчка из Академии наук. Знает про спецтюрьму.

– Откуда? – Дима мгновенно напрягается.

– Без понятия. Говорит, придет завтра с документами.

– Принять?

– А что делать? – вздыхаю я. – Принимай. И подготовься. Пробей ее по всем базам.

– Сделаю, – обещает Дима. – Не переживай, справимся.

После разговора я откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. День, который должен был стать триумфом, обернулся кошмаром. Что же там, черт возьми, было на этом участке? И почему никто не удосужился сообщить мне об этом раньше?

В "Москва-Сити" я поднимаюсь на свой 58-й этаж. Инна, моя жена, встречает меня в гостиной. На ней домашнее платье Loro Piana, волосы собраны в небрежный пучок, на шее – жемчужное колье, подарок на пятую годовщину свадьбы.

– Как прошла церемония? – спрашивает она, целуя меня в щеку. – Я видела сюжет в новостях, выглядело грандиозно.

– Все прошло отлично, – отвечаю я, направляясь к бару. – Продажи уже идут.

Наливаю себе двойной Macallan без льда и выпиваю одним глотком. Инна замечает мое состояние.

– Что-то случилось?

– Небольшие технические сложности, – отмахиваюсь я. – Ничего серьезного.

Инна не настаивает. За восемь лет брака она усвоила, что некоторые аспекты бизнеса лучше не обсуждать. Ее интересует результат – статус, деньги, возможность сказать подругам, что ее муж строит самый роскошный жилой комплекс в Москве.

– Будешь ужинать? – спрашивает она. – Ольга приготовила стейки.

– Не сейчас, – качаю головой. – Мне нужно поработать. Может, позже.

Беру бутылку и ухожу в кабинет. Запираю дверь, наливаю еще виски и сажусь за компьютер. Открываю Google и набираю: "спецтюрьма НКВД Москва".

Результатов много, но в основном общая информация. Я добавляю в поиск район, где находится мой участок. Ничего конкретного. Странно.

Перехожу на специализированные сайты по истории сталинских репрессий. Просматриваю карты расположения тюрем, лагерей, мест расстрелов. Мой участок не отмечен нигде. Если бы не слова этой исторички и находка рабочих, я бы с уверенностью сказал, что никакой спецтюрьмы там не было.

Около часа ночи я сдаюсь. Глаза болят от экрана, голова – от виски и напряжения. Бутылка почти пуста. Я выключаю компьютер и иду в спальню. Инна уже спит, ее дыхание ровное и спокойное.

Принимаю душ, чищу зубы, выпиваю две таблетки аспирина, чтобы предотвратить похмелье, и ложусь в постель. Сон не идет. Перед глазами стоят черепа и кости, виденные днем в траншее. Кто эти люди? Сколько их там? И что будет с "Горизонтом Высоты"?

Наконец я засыпаю. И вижу сон.

В этом сне я стою посреди строительной площадки "Горизонта Высоты", но вместо котлована передо мной – огороженная колючей проволокой территория. Бараки, вышки с прожекторами, люди в форме НКВД. Я вижу, как приезжают грузовики, из них выводят людей со связанными руками – мужчин и женщин разного возраста. Их строят у края длинной траншеи. Офицеры достают пистолеты. Звучат выстрелы.

Я хочу закрыть глаза, отвернуться, но не могу. Словно невидимая сила заставляет меня смотреть. Один из офицеров поворачивается ко мне. Его лицо – лицо моего тестя, Павла Леонидовича. Он улыбается и протягивает мне пистолет.

– Твоя очередь, Максим Вадимович. Заложи фундамент.

Я просыпаюсь с криком. Сердце колотится как бешеное, футболка насквозь мокрая от пота.

– Что случилось? – сонно спрашивает Инна.

– Ничего, – отвечаю я, пытаясь унять дрожь. – Кошмар приснился. Спи.

Встаю с постели и иду на кухню. Пью воду прямо из-под крана, потом достаю из холодильника бутылку водки и наливаю рюмку. Опрокидываю ее одним движением.

Что за херня со мной происходит? Это просто старые кости. Мало ли что было в этой стране за ее историю. Не мое это дело. Мое дело – строить "Горизонт Высоты". И никакие трупы прошлого не встанут на моем пути.

Но сон не идет. Я сижу на кухне до рассвета, просматривая в телефоне новости строительного рынка. Все выглядит обыденно: споры о налогах, новые проекты конкурентов, прогнозы цен на недвижимость. Никто не пишет о скелетах в котлованах. Никто не знает. Пока.

Утром я первым приезжаю в офис. Дима уже прислал мне досье на Алёну Сорокину: 29 лет, кандидат исторических наук, специализируется на периоде сталинских репрессий, автор нескольких научных статей, незамужем, живет в стандартной двушке в Бирюлево. Никаких скандалов, никаких рычагов давления.

В десять ровно секретарша сообщает, что Алёна Сорокина пришла на встречу. Я велю пропустить ее. В кабинет входит молодая женщина в скромном деловом костюме. Каштановые волосы собраны в строгий пучок, минимум макияжа, очки в тонкой оправе. В руках – папка с документами.

– Максим Вадимович, – она протягивает руку для пожатия. – Спасибо, что согласились встретиться.

Я жму ее руку – сухую и прохладную – и указываю на кресло для посетителей.

– Слушаю вас, Алёна… – я заглядываю в досье на столе, – Дмитриевна.

– Я представляю инициативную группу историков и правозащитников, – начинает она без предисловий. – Нам стало известно, что ваша компания начала строительство жилого комплекса на территории бывшей секретной тюрьмы НКВД, где в 1937-38 годах проводились массовые казни.

– Откуда такая информация? – спрашиваю я, стараясь выглядеть удивленным, но не шокированным.

– Из архивов, – она открывает папку и выкладывает на стол старые фотографии и документы. – Вот, посмотрите. Это аэрофотосъемка 1939 года. Здесь четко видны контуры спецобъекта.

Я изучаю снимок. Действительно, на месте моего "Горизонта Высоты" просматривается какой-то комплекс зданий, окруженный забором.

– И что это доказывает? – спрашиваю я. – Мало ли что там было в тридцатые годы. Могли быть казармы, склады, что угодно.

– А вот выписки из расстрельных списков, – она выкладывает еще документы. – Здесь указан код объекта, который соответствует именно этому месту. По нашим подсчетам, там было расстреляно и захоронено около двух тысяч человек.

Две тысячи. Цифра бьет как молот. Не пара десятков, не сотня. Две тысячи человек.

– Допустим, – говорю я, справившись с первоначальным шоком. – И что вы предлагаете?

– Мы требуем приостановить строительство и провести полноценные археологические раскопки, – твердо заявляет Алёна. – После эксгумации и идентификации останков на этом месте должен быть создан мемориальный комплекс жертвам политических репрессий.

– То есть вы хотите, чтобы я отказался от проекта стоимостью три миллиарда долларов ради какого-то мемориала? – усмехаюсь я. – Вы понимаете, что это невозможно?

– Я понимаю, что речь идет о деньгах, – кивает она. – Но речь также идет о морали, исторической справедливости и человеческом достоинстве. Эти люди заслуживают памяти и уважения.

– Послушайте, Алёна Дмитриевна, – я перехожу в наступление. – Вся Москва стоит на костях. От кладбищ Белокаменной до жертв Гражданской войны. Если каждый раз останавливать строительство из-за каких-то исторических находок, город просто перестанет развиваться.

– Я не говорю о каждой находке, – она не отступает. – Я говорю конкретно об этом месте, где проводились массовые казни невинных людей. И если вам известны другие такие места, над которыми сейчас строят жилье, я буду благодарна за информацию.

Мне не нравится ее тон. Слишком самоуверенный для молодой исследовательницы, разговаривающей с бизнесменом моего уровня.

– Хорошо, я изучу ваши материалы, – говорю примирительно. – Но не могу обещать каких-то радикальных решений. Проект уже запущен, инвестиции сделаны, договоры подписаны.

– Я понимаю, – она собирает документы. – Но подумайте вот о чем: хотели бы вы жить в доме, построенном на массовом захоронении? Хотели бы, чтобы ваши дети играли на площадке, под которой лежат тысячи расстрелянных?

Этот вопрос застает меня врасплох. Я вспоминаю свой ночной кошмар и невольно передергиваю плечами.

– Это эмоции, а не аргументы, – говорю я. – В бизнесе нет места эмоциям.

– А в жизни? – спрашивает она, глядя мне прямо в глаза. – В вашей жизни есть место эмоциям, Максим Вадимович?

Я не отвечаю. Она кладет на стол визитку.

– Подумайте. И позвоните, когда будете готовы обсудить это серьезно. Я оставлю вам копии документов.

Она выходит из кабинета, оставив на столе папку с копиями. Я откидываюсь в кресле, пытаясь осмыслить информацию. Две тысячи человек. Тайная тюрьма НКВД. Массовые расстрелы.

В кабинет заходит Дима.

– Ну как? – спрашивает он.

– Хуже, чем я думал, – я указываю на документы. – По ее данным, под нашим "Горизонтом" лежит две тысячи расстрелянных.

Дима присвистывает.

– И что теперь?

– Теперь нам нужна собственная информация, – решаю я. – Узнай все, что можно, об этом объекте. Официально и неофициально. Свяжись с Крутовым, пусть поднимет архивы. Я хочу знать, что там на самом деле было.

– А стройка?

– Продолжается, – твердо говорю я. – Но без шума. Никаких пресс-релизов, никаких экскурсий для журналистов. И усильте охрану периметра. Никаких посторонних.

Дима кивает и уходит выполнять поручения. Я остаюсь один и начинаю изучать документы, оставленные Алёной. Фотографии, схемы, списки фамилий. Смотрю на даты: 1937, 1938. Массовые операции НКВД, приказ 00447. Списки на сотни людей, утвержденных к "высшей мере социальной защиты". Обычные русские фамилии: Иванов, Петров, Сидоров… Преподаватели, инженеры, рабочие, священники.

К обеду у меня начинает болеть голова. Я вызываю секретаршу и прошу принести анальгин и кофе. Затем звоню Крутову.

– Николай Сергеевич, нужна срочная информация. Что конкретно находилось на участке под "Горизонт Высоты" в тридцатые годы? И почему об этом нет данных в официальных документах?

– Я уже запросил информацию, – отвечает Крутов. – Но, Максим Вадимович, должен предупредить: если там действительно было то, о чем вы говорите, документы могут быть до сих пор засекречены. Или уничтожены.

– Найдите способ, – настаиваю я. – Используйте все связи. Это критически важно.

После разговора с Крутовым звонит Степаныч.

– Максим Вадимович, мои ребята проверили участок металлоискателями, – докладывает он. – Нашли еще два места с аномалиями. Похоже на то же самое.

– Где конкретно?

– В юго-западном углу и прямо в центре. В центре самая большая аномалия.

– Понял. Держите эту информацию при себе. И продолжайте работу по графику.

К вечеру меня вызывает в свой особняк в Барвихе тесть, Павел Леонидович. Он редко вмешивается в мои дела, предпочитая наслаждаться заслуженной пенсией после тридцати лет в строительном бизнесе. Если он хочет встречи, значит, дело серьезное.

Приезжаю к восьми вечера. Павел Леонидович встречает меня в кабинете. Ему шестьдесят пять, но выглядит он моложе – подтянутый, энергичный, с внимательным взглядом и сединой на висках.

– Максим, – он наливает нам коньяк, не спрашивая, хочу ли я, – до меня дошли слухи о твоем проекте. Правда, что на стройплощадке нашли останки?

– Кто сказал? – напрягаюсь я.

– Неважно, – отмахивается тесть. – Важно, что ты вляпался в историю. И я хочу понять, насколько глубоко.

– Почему ты не сказал мне, что на этом участке была тюрьма НКВД? – задаю встречный вопрос.

Павел Леонидович смотрит на меня долгим взглядом, затем делает глоток коньяка.

– Потому что официально ее там не было, – наконец произносит он. – Это был секретный объект. "Объект №7", если точнее. Спецтюрьма для содержания и ликвидации особо важных государственных преступников.

– Ты знал, – констатирую я. – Все это время знал и молчал.

– Я предполагал, – уточняет тесть. – Когда ты сказал, что купил тот участок, я навел справки. Старые связи еще работают. Но подтверждения не было, только слухи.

– И ты решил не говорить мне даже о слухах? – я не скрываю раздражения.

– А что бы это изменило? – пожимает плечами Павел Леонидович. – Ты бы отказался от проекта? Вернул бы деньги инвесторам? Нет, ты бы сделал ровно то, что делаешь сейчас – продолжил строительство и постарался замять историю.

Он прав, и это злит меня еще больше.

– Теперь какая-то историчка требует остановить стройку и создать мемориал, – говорю я. – А я вложил в проект сотни миллионов. Не говоря уже о репутационных рисках.

– Тебе нужно решить, что делать с этой информацией, – тесть смотрит мне прямо в глаза. – И решить быстро. Если пресса узнает, что ты строишь элитное жилье на костях репрессированных, тебе конец. Не только этому проекту – всему бизнесу.

– И что ты предлагаешь?

– Два варианта, – он загибает пальцы. – Первый: остановить проект, признать находку, сделать жест доброй воли – пожертвовать часть территории под мемориал, на оставшейся построить что-то менее пафосное. Второй: продолжить строительство, но максимально ускорить процесс. Когда здания будут стоять, и первые жильцы въедут, уже никто не захочет ничего сносить.

Те же варианты, что предлагал Дима. Значит, других действительно нет.

– Ты бы что выбрал? – спрашиваю я тестя.

– А что выберешь ты? – вопросом на вопрос отвечает он.

Я молчу. Мы оба знаем ответ.

– Максим, – Павел Леонидович наклоняется ко мне, – что бы ты ни решил, помни: прошлое имеет свойство возвращаться. И иногда оно возвращается так, что мало не покажется.

Странные слова для прагматика-строителя. Я вопросительно смотрю на тестя.

– Ты веришь в привидения? – неожиданно спрашивает он.

– Нет, конечно, – усмехаюсь я. – А ты?

– Не в привидения, – качает головой Павел Леонидович. – В память. Места помнят, Максим. Особенно места, где произошло что-то страшное. И эта память иногда проявляется.

– Ты сейчас серьезно?

– Более чем, – тесть допивает коньяк. – В восьмидесятые годы я участвовал в строительстве дома на месте старого кладбища. Официально кладбища там не было – по документам, его перенесли в пятидесятые. Но на самом деле просто заасфальтировали и построили рынок, а останки остались в земле. Когда мы начали рыть котлован, стали находить кости. Руководство приказало игнорировать и продолжать работу. Мы построили дом, люди въехали. А через полгода начались странности.

– Какие странности?

– Жильцы жаловались на необъяснимые звуки, запахи, некоторые видели фигуры в пустых комнатах. Потом начались несчастные случаи. Сначала мелкие – кто-то руку сломал, кто-то с лестницы упал. Потом серьезнее. За два года в том доме произошло шестнадцать смертей. Некоторые естественные, некоторые – нет. Самоубийства, убийства, несчастные случаи. В итоге дом расселили и снесли. Официально – из-за конструктивных недостатков.

– И ты веришь, что это из-за кладбища? – недоверчиво спрашиваю я.

– Я не знаю, – пожимает плечами тесть. – Но с тех пор я не строю на кладбищах. И тебе не советую.

Я возвращаюсь домой за полночь, в смятенных чувствах. История тестя звучит как бред суеверного старика, но он никогда не был суеверным. Наоборот, всегда славился рациональным подходом к бизнесу.

Дома все спят. Я иду в кабинет, наливаю виски и сажусь в кресло. На столе лежат копии документов, оставленных Алёной. Беру верхний лист – список фамилий приговоренных к расстрелу. Читаю: Антонов, Белов, Воронцов, Губин, Дмитриев…

Вдруг в тишине квартиры раздается стук. Не дверной звонок или стук в дверь – а какой-то странный, глухой стук, словно кто-то стучит изнутри стены. Прислушиваюсь – тишина. Наверное, показалось.

Возвращаюсь к документам. Читаю дальше: Ефимов, Жаров, Зимин…

Стук повторяется, теперь отчетливее. Три удара, пауза, еще три. Встаю, прислушиваюсь. Звук идет со стороны внешней стены. Подхожу ближе – тишина.

Возможно, это арматура в здании скрипит. Или ветер воет в вентиляции. "Москва-Сити" – новые здания, они еще "садятся", издают разные звуки.

Возвращаюсь к столу. Документы на нем сдвинуты, хотя я точно помню, как аккуратно разложил их. Списки расстрельных приговоров теперь лежат сверху. Фамилии выстроились ровными столбцами, как солдаты на параде смерти.

На секунду мне кажется, что они шевелятся, словно буквы ползут по бумаге. Тру глаза – наваждение пропадает. Нужно меньше пить и больше спать.

Собираю документы в папку и иду спать. В спальне Инна мирно посапывает, свернувшись калачиком на своей половине кровати. Раздеваюсь, ложусь рядом, закрываю глаза.

И снова вижу сон о расстрелах. Но теперь я не просто наблюдатель – я участник. Я стою у края ямы с пистолетом в руке. Передо мной – человек со связанными руками. Я вижу его лицо, испуганные глаза. Поднимаю пистолет, целюсь…

Просыпаюсь в холодном поту. Сердце колотится, руки дрожат. Рядом спит Инна, за окном – ночная Москва. Все спокойно. Все нормально. Это просто сон, последствия стресса и алкоголя.

Но засыпая снова, я принимаю решение. "Горизонт Высоты" будет построен, чего бы это ни стоило. Слишком много поставлено на карту. Я не могу отступить сейчас. Не перед какими-то историками, не перед репрессированными шестьдесят лет назад, и уж тем более не перед собственными кошмарами.

Утро начинается с неприятного сюрприза. На стройплощадке ЧП – рабочий из бригады монтажников, Игорь Петрович, пятидесятитрехлетний крановщик, внезапно впал в истерику во время смены. Он кричал, что видит людей, выходящих из земли и проходящих сквозь строительные конструкции. Его увезла скорая с диагнозом "острый психоз".

– Выпивал? – спрашиваю я у Димы, приехав на площадку.

– Нет, – качает головой тот. – Петрович непьющий, после инфаркта пять лет назад. И никаких наркотиков. Мы всех проверяем регулярно.

– Может, солнечный удар? – я ищу рациональное объяснение. – Или давление скакнуло?

– В декабре? – скептически поднимает бровь Дима. – Да и медики ничего такого не нашли. Просто внезапный психоз на пустом месте.

Это плохая новость. Еще хуже то, что рабочие начинают шептаться. Петрович был уважаемым специалистом, с большим опытом. Если он сломался, другие тоже могут начать нервничать.

– Что рабочие говорят? – спрашиваю я Степаныча, отведя его в сторону.

– Нервничают, – честно отвечает прораб. – После тех костей в траншее уже были разговоры. А теперь это. Некоторые уже написали заявления на расчет.

– Заткни их премиями, – распоряжаюсь я. – Двойная оплата за декабрь всем, кто не сбежит.

– Сделаю, – кивает Степаныч. – Но, Максим Вадимович, деньгами не все решается. Люди боятся.

– Ты тоже боишься? – прямо спрашиваю я.

Степаныч молчит, отводя глаза. Потом тихо говорит:

– Здесь что-то не так, хозяин. Не знаю, что именно. Но все чувствуют. Даже те, кто не видел костей.

Его слова вызывают холодок по спине, но я отмахиваюсь от этого чувства.

– Пугливых – увольнять. Непьющим – выдать по стакану для храбрости. План не меняется.

Я обхожу стройку с Димой и главным инженером. Все идет по графику, несмотря на инцидент. Экскаваторы углубляют котлован, бетономешалки готовят раствор для фундамента, рабочие устанавливают арматуру.

Но что-то изменилось. Я кожей чувствую напряжение, витающее в воздухе. Рабочие перестали шутить, разговаривать громко. Все делают молча, сосредоточенно, стараясь быстрее закончить и уйти.

Вечером снова звонит Алёна Сорокина.

– Максим Вадимович, вы ознакомились с документами? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю кратко.

– И какое решение приняли?

– Никакого. Мне нужно время, чтобы все проверить.

– Время работает против вас, – в ее голосе слышится напряжение. – Мы готовим публикацию в СМИ.

– Это шантаж? – холодно спрашиваю я.

– Нет, – твердо отвечает она. – Это информирование общественности. Люди имеют право знать, что происходит на месте массовых казней.

– Послушайте, Алёна Дмитриевна, давайте без фанатизма, – я пытаюсь звучать рассудительно. – Если вы сейчас устроите медиа-скандал, никому от этого не станет лучше. Ни мне, ни вам, ни тем, кто там похоронен.

– А что станет лучше? – спрашивает она. – Если мы позволим замять эту историю и построить элитное жилье над останками невинных людей?

– Я не говорил о замалчивании, – осторожно возражаю. – Можно найти компромисс. Например, установить на территории комплекса памятный знак или небольшой мемориал.

– Небольшой мемориал? – в ее голосе слышится горькая ирония. – Рядом с детской площадкой и бассейном? Как удобно – жильцы смогут возлагать цветы к памятнику по пути в спа-салон.

– Вы передергиваете.

– Нет, Максим Вадимович, это вы пытаетесь свести трагедию к малозначительному эпизоду, который можно отметить скромной табличкой. Две тысячи человек. Невинных людей, которых пытали, а потом убили выстрелом в затылок. Они заслуживают большего уважения.

– Я подумаю над вашими словами, – обещаю я, чтобы закончить этот разговор.

– Думайте быстрее, – советует она. – У вас есть три дня до публикации.

После разговора я набираю Диму.

– У нас проблема с историчкой. Грозит слить информацию в СМИ через три дня.

– Что будем делать?

– Опережать, – решаю я. – Подготовь пресс-релиз о том, что при строительстве "Горизонта Высоты" обнаружены исторические артефакты, возможно, связанные с периодом репрессий. Мы, как социально ответственная компания, приостанавливаем работы на участке находки и консультируемся с историками и археологами. Будем сотрудничать с властями и так далее.

– Понял, – Дима сразу схватывает идею. – Перехватить инициативу.

– Именно. И найди каких-нибудь лояльных историков, которые дадут более обтекаемую версию событий. Может, там было не две тысячи жертв, а двадцать. И не специально для расстрелов, а какой-нибудь инцидент.

– Сделаю.

После разговора с Димой я вызываю машину и еду на стройплощадку. Уже стемнело, но работа кипит – мы перешли на трехсменный режим, чтобы ускорить строительство.

На въезде меня встречает охранник – пожилой мужчина с седыми усами и проницательным взглядом.

– Валентин Петрович, – представляется он, проверяя мой пропуск. – Старший смены охраны.

– Как обстановка? – спрашиваю я.

– Спокойно, – отвечает он, но что-то в его тоне заставляет меня насторожиться.

– Но? – подталкиваю я.

– Рабочие нервничают, – неохотно признает Валентин. – Особенно в ночную смену. Говорят, видят и слышат странное.

– Что именно?

– Шаги там, где никого нет. Голоса. Тени. Обычные байки перепуганных людей, – он пожимает плечами. – Я тридцать лет в охране, всякого наслушался.

– А вы сами что-нибудь странное замечали? – спрашиваю я, сам не зная, зачем.

Валентин смотрит на меня долгим взглядом, потом отвечает:

– Ничего, что можно было бы записать в рапорт. Но место здесь… нехорошее. Я бы сказал.

– Почему?

– Чувствую, – просто отвечает он. – Некоторые места хранят память о том, что в них происходило. Особенно если происходило что-то страшное.

Те же слова, что говорил тесть. Совпадение? Или старики действительно что-то знают, чего не понимаем мы, более молодые и прагматичные?

– Спасибо за честность, Валентин Петрович, – киваю я. – Продолжайте наблюдение. Если заметите что-то необычное – сообщайте напрямую мне или Дмитрию Корецкому.

– Будет сделано, – козыряет охранник и возвращается к своему посту.

Я обхожу стройплощадку. Прожекторы создают островки света в декабрьской тьме. Рабочие сваривают арматуру, бетонщики заливают фундамент, крановщики перемещают материалы. Все как обычно на стройке.

Но что-то не так. Я чувствую это физически – напряжение, витающее в воздухе. Рабочие молчаливы, избегают встречаться взглядом. Никто не шутит, не болтает, не курит в перерывах, собравшись группами. Каждый стремится быстрее закончить свою работу и уйти.

В северо-восточном углу, где нашли первые останки, сейчас работает бригада бетонщиков. Они заливают фундамент под будущую несущую колонну. Я подхожу ближе, наблюдая за процессом.

– Все в порядке? – спрашиваю бригадира.

– Да, начальник, – отвечает тот, не глядя на меня. – По графику идем.

– Отлично, – киваю я. – Продолжайте.

Уже собираюсь уходить, когда замечаю странность – на свежезалитом бетоне отпечаток. Не след рабочего сапога, а что-то другое – словно босая нога. Небольшая, возможно, женская или детская.

– Чей это след? – спрашиваю бригадира, указывая на отпечаток.

Он смотрит, хмурится.

– Не знаю, – отвечает он. – Только залили. Никто не мог наступить.

Я подхожу ближе, рассматриваю. Действительно, отпечаток босой ноги на свежем бетоне. Маленький, аккуратный. Невозможно – в декабре, на стройке, где все в обуви.

– Затрите, – приказываю я. – И усильте контроль. Никаких дефектов.

Бригадир кивает, подзывает рабочего с мастерком. Тот начинает затирать след, но у него не получается – бетон в этом месте уже схватился, хотя залили его буквально десять минут назад.