Когда женщины правили Пятой авеню. Гламур и власть на заре американской моды

* * *

В середине 20-х, когда Дороти поступила на службу в «Лорд энд Тейлор», причитания по поводу «морального облика» универмагов уже почти забылись, и отрасль теперь сосредоточилась на борьбе за клиента. «Лорд энд Тейлор» был одним из крупнейших и старейших универмагов Америки, он возник почти за столетие до того, как Дороти переступила его порог. В 1826 году 23-летний английский коммерсант Самюэль Лорд основал на Катрин-стрит в суматошных кварталах рядом с Ист-Ривер – среди сонма ломбардов, обувных, жестяных, посудных, одежных и прочих лавок – галантерейный магазинчик с масляными лампами и дровяной печкой. Каждое утро он совершал закупки на рынке по соседству, затем, придя к себе в магазин, открывал тяжелые деревянные ставни и выкладывал на прилавок товар. Вскоре к бизнесу примкнул кузен его жены Джордж Вашингтон Тейлор, и они вдвоем образовали мощный тандем. «Мистер Лорд хорошо умел покупать и продавать, – писала “Нью-Йорк Таймс”, – а мистер Тейлор мастерски управлялся с цифрами, он держал в голове каждую запятую из бухгалтерских бумаг юного бизнеса»[80].

В 1853 году магазин «Лорд энд Тейлор» уже смог себе позволить помещение покрупнее – на углу улиц Гранд и Кристи. После этого они переедут еще дважды, пока в 1914-м не остановятся в окончательном месте обитания – на Пятой авеню между 38-й и 39-й улицами, – запечатленном в истории под названием Мюррей Истэйт, где некогда состоялось одно из ключевых сражений Войны за независимость[81]. Построенный из гранита и известняка в стиле итальянского Возрождения особняк славился рядом новшеств – вакуумной системой отопления и очистки, огнестойкой отделкой. Переезд в центр обошелся дороже ожидаемого и вылился в сумму бо́льшую, чем компания могла себе на тот момент позволить. Консорциум банков выдал универмагу ссуду, но – в качестве одного из условий реструктуризации долга – назначил своего казначея, того самого мистера Рэйберна, родственника Дороти. За плечами Рэйберна было финансовое образование и опыт оздоровления проблемных фирм. На новом посту он проявил себя блестяще, и уже два года спустя – в 1916 году – его назначили президентом универмага.

Дороти застала универмаг стоящим на ногах куда тверже, чем в тот день, когда его возглавил Рэйберн. На тот момент там работало 2200 сотрудников, в распоряжении которых имелись своя амбулатория, дантист и столовая. Продавщицы могли посещать в Университете Нью-Йорка курсы по оформлению помещений или по розничной торговле. Все это – для персонала: крыша, оборудованная для спортивных игр, несмолкающее механическое пианино с классическим и популярным репертуаром. «Лорд энд Тейлор» уже и на тот момент был одним из главных нью-йоркских универмагов, но Дороти сумела привнести в него свежую струю.

В первый же день она подобрала себе деловую рабочую форму, внушавшую мысль об авторитете и респектабельности, и этот стиль останется с ней на несколько десятилетий: темно-синяя или черная деловая юбка, маленькие золотые серьги, туфли с закрытым носком. Единственная «женская» деталь – заткнутый в рукав простой белый носовой платок.

Дороти с самого начала и без всякого стеснения вываливала на Рэйберна все свои соображения. Универмаг, – писала она в одной из служебных записок, – «сделан слишком для мужчин». У вас не вышло, – говорилось далее, – «проникнуть в сердце женщины. Вы продаете ей то, что ей нужно, а не то, что она любит»[82]. Рэйберн отнюдь не досадовал на критику. Он был одним из редких для тех времен людей, кто разделял идею о том, что женщины имеют право строить карьеру, и всячески поддерживал сотрудниц своей компании. «Мне представляется, что, если женщины займутся бизнесом, их семьи получат дополнительную заботу, а их дети от этого только выиграют, – сказал он, выступая перед коллегами по отрасли в тот же год, когда Дороти получила должность в “Лорд энд Тейлор”. – С точки зрения физиологии женщины способны заниматься всем чем угодно, кроме тяжкого физического труда и войны»[83].

Став во главе отдела сравнительных покупок, Дороти уже через несколько недель представила руководству написанный по собственной инициативе доклад, где доказывала, что отдел следует распустить. «Сама идея “сравнения” показалась мне нелепой», – позднее говорила она[84]. «Лучше тратить поменьше времени на работу конкурентов и обращать побольше внимания на развитие нашего собственного бизнеса»[85]. Она доказывала, что вместо этого лучше создать бюро стилистов, куда нанять женщин, разбирающихся в моде. Специалистки ходили бы из отдела в отдел, консультируя клиенток, как подобрать перчатки, чтобы они выгодно сочетались с вот этой шляпкой или с вон тем костюмом, помогая покупательницам разобраться в новых веяниях. Это была первая версия услуги, которую сегодня называют «персональный консьерж-сервис», одна из главных «фишек» «Лорд энд Тейлор» на грядущие десятилетия. Рэйберн оценил идею с бюро стилистов, но не согласился с отказом от сравнительных покупок. То есть у Дороти попросту появилась новая сфера ответственности. Это было лишь началом карьеры, первым пунктом в длинном списке ее последующих должностей и регалий. Уже на второй год 33-летнюю Дороти назначили директором по вопросам моды и внутреннего оформления, а еще через год она вошла в совет директоров, где, кроме нее, состояла лишь еще одна женщина.

А на четвертый год – в 1928-м – Дороти произвела свою главную на тот момент сенсацию. Она полгода колесила по Европе, изучала арт-галереи, выставочные залы, прочесывала всевозможные блошиные рынки, тщательно отбирая экспонаты для будущей выставки, после которой ее будут считать самым многообещающим молодым топ-менеджером отрасли.

Той зимой мужчины в цилиндрах вместе с модницами в одежде, украшенной стразами и бахромой, ежась на морозе, выстраивались в очередь, освещаемую скользившим туда-сюда лучом прожектора, чтобы попасть на красную дорожку перед входом в «Лорд энд Тейлор» на Пятой авеню. В числе прочих там были французский посол Поль Клодель, редактор «Вэнити Фэр» Фрэнк Крауниншилд и финансист Отто Кан. На входе всю эту светскую публику встречали высокие вазоны с розами, а консьержи вежливо предлагали гостям подняться на седьмой этаж, где их приветствовала лично Дороти в элегантном белом платье в пол.

Организованная ею Выставка современного французского декоративного искусства представляла самую крупную на тот момент американскую коллекцию предметов интерьера в стиле ар-деко. За второй месяц после открытия ее посетило свыше 300 тыс. человек, жаждущих полюбоваться акварелями Пикассо, лакированной керамикой Жана Дюнана, скульптурами Ханы Орловой. Седьмой этаж универмага превратили в арт-галерею, где в одном зале был хрустальный будуар, оформленный Верой Шухаевой, в следующем – палисандровый гамак Пьера Шаро, прикрепленный к потолку с помощью дизайнерских устройств ручной работы, а дальше – изготовленная Франсисом Журденом кровать из полированного орехового дерева с эбеновой инкрустацией – приделанная к ней ночная тумбочка легким движением руки преображалась в столик для завтрака.

Огромные очереди за билетами не уменьшались, и срок работы выставки продлевали дважды. «Амбициозная по замыслу, впечатляющая по исполнению и продуманная до последней детали», – восхищался журнал «Вименз Уэр Дэйли»[86]. «Грандиозная коллекция шедевров нового французского искусства затмила все, что когда-либо выставлялось в США, – и количеством, и разнообразием, и красотой своих экспонатов», – восклицала «Крисчен Сайенс Монитор»[87]. Посетивший выставку известный американский архитектор-модернист швейцарского происхождения Уильям Лескейз отправил Дороти «письмо от почитателя», где благодарил за то, что она «нашла мужество и силы замыслить такой проект и воплотить его в жизнь», а редактор журнала «Вог» Эдна Вудман Чейз написала: «Этот проект наверняка сослужит вам огромную службу»[88]. Сама Дороти называла выставку «выражением нашей эпохи», говоря, что, мол, пусть даже экспонаты приехали из Франции, эстетика ар-деко «с ее простотой, искренностью и прямодушием» – по сути вполне американская[89]. Дороти ставила своей целью дать Америке творческий импульс, «содействовать, – как она выразилась в интервью для “Нью-Йорк Таймс”, – развитию нового движения в нашей стране», вселить в отечественных художников веру: «они могут быть не просто сторонними наблюдателями, но и сами стать лидерами»[90].

Чтобы понять масштабы успеха, достаточно прочесть записку от известного политика Грувера Уэйлена, который на тот момент не удосужился посетить экспозицию. Он просит Дороти об одолжении: «Слушайте, у меня намечается важный ужин. А все вокруг только и говорят, что о выставке. Умоляю, просветите меня, чтобы я смог поддержать беседу»[91]. Надо полагать, она откликнулась на просьбу.

Это событие повысило не только личный имидж Дороти, но и известность – а вместе с ней и доходы – всего универмага. Чтобы усилить и закрепить успех мероприятия, в «Лорд энд Тейлор» запустили линию модернистских товаров, и они разлетались как горячие пирожки: 20 процентов из проданной в те месяцы мебели – ар-деко. Проект Дороти вышел далеко за границы ее универмага. Даже когда выставка уже закрылась, многие нью-йоркские галереи активно импортировали и продавали самые разные предметы в стиле ар-деко – от мебели до картин, а журналы вовсю публиковали статьи об эстетике этого стиля, всячески ее расхваливая и рассказывая, как она стала самой востребованной в американской аристократической среде.

Дороти сумела стереть грань между искусством и коммерцией, между прекрасным и прибыльным. Она показала, что универмаг может соперничать с галереями и даже музеями, проявила себя визионером, способным не просто удовлетворять нужды и желания покупателей, но и формировать их вкусы.

Глава 4

Первая работа Гортенс

Однажды зимой 1932 года Гортенс наблюдала, как за высокими окнами ее жилища кружится легкий снежок. Каменный, на каркасе из темного дерева дом с округлой башенкой и крутыми скатами крыши напоминал средневековый замок, высящийся над зелеными газонами и чистыми белыми тротуарами. Получив прибавку к жалованию – а ведь Гортенс знала, что так и будет, – Флойд перевез семью из Бруклина в Форест-Хилс, утопающий в зелени фешенебельный район Куинса рядом с Лонг-Айлендом, который в те времена считался «фермерским островом». Гортенс оторвала взгляд от окна и оглядела комнату – ей нравилось смотреть на огонь в камине с его солидной мраморной полкой и висящей над ним картиной маслом, вдыхая еще свежий аромат рождественской елки. Так непохоже на пустынные холмы и саманные дома ее детства! И она наслаждалась этим чувством, тем, насколько безупречно выглядит обстановка вокруг нее. «В этой красоте и умиротворенности есть и мой вклад, – размышляла она, – все, что здесь происходит, люди, которые здесь живут, – это мои приятные хлопоты». «Я, – говорила себе Гортенс, – женщина, обретшая столь редкую и трудноуловимую вещь под названием “счастье”»[92].

Ее тихую идиллию нарушил резкий телефонный звонок – Флойд сообщил, что к ужину приведет кое-кого из коллег. Потом в комнату влетел десятилетний Брюс и, рухнув в свое любимое кресло – выбросить эту старую рухлядь не поднималась рука, невзирая на мольбы их дизайнера, – принялся за подробнейший рассказ о победе его хоккейной команды. Затем по комнате прошел сквозняк – это вернулся 18-летний Стенли, ему не терпелось похвалиться собственными подвигами – на танцевальном чаепитии.

Гортенс позвонила Энн, младшей сестре. Они всегда были дружны, но в последние годы сблизились еще больше после того, как Бойд, супруг Энн, стал работать вместе с Флойдом и их семья, покинув Юту, поселилась по соседству. Бойд, судя по всему, был в числе сегодняшних гостей, и Энн пригласила Гортенс прийти поужинать к ней. «Пусть они проведут вечер в своей мужской компании», – предложила она[93]. Прежде чем отправиться к сестре, Гортенс дала наставления прислуге: поварихе поручила приготовить ростбиф для Флойда и его товарищей, дворецкого проинструктировала по поводу вин, – потом посидела с Брюсом, пока он поглощал свой гамбургер, и помогла Стенли с «бабочкой» к фраку. Справившись со всем этим, она спустилась по ступенькам крыльца в тишину вечерней улицы.

У Энн беседа сестер коснулась одной их общей знакомой – той надоело заниматься исключительно домашним бытом, и она решила открыть свой бизнес по дизайну интерьеров.

– Не понимаю я этого, – сказала Гортенс. – Мне никогда не казалось, что моя жизнь может наскучить. А тебе?

– Не то чтобы наскучить, – ответила Энн, – Но я все же думаю, что женщину едва ли может серьезно увлекать домашнее хозяйство, если кроме этого больше ничего не делать. Лучше найти еще какое-нибудь интересное занятие.

– То есть, если хочешь сделать жизнь разнообразнее и интереснее, обязательно заниматься бизнесом? – не сдавалась Гортенс. – В сутках и без того слишком мало часов, чтобы все успеть, и есть еще бесчисленное множество вещей, на которые никак не выкроить время.

В ее представлении предпринимательница – дама суровая, неженственная, «жесткая и расчетливая», как выразилась она в беседе с сестрой[94]. Потом они переключились на другие материи, но позднее, годы спустя, Гортенс вспоминала тот разговор с изумлением – учитывая, какой оборот приняла ее жизнь.

* * *

В те дни мир переживал переломный момент. Экономика лежала в руинах, фирмы – от финансовых до промышленных – сыпались, как костяшки домино, оставляя миллионы американцев без работы. Промышленный индекс Доу-Джонса упал до 41, минимального за всю его историю значения, уровень безработицы достиг 24 процентов, а у Капитолия прошло в общей сложности около двух с половиной тысяч «голодных маршей»[95]. Франклин Рузвельт разгромил на выборах своего соперника, действующего президента Герберта Гувера, а группа конгрессменов ратовала за отмену сухого закона, то и дело приглашая на заседания разных экспертов – например, одного профессора из Йельского университета, который демонстрировал пробирки со спиртом, доказывая, что пара-другая бокалов в день оказывают тонизирующее действие. В лобби Рейхстага то и дело вспыхивали потасовки на кастетах между коммунистами и нацистами, а поддержка метившего на пост рейхсканцлера Гитлера тем временем росла. В Нью-Йорке, всего в нескольких кварталах от универмага «Бонвит Теллер», стихийно возникали импровизированные городки бездомных – в том числе Фоготтен Мэнс Галч[96], расположившийся на пыльной территории высохшего водохранилища Центрального парка площадью в два с половиной гектара, или Хардлаксвиль[97] на берегу Ист-Ривер, состоявший из 850 картонно-жестяных халуп[98].

Гортенс по большей части жила в отрыве от этих реалий, но, проезжая по улице в своей машине с шофером, она не могла не замечать растянувшиеся на целые кварталы очереди за хлебом, многочисленных бывших бизнесменов, торгующих на тротуарах яблоками, толпы трудяг, оставшихся без работы и стоявших теперь с плакатами на шее, умоляя помочь им устроиться.

При столь высоком уровне безработицы среди мужчин у безработных женщин шансов на трудоустройство практически не было. В 30-е годы женщины оказались в той же ситуации, с которой они столкнулись в начале века, когда из-за сексизма и отсутствия государственной поддержки постепенно лишились возможности получать даже те скромные доходы, что были доступны им в годы прогрессивизма. Эти «качели», когда женский труд попеременно то прославляют, то проклинают, сохранятся в последующие десятилетия – вплоть до конца 60-х. Женское освободительное движение постепенно размоет культ «хранительницы домашнего очага», парадигма сменится, и социокультурное принятие работающей женщины станет шире.

По мере усугубления Депрессии пресса все чаще отзывалась о работающей женщине как о наглой, навязчивой «гостье», отбирающей работу у более достойных ее мужчин. Избавлялись и от матерей-одиночек, вкалывающих у станка, чтобы прокормить детей, и от девушек на конвейерах, зарабатывающих ради материальной поддержки своих безработных отцов. При этом риторика приписывала им эгоизм и даже безнравственность. В своей статье «Лишатся ли женщины работы?», посвященной этой атаке на трудящихся женщин, журналист-либерал Норман Казинс очень хорошо резюмировал мнение своих оппонентов: «Сегодня в Соединенных Штатах около 10 млн безработных. И около 10 млн незамужних или семейных женщин, имеющих постоянную работу. Давайте же попросту уволим всех этих женщин, нечего им там делать, а мужчин поставим на их место. Вуаля! Никакой безработицы. Никаких пособий. Никакой Депрессии»[99].

Образованных женщин тоже настойчиво уговаривали поумерить свои карьерные амбиции и оставаться дома. «[Вы должны задуматься], насколько вам необходимо работать по найму, – говорил декан Джордж Маллинз, выступая перед выпускным классом женского Барнардского колледжа в 1931 году. – Если такой необходимости нет, то лучшая служба, которую вы можете сослужить нашему обществу и всей стране сегодня, когда бесчисленные тысячи людей сидят без работы, – это найти в себе мужество отказаться от поиска трудоустройства»[100].

Издания, некогда стоявшие в авангарде поддержки работающих женщин, теперь развернулись на 180 градусов. Одно из них, либеральный журнал «Форум», в 1893 году опубликовал статью «Жизнь трудящейся женщины», чей автор, эксперт по вопросам труда, исследовательница Клэр де Граффенрид указывала на никудышное трудовое законодательство и убогие условия жизни работниц[101]. В 1930 году тот же журнал уже призывал «согбенных под бременем труда» женщин «вернуться к традициям XVIII века и вести жизнь “истинных почтенных дам”, наслаждаясь радостями цивилизации»[102].

В 1932 году в том же «Форуме» появилась статья «Ты можешь получить работу, как у меня: феминистка обретает дом», где автор подробно описывала свое преображение из «распущенной молоденькой феминистки – одной из тех, о ком с тревогой предупреждал родителей мистер Фитцджеральд», в преданную хранительницу домашнего очага. «Я жгла свою свечу с обоих концов, черпала жизненный опыт в бутылке джина, всячески выступала за всю эту модную эмансипацию». Но однажды она случайно встретилась с подругой по колледжу. Эта подруга посвятила себя карьере, с годами научилась действовать «резко и жестко», но напрочь утратила радость и веселье. В страхе, что она вскоре превратится в свою подругу, автор статьи ушла с работы и окунулась в райскую жизнь матери-домохозяйки. «Раньше я презирала женщин, которые только тем и занимаются, что вышивают, плетут кружева, консервируют огурцы, возделывают свой сад, – писала она. – Но в подобной позиции мне увиделся непомерный снобизм, непонимание творческого характера этих занятий, недооценка умений, которых они требуют». По ее мнению, заниматься домом, ставя во главу угла семейную жизнь – «попросту слишком неподъемная задача для многих женщин, они смотрят на нее, растерянно моргая, и принимаются вопить: “Угнетение!.. Рабство!.. Двойные стандарты!”» Не желая ничего менять, «прибегают к всяческим отговоркам, жалобам и штампам феминизма»[103].

При всех подобных нарративах реальность состояла в том, что многие женщины в те годы были единственными кормильцами. Если быть точным, треть работающих замужних женщин полностью содержали свои семьи, а половина делила эту ответственность с другими родственниками[104]. Вдовы, одинокие и разведенные составляли четверть женской рабочей силы. Но программы поддержки безработных в рамках «Нового курса»[105] почти не уделяли внимания этим труженицам. А в ряде случаев на них еще и отыгрывались. Эта тенденция зародилась в частном секторе: если фирма сталкивалась с необходимостью сокращения штата, первыми увольняли замужних женщин: мол, есть супруг – он и прокормит. Потом в некоторых компаниях появился запрет на наем замужних или даже увольнения тех, кто уже там работал. Эта ограничительная по своему характеру политика была позднее закреплена и в государственном секторе – согласно принятому в 1932 году Закону об экономике, федеральные учреждения при сокращении должны были в первую очередь увольнять женщин, чьи мужья тоже служат в госсекторе. За один год своих мест лишились 1600 сотрудниц. Этому примеру последовала и школьная система, один из крупнейших работодателей для женщин. Около 80 процентов государственных школ отказались от приема на работу семейных учительниц, и почти в половине из них замужние были уволены.

За пару месяцев до того дня, когда Гортенс ужинала у Энн, журнал «Гуд Хаускипинг» опубликовал серию статей, посвященных различным взглядам на проблему работающих женщин: «Так ли вам нужна ваша работа?», «Замужество или карьера?» и с прочими подобными заголовками. Почти все авторы – за редким исключением – единодушно соглашались, что женщине нужно выбирать одно из двух. В материале приводились интервью с рядом известных дам. «Живопись – самая ревнивая в мире любовница, – сказала журналу портретистка Сесилия Бо, – и ни за что не потерпит соперниц. Можно ли быть одновременно художницей и домохозяйкой? Однозначно нет». «Одно можно сказать наверняка: карьера поглощает тебя всю без остатка», – заявила Клара Нойс, занимавшаяся в Красном Кресте средним медперсоналом, а в годы Первой мировой – созданием специализированных больничных отделений. Некоторые респондентки были настроены более философски – как, например, Энни Джамп Кэннон, астроном из Гарварда, создавшая классификацию звезд, которой ученые пользуются по сей день. «Счастье – оно внутри тебя, – ответила она. – Дайте юной амбициозной специалистке заниматься и наукой, и семьей, если она так хочет. Думается, в наше время у нее уже нет нужды выбирать между первым и вторым»[106].

* * *

Перед Гортенс подобный выбор никогда не стоял. Сначала, в своей бруклинской квартире, она охотно занималась сыном Стенли, а Флойд тем временем прекрасно зарекомендовал себя на работе, оставив позади прочих молодых юристов. Он произвел столь сильное впечатление на руководство одной из коммунальных компаний – подразделения «Дженерал Электрик» и клиента фирмы, где работал Флойд, – что они переманили его к себе – а ведь с тех пор, как он с молодой семьей переехал из Юты в Нью-Йорк, не прошло и полутора лет. На новом месте, где Флойд прослужил более десятка лет, он считался восходящей звездой, стабильно продвигался по карьерной лестнице и в итоге дорос до одной из руководящих должностей, зарабатывая 100 тыс. долларов в год (1,7 млн в сегодняшних ценах). В 20-е годы он уже смог позволить себе большой особняк в Форест-Хилс и перевез туда семью, которая к тому моменту пополнилась вторым сыном по имени Брюс. Еще пара купила себе сельский дом в Юте, в каньоне Логан, весьма живописной местности среди гор хребта Уосатч к северу от городка, где росла Гортенс. На лето она часто увозила туда детей, а Флойд, чья работа не позволяла ему надолго оставить Нью-Йорк, периодически их навещал. Все вместе они гуляли по лесу, рыбачили на горных речках и часами напролет купались в своем огромном бассейне.

В «эпоху джаза»[107] состояние Флойда росло, а Уолл-стрит переживала спекулятивный бум, и он решил инвестировать некоторую сумму в процветающий фондовый рынок. Они с Гортенс на паях с еще одной парой вложили в это дело 40 тыс. долларов (635 тыс. в сегодняшних ценах). Дела шли весьма успешно, и Флойд убедил своего свояка Бойда из Юты переехать в Нью-Йорк, чтобы помочь ему справляться с бизнесом. Средства их фонда, который они назвали «Атлас», достигли в итоге таких размеров, что Флойд решил покинуть пост в компании и вплотную заняться инвестициями.

К 1929 году активы «Атласа» составляли 6 млн долларов (100 млн в сегодняшних ценах). В сентябре, когда рынок – незадолго до обвала – достиг своего пика, Флойд привлек в «Атлас» сотни новых инвесторов, вложивших в общей сложности 9 млн (сегодняшние 150 млн), – то есть увеличил размеры фонда более чем вдвое. Но тут Флойд сменил свою политику. Позднее он утверждал, что у него появилось дурное предчувствие по поводу рынка. Он прозорливо решил воздержаться от реинвестирования новых средств и хранить их в наличных. Более того, он распродал половину других пакетов, которые держал «Атлас», а вырученные средства тоже перевел в наличные. Настал Черный понедельник[108], но крах Уолл-стрит практически не затронул «Атлас», поскольку 80 процентов его активов не зависели от состояния рынка. Практически все инвесторы судорожно пытались избежать банкротства, а «Атлас» имел в кубышке 14 млн (сегодняшние 240 млн).

Впрочем, не исключено, что расхожая история о проницательности и дальновидности Флойда прямо накануне биржевого краха – лишь легенда. Несколько лет спустя, давая показания перед Комиссией по ценным бумагам и биржам, Флойд признался, что «Атлас» потерял не 20 процентов, а больше, и что возместить убытки удалось не столько с помощью безошибочно сработавшей интуиции, сколько благодаря кратковременному «весеннему росту»[109] 1930 года[110]. Как бы то ни было, Великую депрессию Флойд встретил одним из богатейших людей Америки.

Флойда называли в том числе «Одлам пятьдесят процентов» за его способность скупать фирмы, получая доллар с каждых 50 центов, или «Спрут Депрессии»: все 30-е годы он провел, пожирая бесчисленные проблемные компании – от голливудских студий до обанкротившихся национальных авиалиний или высокорисковых урановых рудников. Стратегия «Атласа» состояла в том, чтобы дешево скупать крупные холдинги, а потом дорого распродавать входящие в них компании. Среди объектов его инвестиций были кинокомпания «РКО Пикчерз», «Трансконтинентал Эйрлайнз», «Грейхаунд Бас». А также – холдинг, чьи активы включали близкий к банкротству манхэттенский универмаг «Бонвит Теллер».